И вот эти слова, на которые он тогда обратил мало внимания, теперь облеклись для него в плоть и кровь. Здесь на корабле он на каждом шагу видел памятники недавней боевой славы. Он видел моряков, которые были участниками этой морской славы. И то, что они были скромные, простые люди и ничуть не кичились своими делами, делало их облик еще более значительным. Теплое чувство охватило Серова. "При случае обязательно попрошу старшину,- решил он,- пусть расскажет, как воевал, пусть расскажет про Соснова…"
Но просить Малышева не пришлось. На другой день в часы занятий по боевым по:там старшина сам рассказал новичкам о том героическом бое, когда вражеский снаряд, разорвавшийся поблизости, поджег боезапас. Опасность угрожала не только орудийному расчету, но и всему кораблю. Смертельно раненый Соснов схватил вспыхнувший заряд, выбросил его за борт и тут же упал замертво. Пример Соснова увлек остальных, и горящий боезапас был сброшен в море.
Но Малышев по скромности умолчал, что именно он первый бросился к горящему боезапасу. Об этом Серов и другие новички узнали от старослужащих.
…Как-то утром на корабле началось большое оживление. Зазвенели авральные звонки, на мостике появился командир. Раздалась команда: "По местам стоять, со швартовов сниматься". Никакой суетни не было на корабле, все шло ровно и налаженно, быстро и красиво, и только знающий моряк мог понять, какой долгой выучки и тренировки стоили эти налаженность и быстрота. Выбрали якорь, корабль медленно двинулся к выходу из гавани, и за его выходом с напряженным интересом следили с других кораблей. Весь экипаж эскадренного миноносца - от командира до матрона - знал, что малейшая ошибка или заминка будут отмечены, и где-то уже с хронометрами в руках ревниво подсчитывают, за сколько минут выбрали якорь и как быстро корабль выйдет из гавани.
…Корабль увеличил ход, вода закипела под его кормой, и сзади оставалась широкая, точно вспаханная, полоса моря. Ветер свежел, белые барашки появились на волнах, и боцман с досадой проворчал:
- К шторму идет. Пожалуй, не придется отстреляться. Да и щит вряд ли прибуксируют при такой погоде.
Точно кто-то невидимый руководил морем, небом, ветрами. Волны росли, и зеленые, с белыми косматыми гребнями громады весело шли на корабль и обрушивались на него. Только сейчас понял Серов, как предусмотрителен был боцман, еще при выходе приготовивший все па случай шторма. Корабль встретил стихию вполне готовым. Через час десятибальный шторм бушевал во всю силу. Жуткое чувство охватило Серова. Ему казалось, что корабль погибнет в пучине. Но он взбирался на вершины волн, резал их острым форштевнем и упорно шел своим курсом. В одну особо суровую минуту Серов невольно придвинулся к Малышеву, Старшина был спокоен, никакого напряжения не было в его лице, и он обычным голосом отдавал распоряжения. Он увидел побледневшее лицо молодого матроса и улыбнулся:
- Повезло тебе Серов,- благодушно сказал он,- просолишься и настоящим теперь матросом станешь.
Командир стоял на мостике и иногда подносил к глазам бинокль. Высокая его фигура в длинном плаще резко и точно выделялась, она как бы господствовала над кораблем, и Серов не мог оторвать от нее глаз. Ему казалось, что пока эта спокойная, властная фигура останется там, никакая опасность не угрожает кораблю.
Эсминец изменил курс. Волна повалила его, но он легко встал.
Серов с трудом держался на ногах. Его мутило. Корабль вынесло высоко на волну, и орудия башни точно устремились в небо - грозные дула, всегда бесстрашно встречавшие врага. Глядя на них, Серов вспомнил рассказ Малышева о том бос, когда погиб Соснов. И тогда был шторм, и так же угрожающе ревело море. И Серову показалось, что он давно уже на корабле, что вместе с Сосновым, с Малышевым сражался здесь, вместе с ними заслужил гвардейское звание. Грохот орудии донесся до него. Мощный залп прогремел в воздухе.
- Вот так молодцы! - восхищенно воскликнул старшина. - Им любая погода будь, а щит в своем квадрате… Вот она, балтийская выучка!
