- Помнишь Родецкого и Зателепу? - спросил он и тут же подумал: зря спросил, вряд ли Кулеш помнит Сережку и Витьку. - Они учились с нами. Я бросил школу в седьмом, они - в шестом, - сказал Дмитрий Сергеевич.
Он стоял в гостиной перед зеркалом - примерял фуражку, на которую надел свежий чехол. Он провел ладонью по щеке красно–бурого, помятого лица, грубоватого, с выгоревшими бровями и ресницами. Лицо было действительно похоже на печеное яблоко.
- Помню твоих закадычных, - сказал Кулеш. Он стоял на пороге спальни с мокрыми волосами. - Зателепа партизанил в Старом Крыму. Его убили каратели. А Родецкий - сволочь. При немцах на розовом масле нажил состояние. Дом купил. Достал справку, что был у партизан связным. Не вышло. Дом отобрали, а ему сунули десять лет. - Кулеш застегивал в гостиной перед зеркалом манжеты и воротник белой нейлоновой рубашки. - Не веришь? - спросил он.
- Не хочется верить.
Дмитрий Сергеевич сидел в кресле, сдвинув вперед козырек фуражки так, что козырек закрывал глаза.
- Великое дело - вода. Пошли! - сказал Кулеш. Он снова был бодрый, быстрый и порывистый в движениях.
Возле гостиницы стоял высокий мужчина с круглым и розовым лицом юноши и пышными седыми волосами. Смуглая женщина сказала:
- Приехала Вика Макарова.
- Ты хочешь сказать, собирается приехать? - спросила другая женщина.
- Нет. Приехала. Саня, ты же видел Вику?
- Я видел чудное мгновенье, - пропел Саня, мужчина с неожиданно высоким голосом и могучей шеей борца.
Мужчина с лицом юноши и седыми волосами взирал на проходивших мимо людей спокойным, даже чуть сонным взглядом мыслителя. Обе женщины посмотрели на Дмитрия Сергеевича, как умеют смотреть модные женщины: раз взглянуть и все увидеть. Они отвернулись, но брюнетка тут же посмотрела опять: она не знала особенности его глаз и приняла их веселый блеск за нахальство.
- Что–то хотите сказать? - спросила она.
Он ничего говорить не хотел. Просто Кулеш задержался в вестибюле, и он поджидал его. Кулеш поздоровался со всей компанией, и, когда они отошли, Дмитрий Сергеевич спросил:
- Кто это?
- Киношники. Понравились? Какая? Брюнетка - жена режиссера, а блондинку можно увести. - Кулеш остановился, но Дмитрий Сергеевич сказал:
- Не стоит. - Он не хотел объяснять Кулешу, что у него с киношниками есть общая знакомая - Вика.
За мостом прорвался голос, усиленный репродуктором: "Человек вышел в космос. К нашим дням приблизилось время, когда мы утвердимся в космосе так же, как на Земле. Начало новой эры сулит человечеству…" Что сулит начало новой эры, Дмитрий Сергеевич не узнал: через несколько шагов механический голос лектора потерялся в шуме живых голосов.
Город, казалось, опустел - так много людей было на набережной. Здесь были те, кто танцевал на каменных плитах потока, кто провел день на пляжах от Гавани до "Золотого берега". Под легкими платьями женщин угадывалась нагота опаленных солнцем тел, и воспаленная кожа пахла морем и солнцем. Кулеш удивительно легко шел сквозь толпу. Они прошли мимо ресторанов "Украина", "Астория", "Крым". Он не помнил, как эти рестораны назывались раньше, и вообще их не помнил. Кулеш сказал:
- Это все дерьмо. Ни для души, ни для желудка.
Было еще светло, и в белых шарах фонарей просвечивались лампочки. В море с зажженными огнями и с музыкой уходили прогулочные теплоходы, и на пирсах гавани стояло много людей.
За гаванью, недалеко от биржи извозчиков, был ресторан "Алые паруса".
- Помнишь? - спросил Кулеш. - Теперь он называется "Золотой берег". Отличный ресторан. Единственный в городе! Запомни.
