* * *
Однажды в апреле 1920 года на фронт на Северном Кавказе прибыл специальный поезд. Среди бойцов пошли разговоры:
- Говорят, сам предвоенсовета Троцкий прибыл.
- Это кто же такой?
- Говорят тебе - предвоенсовета. У самого Ленина главный военный комиссар.
- Это вроде как министр военный, что ли?
- Похоже. Он, говорят, по горячим точкам ездит, речи толкает и порядок наводит.
Очень разволновался и их комиссар Мехлис, побежал в вагон начальника. Через некоторое время решительной походкой оттуда вышел невысокий человек с козлиной бородкой и пронзительным взглядом из-под пенсне. За ним важно шел командарм Буденный с длинными закрученными кверху усами, а следом мягко семенил Мехлис.
Бойцов на конях построили в длинное каре, кони мотали головами, трясли гривами, рыли копытами землю - стоять на месте не привыкли. Троцкий забрался на телегу, бойцы комментировали:
- Речь говорить станет.
- Сдается мне что-то, будто он на еврея схож.
- Так он и есть еврей. Бронштейн ему фамилия.
- А как же так - Троцкий?
- Значит, другую фамилию взял.
Услышав, что Троцкий еврей, Павел стал внимательнее к нему приглядываться. Впервые в жизни он видел такое чудо - еврей служит в самом высоком военном чине, командующим всеми войсками, фактически военным министром. И Павел вспомнил своего братишку Семку Гинзбурга, который тоже мечтал - а может, станет когда-нибудь министром. Наверное, Семка был прав: все может случиться при советской власти, даже с евреем.
Говорил Троцкий очень зажигательно, с неистовой энергией, много и выразительно жестикулировал, делал значительные паузы. В своей речи он ободрял бойцов, хвалил их за подвиги и победы:
- Товарищи бойцы, конники славной Первой конной, на нашу страну напали белополяки и идут на Украину. Они претендуют на часть территории Украины и Белоруссии, в мае им удалось даже захватить наш Киев, древнюю столицу матушки-Руси. Но мы нашу советскую Украину, нашу хлебную житницу, белополякам не отдадим. Мы начинаем новый этап Гражданской войны, перенесем наши победы за западные границы. Товарищ Ленин считает, что Гражданская война должна перерасти в военную интервенцию. Решением Революционного совета образовано два фронта - Западный и Юго-Западный. Начнем интервенцию мы с Польши, потом пойдем на Германию. И так распространим коммунизм на весь мир. Да здравствует мировая революция! Ура, товарищи!
Первым крикнул "Ура!" стоявший рядом с Павлом комиссар Мехлис, и тут же по рядам покатилось мощное "Уррра!" конармии. Кони, привыкшие под этот крик мчаться в бой, наставили уши и в нетерпении загарцевали на месте. Павел Берг вспомнил в этот момент, как хохол сказал Мехлису: "Нэ будэ мировая революция, жидив нэ хватит", и про себя ухмыльнулся - хватит или не хватит?
Троцкий подождал, пока затихли раскаты армейского грома, и продолжал:
- Приказом Реввоенсовета вы отправляетесь сражаться с белополяками. Завтра эшелонами вы двинетесь на Украину, на Юго-Западный фронт. Будете бить польских панов. Ура, товарищи!
Первым опять крикнул "Ура!" комиссар Мехлис, за ним подхватили все, по рядам катился гул. Небольшой духовой оркестр позади телеги Троцкого заиграл бравурную мелодию. Раздался бас Троцкого, за ним фальцетом подхватил Мехлис:
Наш паровоз вперед летит,
В коммуне остановка,
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка.
Потом Троцкий награждал героев почетным оружием и именными часами. Мехлису тоже достались часы. Он долго тряс руку Троцкого и радостно улыбался. Но бойцы в седлах наклонялись друг к другу и вполголоса говорили:
- Слышь-ка, ночью были арестованы те, кто сражался в царской армии в чине офицеров. У нас из полка взяли двоих. Расстреляли. А командиры были - что надо!
- Говорят, что вместе с этим Троцким в отдельном вагоне ездит какой-то Революционный военный трибунал. Там душегубы под его дудку всех пускают в расход.
- Он сам и организовал этот трибунал. Вроде как получается, что он-то и есть самый главный душегуб.
- Во-во, этот его трибунал на месте, без пощады, судит ему не угодных.
- Ну да, слышь-ка: ребята рассказывали, мол, где бы Троцкий ни появлялся, он всегда подозревает командиров из старых офицеров.
- Да, суровый человек этот предвоенсовета.
- А куда же наши командиры и комиссары смотрят?
- Куда смотрят? Они только на него и смотрят - вон как этот Мехлис Левка, что рядом с ним стоит.
Мехлис потом хвастливо показывал Павлу подаренные именные часы:
- Награда, а! А я от самого товарища Троцкого, предвоенсовета, получил! Вот, Пашка, кто настоящий большевик, а! А я тебе скажу - за Троцкого я готов идти в огонь и в воду, вот! А как говорит! - ораторр зажигательный. Вот с кого нам надо брать примерр.