Серов жадно стал всматриваться в даль. Шторм немного ослабел, но волны все еще трепали корабль. Далеко впереди, в сероватой дымке вырисовывался грозный силуэт крейсера, стрелявшего по щиту.
Вскоре эсминец лег на боевой курсе. С замиранием сердца Серов ждал, когда раздастся ревун. Корабль дрогнул - стреляло второе орудие. И когда он схватил снаряд, когда лязгнул затвор и сильно ударило, так что все в башне глухо зазвенело, радостная гордость охватила его: он представлял себя в бою и негодовал на крайнюю свою молодость, которая не позволила ему быть здесь, в этой грозной башне, в те славные дни, когда его товарищи стояли у этого орудия в огне настоящего сражения!
Корабль вел огонь. Дальномерщики, радисты, артиллеристы, электрики, машинисты - все они - от командира, стоящего на мостике, до механика, находившегося в глубине корабля у своих турбин,- все они слились в одном стремительном, строго налаженном действии. Весь корабль, его орудия, механизмы и люди как бы превратились в одно грозное и могучее существо, нацеленное для разящего удара. Серов, работая у своего орудия, теперь впервые по-настоящему почувствовал себя органической частицей своего корабля. Возбуждение в нем ширилось, искало выхода. Эх, теперь бы в бой, в огонь сражения пустили бы ученика комендора Серова! Увидели бы тогда, какое горячее, верное сердце бьется в его груди и как гордо отдал бы он жизнь за Родину, подобно тому как отдал ее у этого орудия Ефим Соснов…
И когда все уже кончилось, когда было объявлено, что, несмотря на трудные условия стрельбы, она была выполнена успешно, и корабль, взяв курс к своей гавани, резал носом темную волну, радость охватила Серова. Ему хотелось сделать что-то большое, и в яростном самозабвении он вме:те с товарищами чистил орудие, работал так, точно хотел отдать кораблю, ставшему родным, все силы, бушевавшие в нем. Он счастливо улыбнулся, встретив взгляд Малышева, и старшина, понявший, что происходило с молодым матросом, кивнул ему и негромко сказал:
- Ну вот, и породнился ты с нами. Хорошо ведь, а?
Серов только взглянул на него и ничего не ответил. Море широко расстилалось перед ним, и свежий ветер гнал веселую, брызжущую пеной и жемчужными искрами волну…
Николай Ропчин
ОДНОФАМИЛЕЦ
Саша обтер блестящий срез орудийного ствола паклей, подержал на нем ладонь и шопотом сказал:
- Ну вот, мы и приоделись, Аннушка…
Баковую пушку номер один еще с легкой руки демобилизовавшегося главстаршины Попова звали Анной Андреевной. Все, кроме лейтенанта Мерничего, старшего артиллериста, считали естественным, что и ее теперешний наводчик имел право на фамильярность,
Саша осторожно опустил кисть в ведерко, еще раз, уже служебным, изучающим взглядом, обвел орудие и остался почти доволен: краска легла ровно, нигде не задев меди и не стекая на палубу; его Анна Андреевна выглядела нарядно.
Осторожно обтерев края серебряной таблички "Орудие имени старшины второй статьи А. Ф. Иванова", Саша решил еще раз пройти кистью под компрессором и снизу ствола, и за этим нехитрым занятием его и застало приказание с вахты.
- Комендору Иванову немедленно явиться в каюту старшего артиллериста,- раздельно объявил вахтенный над самым ухом и от себя вполголоса добавил: - не иначе, как за фитилем!
Вахтенный не ошибся.
- Иванов, как же это назвать? - лишь только Саша вошел в каюту, раздраженно спросил лейтенант Мерничий и поднял на провинившегося свои зеленые зоркие глаза, Саша молчал.
- Так вас неправильно информировали, товарищ лейтенант, я ведь на брезенте,- подавленно вздохнув и переступив с ноги на ногу, сказал он уже через полминуты и опять потупился.