Он, конечно, помнил. У входа в "Алые паруса" было его рабочее место. Он безошибочно угадывал тех, кто нуждался в его услугах. Случалось, что его узнавали старые клиенты; одних он помнил, других нет, но со всеми разговаривал так, как будто они были старыми друзьями. Им почему–то необходимо было видеть в нем друга, преданного и бескорыстного. Он не возражал. Ему было все равно, а им приятно.
Открытые окна ресторана выходили на тихую улицу. На тротуаре под деревьями стояло человек двадцать. Поперек открытых дверей висела картонка: "Мест нет". Ее зыбкий авторитет охранял швейцар. Даже не столько он, сколько его усы: вниз и в стороны, как будто прямо из ноздрей, росли два длинных седых пучка. Швейцар стоял в дверях.
- Вы куда приехали? - спрашивал он и сам отвечал: - В Крым приехали. Значит, ведите себя прилично.
Они обошли очередь и через гостиницу прошли в вестибюль ресторана. Их увидели с улицы, закричали. Швейцар поздоровался с Кулешом, сказал:
- Чего шумите? Чего шумите? У людей стол со вчерашнего дня заказан.
Метрдотель провел их к эстраде и велел официантке накрыть рабочий стол. Официантка сказала:
- А блюда я буду на пол ставить. Да?
- Тележку возьмешь. Все в порядке, товарищ Кулеш, - сказал метр и пошел между столиками в другой конец зала.
Официантка поменяла скатерть. Она хмурилась, но обслуживала быстро и внимательно. Сам метр, проходя мимо, налил им рюмки. Он сказал, что есть малосольная лососина.
- Съедим, - сказал Кулеш.
Дмитрий Сергеевич от лососины отказался.
- Всякую рыбу в гробу видал, - сказал он.
- Пока все, - сказал Кулеш официантке.
Они выпили, и Кулеш спросил:
- А за что? - Он засмеялся. - Ладно, обойдемся без банальных тостов.
За столом их свел просто случай - лучшего ученика школы и безнадежного второгодника. Оба это понимали. Димке постоянно ставили в пример Севку Кулеша. Севкин авторитет на него не действовал. Он понимал: за Севкой ему не угнаться. Но в седьмом классе Димка увидел в школьной стенгазете стихотворение Наэыма Хикмета. Поразило его не стихотворение - стихотворения он не прочитал, - а подпись под ним: "Перевел с турецкого С. Кулеш". Димка, который никак не мог усвоить, когда в русском языке в приставках "при" и "пре" пишется "и", а когда "е", пришел к выводу: делать ему в школе больше нечего.
- Что такое СРТ? - спросил Кулеш.
- Средний рыболовный траулер.
- Где рыбу ловите?
- Последние годы ходим к берегам Кубы и Африки.
- Молодец! А зачем в Николаев?
- Перешел в торговый флот. Буду принимать судно из капиталки.
- Молодец! Жизнь своими руками сделал.
Было похоже, что Кулеш хочет и не может понять, как удалось Димке Ганыкину стать капитаном дальнего плавания.
- Помнишь моего отца? - спросил Кулеш.
Дмитрий Сергеевич помнил, что Кулеш–старший работал прокурором города. Он помог матери выхлопотать пенсию, когда умер Димкин отец, который до последних дней не хотел вступать в артель и оставался рыбаком–одиночкой.
- Помнить помню, но в глаза его никогда не видел.
- В тридцать седьмом его взяли, а меня выставили из Института народов Востока: я изучал тюркские языки, хотел стать дипломатом.
В тридцать седьмом году Дмитрий Сергеевич поступил в мореходную школу. Он окончил ее за год. На митингах, когда разоблачали врагов народа, его всегда выбирали в президиум. Одним врагам он сочувствовал, другим нет. Сам он никогда не выступал, но сидеть в президиуме и слушать было всегда интересно и приятно. Когда он сидел в президиуме, он испытывал чувство собственной непогрешимости и безопасности.
- Выпьем, чтобы такое не повторилось, - сказал Кулеш.
Он взял вторую бутылку и посмотрел этикетку.
- Этот покрепче.
В зале аплодировали. На эстраде музыканты разбирали инструменты. Из–за портьеры вышел и шел к эстраде полный немолодой мужчина в черном костюме.
- Долгоиграющий Додик. Приехал из Венгрии. Спит и видит, как бы на родину вернуться. Додик! - позвал Кулеш.