- На брезенте, на брезенте… А кто же разрешил вам? - поморщившись, жестко сказал добрый от природы лейтенант. - Придется один наряд вне очереди…
- Есть получить одни наряд вне очереди! - вздохнув еще раз, но уже с явным облегчением, ответил Саша и, засияв серыми глазами, добавил:
- Ну, а как же не повозиться с ним, при его вредном характере, впотьмах? А ну, как он закапризничает, да и откажет в самую страду да в ночное время? Что ж тогда? - Лицо его взволнованно порозовело.
- Замолол! - с сердцем сказал лейтенант,- Ничего-то до вас не дошло. Сядьте! По порядку! Кто "он"?
- Он, само собой, затвор…- послушно садясь в плюшевое кресло и примащивая бескозырку тульей кверху у себя на коленях, пояснил Саша.
- Ну, и просты же вы,-протянул Мерничий, уводя свои глаза в сторону.- Так и есть! Ничего-то до вас не дошло. Не то просты, не то хитры слишком…- Мерничий сурово свел брови, и следящий за его лицом Саша подтянулся и взял бескозырку с колен в руки.- Сколько раз мне вам напоминать, чтобы никаких "Аннушек" в обращении с оружием не было? Это - военный корабль, а не сквер на Петроградской. Вон, глядя на вас, и рулевые лот Томсона рыболовом звать начали. - Лейтенант помолчал и неожиданно спросил тем же суровым, требовательным тоном:
- Любите свое оружие?
- Полюбил, товарищ лейтенант.
- Так зачем же вы ему вредите? - все тем же ровным тоном собеседования спросил Мерничий.
- Я? Ему? Никак нет! Прежде всего я разбирал на брезенте. Все в сохранности и исключительно на его пользу,- запротестовал Саша.
- Занавесились вы своим брезентом!-с досадой прикрикнул лейтенант.- Шире смотрите! Ну, какое же это оружие, раз возле него нет порядка? Может ли оно исправно служить, такое оружие? Вы затвор сняли ночью, никому не доложив по команде. Коровушкин оптический прицел отвинтил…
- Так это запрещено наставлением - оптику отвинчивать,- с недоверчивой улыбкой напомнил Саша.- Ну и… разрешите доложить откровенно?
- А вы разве до сих пор не откровенно докладывали?
- Нет, тоже откровенно, ну, а это особенно… Ну, словом, я решил так: знать затвор вслепую нужно обязательно, а все прочее - условности. А затвор теперь я и знаю, как свою ладонь,- заключил Саша, глядя своими серыми глазами в глаза командиру.
- Иванов!- вдруг таким тоном сказал лейтенант Мерничнй, что Саша сразу вскочил с кресла и перехватил фуражку из левой руки в правую.- Вы знаете, у чьего орудия вы несете службу?
- Так точно, товарищ лейтенант. У именного орудия навечно внесенного в списки корабля старшины второй…
- Хорошо. Но вы же знаете, что за нарушение дисциплины я должен вас отчислить от пушки номер один?
- Нет. Этого я не знал, товарищ лейтенант,- огорченно сказал Иванов и побледнел.
- Наконец, дошло. А как же могло быть иначе? При таком орудии может быть только безупречный комендор… Как вы окончили школу оружия? - сухо спросил Мерничий.
- С отличием, товарищ лейтенант. Грамоту дали! - все тем же угасшим голосом сообщил Саша и полез в карман за бумажником - грамота была всегда при нем.
Однако Мерничий остановил его коротким, нетерпеливым жестом.
- Мне нужны дела, а не удостоверения,- суховато сказал он и забарабанил пальцами по столу,
В каюте воцарилось тягостное молчание.
- Можете быть свободны, Иванов,- сказал вдруг старший артиллерийский офицер.- Рекомендую вам продумать свое отношение к службе… Кстати, обождите-ка минутку…
Лейтенант достал из ящика стола обычный сиреневого цвета заштемпелеванный конверт и, вынув из него письмо, углубился в чтение.
Саша переминался с ноги на ногу. Садиться его уже больше не приглашали. Неужели кончились хорошие отношения с артиллеристом, со службой, с Аннушкой?
- Кстати, вы родственник покойного Андрея Федоровича Иванова? - не поднимая глаз от письма, спросил старший артиллерист.
Саша вспыхнул, смутился, но быстро овладел собой: речь шла о его прославившемся брате, о человеке, родство с которым он до поры до времени скрывал.
- Никак нет,-увертливо ответил Саша и опять покраснел,- я уже не раз заявлял, что нет. Мы просто однофамильцы…
- Гм-м …вы - Александр Федорович, так кажется? А тот Андрей, и тоже Федорович, и тоже из Москвы. Странное совпадение! - все еще читая письмо, поднял брови лейтенант. как бы сопоставляя только одному ему известные доводы. Саша пожал плечами.
- Так ведь нас, Ивановых, в одной Москве почти сто тысяч, товарищ лейтенант. Да я вообще я...- Саша вдруг запнулся.
- Да-да, что именно вы?-спросил Мерничий.
- И не достоин даже вовсе…- мрачно буркнул Саша.
- Что и требовалось доказать,- жестко заметил старший артиллерист,- недостоин такого брата, если бы он у вас был.
Письмо было длинное, на четырех страницах, и старший артиллерист, все не отпуская Сашу, снова углубился в чтение. Прежде этого с ним никогда не случалось.
- Разрешите идти, товарищ лейтенант? - утомившись ожиданием, попросился Саша, посчитав, что Мерннчий о нем попросту забыл.
- А как, кстати, звать вашу матушку? - по-видимому, не дослышав и бережно складывая прочитанное письмо, вдруг спросил Мерничий.
- Анна Андреевна,- быстро ответил Саша, взглянув на лейтенанта подозрительно, исподлобья.
- Странно, значит, я ошибся. Идите! - задумчиво и негромко сказал лейтенант и уже гораздо громче повторил: - Странно! Я почему-то считал, что Анна Филипповна. Ну, словом, можете быть свободны!
Мерничему, конечно, было ясно, что Саша и Андрей родные братья. Понял он также, почему Саша так упорно отрицает это.
* * *
Медленно отсчитывались справа по борту кружки и цифры на наружной стенке гавани - вся нехитрая штурманская кабалистика, назначение которой - обеспечить кораблю уничтожение девиации.
- Н-да, Андрей был бы сейчас па месте,- истово, со вздохом сказал Фома Фомич Мерничий, опуская бинокль.
Черные шары на реях показывали средний ход, и уже быстрее прошли по левому борту створные маяки. Пенилась серая вода.
Курс корабля был в море, на комендорские стрельбы.
Для Фомы Фомича стрельбы всегда существовали конкретно-курсовыми углами: ВИРом, суммой поправок на боковой или попутный ветер, на влажность пороха, на неопытность комендоров и многим другим, все в этом же роде, заслоняя от него весь внешний, необстреливаемый, неартиллерийский мир.
В отличие от большинства старших корабельных артиллеристов, Фома Фомич никогда не говорил: "Я бил, я вел пристрелку, мой ВИР", а всегда: "Мы имели накрытие, мы взяли противника в вилку, наш ВИР" и так далее - всегда во множественном числе. Но такого контакта и взаимопонимания, такой ясности и простоты, как было с покойным Андреем Ивановым, Мерничий уже давно ни с кем из своих первых наводчиков не мог достичь.
Как будто бы не он один выводил поправки по таблицам, не он корректировал стрельбу по первым всплескам, и не покойный Андрей Иванов держал врага точно на скрещивании нитей оптического прицела и по ревуну, секунда в секунду, обрушивал ему на голову выработанный ими вместе снаряд.
"Видимость преотличная, цель сама идет…" - вспомнил Фома Фомич любимую поговорку старшины Иванова и грустно усмехнулся.
После того сумрачного дымного рассвета, когда "Фокке-Вульф" штурмовали их миноносец дважды подряд и Андрея унесли с полубака с прострелянной головой, Мерничий сам как будто бы стал на один глаз хуже видеть и не так быстро рассчитывать в уме поправки.
Во время работы они редко и мало разговаривали друг с другом - того Иванова не надо было ни о чем ни предупреждать, ни особо инструктировать: у него видимость всегда была "преотличной", и цель "сама шла" на скрещивание нитей прицела.
- Да, тот Иванов был бы на месте,- в третий раз с сердцем повторил Мерничий, помолчал и горько прибавил:- А молодые… Что ж? Они и есть молодые. "Одной-то любви к делу мало. Нужны умение, сноровка, талант…" - мрачно подумал Мерничий, сунул в карман таблицы стрельбы и, застегнувшись на все пуговицы, вышел из каюты.