Додик страдал плоскостопием и подошел к их столику, неуклюже переваливаясь.
- Все улажено: две недели по туристской путевке, а дальше сам хлопочи. Выпьем? - сказал Кулеш.
- Благодору. Сэрдцэ, - сказал Додик. Он стоял возле столика и ждал, когда его отпустят. На эстраде настраивали инструменты и тоже ждали.
- У всех сердце. Мой друг. Тридцать лет не виделись. Запомни его. Понимаешь? На всякий случай, - сказал Кулеш.
Додик посмотрел на Дмитрия Сергеевича. Его большие черные глаза не отражали света и потому казались бархатными.
- Сыграй что–нибудь старое, довоенное. "Цыгана" сыграй, - сказал Кулеш.
Додик наклонил черноволосую голову с белой ниткой пробора и, тяжело ступая, пошел к эстраде. Он поднялся на эстраду и долго прилаживал скрипку к подбородку. Снизу казалось, что он положил на деку свои печальные бархатные глаза. Дмитрий Сергеевич помнил "Цыгана" и, как только Додик провел по струнам смычком, понял, что он играет какую–то другую мелодию. К микрофону подошла тоненькая, похожая на девочку певица. Микрофон был выше ее, и она опустила мембрану.
- "День осенний. Улетает к югу стая журавлей", - запела она.
Кулеш сказал:
- Сильная штука - память детства. - Он отодвинул коньячную рюмку. - Тянем по наперстку, как фраера. Давай пить по–человечески. Не возражаешь?
Дмитрий Сергеевич не возражал. Танцевали на свободном пространстве перед эстрадой, недалеко от их столика. Танцевали не так, как раньше. Но не в этом дело. Раньше он видел, как танцевали, через открытые окна. Свет из открытых окон падал на улицу. Видны были головы и плечи прохожих. Они появлялись на свет и исчезали. Дмитрий Сергеевич на мгновение испытал острую зависть к тому пареньку, который стоял под деревьями и смотрел в окна на тех, кто тридцать лет назад ел и танцевал в этом зале.
- Не помню, дружили мы с тобой или нет? - спросил Кулеш.
Он жевал лососину. Дмитрий Сергеевич смотрел на его губы. По этим губам в парке текла кровь, и Севка размазывал ее по лицу.
Дмитрий Сергеевич сказал:
- Вроде мирно жили. Всего один раз подрались.
- Вот теперь вспомнил. Помню, между нами что–то произошло, а что, не мог вспомнить.
- Видел сегодня Лору. Случайно, - сказал Дмитрий Сергеевич.
- Лора, Лора!.. Помнишь, какая девчонка была? Как плавала! Куда все уходит?
- Не заметил, чтобы что–то ушло. Характер у нее тот же.
- Не помню, как ты тогда очутился в горах? - спросил Кулеш. - Она тебе сказала, что мы пойдем за орехами?
- Разве ты там был?
- Был. Понимаешь, произошла небольшая семейная сцена.
- Где же ты был? - спросил Дмитрий Сергеевич.
Кулеш подозрительно посмотрел на него и вдруг захохотал:
- Так чего же мы дрались?
Дмитрий Сергеевич промолчал.
Димка и тогда не очень–то понимал, почему они подрались.
В гостиницу он вернулся один: Кулеш уходил кому–то звонить. Потом они снова пили. О Лоре больше не говорили. К ним подходила певица, похожая на девочку. Вблизи у нее оказалось поблекшее и усталое лицо. Кулеш вертел в руках пустую рюмку.
- Не берет, а пить больше не хочется. Сильная штука - память детства! - сказал он.
Дмитрий Сергеевич постоял в гостиной. Весь вечер было похоже, что Кулеш в чем–то ему завидовал. Слышно было, как в ванну наливалась вода. В огромном номере он чувствовал себя гостем. В своей комнате в Лиепае он тоже был гостем. Он был хорошим соседом, потому что жил в своей комнате не больше трех месяцев в году.
Дмитрий Сергеевич зашел в кабинет - в кабинете он еще не был, - включил и выключил настольный свет. Потом снова его включил.