Первым, с кем он столкнулся на мостике, был старик Хомяков, начальник училищного арткабинета, разговаривающий с командиром корабля, окончившим училище на четыре года раньше Мерничего.
- Здравствуйте, дорогой Егор Александрович! Рад вас видеть в добром здоровий! - искренне сказал Фома Фомич и тут только заметил на плечах старика лейтенантские погоны.-С производством вас! К нам на поход пожаловали?
- Здравствуйте, товарищ лейтенант! Спасибо. Да вот, как говорится, пожаловал. Инспектировать комендорские стрельбы. А то многие, как говорится, "отклонения" допускают. У вас, полагаю, этого фиксировать не придется? - совсем так же, как пять лет назад перед уроком, и начальственно и чуть-чуть застенчиво, спросил старик и погладил левую щеку, а это значило, что он волнуется.- Да-с, я давно уже не преподаю,- все же сказал он, хотя Мерничий ни о чем его не спрашивал.
- Полагаю, что не придется, товарищ лейтенант,- сказал Фома Фомич: - комендоры, товарищ лейтенант, как и всюду, молодые, в остальном же все нормально.
- Ну, вот и хорошо. Молодость - это тоже нормально.
Старым п запас пора. Иванов-то у вас служит? - справился старик.
- Один Иванов служит, товарищ лейтенант,- совсем Безразлично сказал Фома Фомич и про себя добавил: - "Ишь ты, уж услышал…"
- Что же, это Андрея-то Иванова…
- Говорит: однофамилец,- все так же безразлично сказал лейтенант и покосился на море: буксир военного порта, крикливый и черный, как грач, уже тянул к отмели три комендорских щита.
- Так-так… Ну, что же, посмотрим, постреляем, товарищ Мерничий,- сразу перехватил взгляд лейтенанта в сторону щитов и вспыхнувшую в его голосе досаду, неизвестно чему радуясь, сказал Хомяков,- попробуем молодых. Ох-хо-хо, стариками-то все будем, а вот молоды ми-то уж извините…- и опять другим, официальным тоном обратился к командиру корабля: - Прикажите приступить к комендорским стрельбам, товарищ капитан третьего ранга.
- Будет исполнено, товарищ лейтенант. Намерены проверять по тревоге? - почтительно козыряя, ответил командир,
- Можно и по тревоге,- сказал инжектирующий, доставая перетянутый резинкой блокнот.
- Так кто у вас на боковом-то первым наводчиком? Ага, Иванов и есть, - Хомяков даже довольно зажмурился. - Ну, начнем с однофамильца…
…Первая же очередь звонков выбросила уже бывшего наготове Сашу Иванова на полубак, к пушке. Обстановка была уже ясна: буксир, подтащив щиты к отмели, собирался уходить,
С ходу сдернув надульник, Саша вскочил в сиденье первого наводчика, вполглаза оглядел людей при пушке - все ли на месте - и, оградив ладонью рот, крикнул на мостик:
- Орудие помер один к бою готово!
Хомяков покосился на запущенный секундомер .и довольно буркнул:
- Молодец! По-ивановски.
- Ну, товарищи, не посрамим Анну Андреевну,- только и сказал Саша,- помните, где стоим…
- Орудию номер один курсовой угол шестьдесят, наводить по среднему щиту! - крикнули с мостика.
- Есть! - удовлетворенно ответил Саша.
Синие нити прицела совместились с самой серединой щита, казавшегося не больше листка клетчатой серой бумаги из блокнота и так же расквадраченного сшивками парусины.
Обернувшись назад, Саша встретился глазами со старшим артиллеристом, выглядывавшим из-за обвеса мостика. Мерничний был явно обеспокоен.
"А вот и не пожалеешь, что не снял!" - самоуверенно подумал Саша, увидев свое отражение на бронзовой коробке затвора: в желтоватой, полированной до зеркального блеска, плоскости металла лицо его выглядело старше, мужественнее.
- У орудия! Как видимость? -спросил с мостика незнакомый голос, по интонациям, несомненно, тоже принадлежащий начальнику.