На письменном столе лежали три двойных листочка почтовой бумаги и три конверта. И бумага и конверты - фирменные, с видом гостиницы в левом углу. В мраморной подставке торчала автоматическая ручка. Двадцать лет он никому не писал писем - потребности не было. А сейчас некому было писать. Он открыл сегодня, что в общем–то жизнь его проходила совершенно благополучно, и не знал, как к этому открытию относиться. Он взял листок бумаги и написал: "Димка, будь счастлив!", "Дима, ты счастлив?" Лора могла бы задать вопрос полегче: он просто над этим никогда не задумывался. На службе ему постоянно сопутствовали удачи. Его траулер всегда вылавливал больше рыбы, чем другие суда, - он чувствовал море и, казалось, знал все, что замышляют косяки рыб, как будто жил между ними. Но когда его просили поделиться опытом, ничего не получалось: оказывалось, все, что он говорил, было известно капитанам. Сложилось мнение, что ему просто везет. Со временем он тоже стал так думать.
Во время войны он был минером на тральщике. Их судно сопровождало караван к берегам Шотландии. Ночью вошли в минное поле. За два часа он подорвал десять мин. Шлюпку даже не поднимали на борт. Он пил кофе на камбузе, когда караван перерубил фал одиннадцатой мины. Боцман уже сидел в шлюпке и ждал его. Шлюпка отошла от борта корабля и кормой надвигалась на освещенную прожектором мину. Он раскурил на корме сигарету и приготовился принять мину. Давно прошло то время, когда он должен был силой воли заставить себя коснуться мины руками. Мину качнуло волной, и мокрая выпуклость металла ткнулась в его вытянутые ладони. Он вставил в детонатор конец бикфордова шнура и стал одной рукой отводить мину. Боцман налег на весла, а он раскурил сигарету и прижал ее к срезанному концу шнура.
Он услышал взрыв раньше, чем шнур догорел. Он это хорошо помнил, потому что, когда шлюпку подняло на волну, мина плавала внизу метрах в тридцати от кормы. Он очнулся в воде. На волнах его держал спасательный пояс. Поясом он никогда не пользовался, а в этот раз почему–то его надел. Горел какой–то корабль, освещая пустой горизонт. Он потом узнал, что на минном поле караван был атакован подводными лодками.
Утром его подобрал английский "охотник". Командир "охотника", лейтенант, налил ему стакан "Московской особой" из своих личных запасов. По случаю его спасения пила вся команда. Пили водку за здоровье английской королевы. Пили шотландское виски за здоровье Сталина. Пили грог за здоровье друг друга и за победу союзного флота. Когда пришли в Портсмут, команда не держалась на ногах и у штурвала стоял Ганыкин. На другой день ему показали фотографию в газете: он стоял у штурвала в махровом халате лейтенанта, надетом на голое тело. Халат не прикрывал колен голых ног, а рукава едва доходили до локтей. Подпись под фотографией извещала англичан, что у штурвала стоит русский минер Дмитрий Ганыкин и что если у русских много таких моряков, то Россия - действительно великая морская держава.
На базе, в Мурманске, замполит спросил Ганыкина:
- Тебе не стыдно?
Он ответил:
- Стыдно. - Он подумал, что замполит имеет в виду фотографию.
Но замполит сказал:
- Еще бы не стыдно! Коммунисты там, где трудно, а ты до сих пор не в партии.
Вечером в клубе его приняли кандидатом в члены партии.
Он всегда жил так, как хотел. А разве много людей живет так, как хочется? Он рисовал силуэт судна с открытой палубой и надстройками на корме. Фотографию этого судна он видел в министерстве. Он написал на борту: "Терек" - и выключил настольный свет. Потом он постоял в балконных дверях. От горизонта, расширяясь к берегу, пролегала полоса лунного света. Свет рассеивался по краям, и сизая мгла лежала над морем. В общем–то, он не любил море. Море - это работа: обязательства, планы улова, груды рыбы на палубе и в трюме, сырой, гнилостный запах рыбьей крови. Он не любил моря, но не мог бы без моря жить. Мечты, о которой он боялся сказать даже матери, больше не было: во внутреннем кармане пиджака лежал приказ о назначении его капитаном "Терека". Это сухогрузное судно водоизмещением в девять тысяч тонн было в три раза больше "Веги".
Он прислушался. В ванной комнате время от времени возникал тугой, всасывающий звук. Он прошел гостиную и спальню. Вода в ванне налилась до краев и выливалась через предохранительное отверстие. Он закрутил кран. Вода была прохладной. Он лежал в ванне, пока не замерз, и слышал гулкие удары сердца. Раньше ему случалось выпить много больше, а сердца он не слышал.
Он лег в постель и заснул, как только согрелся.
Он проснулся на рассвете. Рядом стояла пустая кровать. Он редко просыпался на берегу один. Он провел рукой по холодному шелковому покрывалу. В прозрачном воздухе гостиной предметы казались невесомыми. Его тревожила чуткая к звукам пустота огромного номера. Беспокойство росло. В ванной горел свет и лилась вода. Он хорошо помнил, что закручивал кран, но не помнил, погасил ли свет. Ковер щекотал босые ноги. Он прошел по холодным плитам ванной. Из неплотно закрытого крана тонкой струйкой лилась вода. Он прошел в гостиную. В зеркале виден был рассеянный свет солнца над светло–зеленой водой. Босые ноги обжег холодный бетон мокрого от росы балкона. Набережная была пуста. За мостом стоял газетный киоск. Киоск был закрыт. Надо было как–то дожить до шести часов вечера, а вчера он не знал, захочет ли еще раз видеть Лору.
Он проспал с перерывами до десяти часов утра. Каждый раз, когда он просыпался, в гостиной прибавлялось солнца. Солнце просвечивало сквозь зашторенное окно спальни, и под одеялом стало жарко.
Он позавтракал в номере. Официант в белой, не очень чистой куртке вкатил в гостиную трехэтажную тележку с подносами. Он накрыл салфеткой круглый стол. Дмитрий Сергеевич спросил:
- Как теперь ездят на "Золотой берег"?
Официант ответил:
- Так же, как всегда: теплоходом, автобусом, можно вызвать такси.
- Всегда ездили на извозчиках, - сказал Дмитрий Сергеевич.
- При царе Горохе ходили даже пешком, - ответил официант. Он оставил завтрак и вышел из номера, катя впереди тележку. (В гостиницах "Интурист" очень грамотные официанты.)
Он вышел в одиннадцать часов и прошел набережную от гостиницы до Гавани. Из прилегающих улиц выходили пляжники и шли в одном направлении с ним. На открытом пирсе казалось не так жарко. Зеленые водоросли едва шевелились на стенке, такой спокойной была вода. Он прошел на переполненный теплоход последним, и за ним сразу убрали узкие сходни. На пирсе осталась большая толпа ждать следующий теплоход. Он уже подходил, застопорив машину.
Матрос с морщинистой, как у черепахи, шеей, в стиранной и перестиранной тельняшке, под которой выпирали ключицы, покосился на Дмитрия Сергеевича и длинно сплюнул за борт. А Дмитрий Сергеевич, наоборот, пристально вглядывался в него. Он когда–то знал в лицо всех рыбаков и каботажников. Матрос, расталкивая пассажиров, ушел в шкиперскую рубку. В зелени берегов, между зубчатых вершин кипарисов, стояли дачи и санатории, в большинстве белые. Над ними поднимались склоны гор. Теплоход шел вблизи берега, и везде на прибрежной гальке под отвесными скалами загорали пляжники. Странно было знать, что в городах, из которых они приехали, людей не стало меньше. За скалой, которая торчала из воды, начинался "Золотой берег" - широкая полоса мелкой прибрежной гальки, голая и жаркая, как пустыня. Сколько бы ни было на пляже людей, он всегда оставался просторным. По крайней мере, он оставался таким в его памяти. Теплоход обогнул скалу и пошел к берегу, и навстречу ему накатывались волны зноя и человеческих голосов. Теплоход шел до Алупки, но почти все пассажиры сошли на "Золотом берегу". Матрос, убирая сходни, сказал Дмитрию Сергеевичу:
- Не нужен опытный боцман? Имей в виду Никулина с "Ласточки".
Матрос посмотрел на него равнодушными глазами. Дмитрий Сергеевич сказал:
- Договорились.
Он хорошо знал этот тип моряков, списанных с кораблей за пьянство.