Павла покоробил его чрезмерно фанатичный восторг. Никто ничего хорошего про Троцкого не знал, а сам он слышал только про террор, который Троцкий везде распространял. Чего же так восторгаться? Он только спросил:
- Правда, что Троцкий еврей и что его настоящая фамилия Бронштейн?
Мехлис прищурился на него:
- А какое это имеет значение?
- Как - какое значение? Ведь он же наш главнокомандующий. Значит, евреи теперь могут добиваться таких высоких постов. Вон у меня есть брательник, Семка, он тоже вроде бы хотел стать министром.
Мехлис покровительственно похлопал его по плечу:
- А я тебе скажу: Троцкий сам себя евреем не считает, он говорит, что он большевик. А я тоже большевик, а не еврей. А большевики всего могут добиться. И твой братишка добьется. Ты вступишь в партию, станешь большевиком и тоже забудешь, что ты евррей.
Павел злобно посмотрел на него:
- Ну нет, я никогда не забуду, что я еврей.
* * *
В конармии служил еще один комиссар-еврей, одессит Исаак Бабель: маленький, очкастый и курносый человечек с пухлыми губами. Про него ходили слухи, будто он известный писатель; правда, что он писал, никто не знал: у бойцов его книг не было. Некоторые посмеивались над его совсем не бравой, еврейской внешностью: "Ну и кавалерист - потеха! Какой же он кавалерист, когда на мир смотрит сквозь толстые очки". Но когда видели Бабеля верхом на коне, диву давались - он был прекрасным наездником и обожал лошадей. В штабе его уважительно называли Исаак Эммануилович и выделили отдельную тачанку с возницей. Бабель переезжал на своей тачанке из полка в полк, из эскадрона в эскадрон и везде что-то записывал. Когда Павел впервые его увидел, спросил простодушно:
- Вы чего это, Исаак Эммануилович, записываете?
- Книгу хочу написать про Первую конную, хронику - как все это было на самом деле, на живую нитку.
Слово "хроника" и сама мысль, что человек хочет писать книгу о событиях, которые происходят на глазах у всех каждый день, о таких неинтересных и грязных событиях, как обычный ход войны, походы, привалы, - это показалось Павлу чем-то новым и довольно странным. Да и бойцы Первой конной, по его понятиям, казалось, не стоили того, чтобы о них писать, - так, обычное мужичье. Ну что, например, можно написать о нем самом? - ничего интересного. Он сказал:
- Я думал, что писатели пишут книги в своих кабинетах, за письменными столами. Они там думают и сочиняют, чтобы читателя получше образовывать, что ли.
- Читателя надо не столько образовывать, сколько развлекать. Но, конечно, это верно - большинство писателей пишут за столом, в кабинетах. Я вижу, что ты человек начитанный. Но, понимаешь, сейчас не время для обдумывания сюжетов и отделки изложения. Надо как можно быстрей успеть рассказать молодежи о нашем великом боевом времени, пока оно не забудется.
Бабель рассказал ему про Максима Горького, которого сам знал.
- Горький - это мой учитель, - произнесено это было с гордостью.
- Учитель чего?
- Я учился у него, как надо писать рассказы.
- А разве можно научить писать рассказы? Что ж, он тебе диктовал, что ли?
- Чудак ты, Пашка. Научить можно, но не диктовать, конечно, а давать советы, как лучше делать. Я был молодой, принес ему первые рассказы, он заставлял меня переписывать их, писать и переписывать. Вот так и учил.
Бабель дал Павлу почитать книгу своих "Одесских рассказов". Павла поразило, до чего живо и темпераментно были описаны характеры и события в этих рассказах. Но в жизни сам Бабель даже отдаленно ничем не напоминал героев своих рассказов - спокойный, деликатный, рассудительный. Это была первая встреча Павла с писателем, да еще с писателем-евреем. Необычный человек привлек любознательного, но малокультурного парня, а тот заинтересовался им в свою очередь. Они подружились, и когда сидели рядом или ехали верхом, это была крайне необычная пара - громадный кряжистый блондин Павел Берг и маленький чернявый Исаак Бабель.
Павлу шел уже двадцать второй год, роста в нем было два метра, широкоплечий, могучий. Его кудрявые светлые волосы выбивались из-под форменной шапки-буденовки с остроконечным шишаком на макушке, чуб отливал рыжиной. Лицо Павла загрубело от ветра и стужи, и только яркими огоньками сверкали на нем темно-карие глаза. По всей армии он славился как прекрасный наездник, смелый, волевой и решительный командир. В конце Гражданской войны его за подвиги наградили орденом Красного Знамени.
Однажды Бабель, глядя снизу вверх на громадного Павла, сказал посмеиваясь:
- Ты, Пашка, похож на молодого богатыря Алешу Поповича со знаменитой картины Виктора Васнецова "Три богатыря".
- Какой такой Попович?
- Есть такая большая картина, висит в Третьяковской галерее в Москве. На ней изображены три героя из русских былин - Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Вот на одного из них, самого молодого, рыжеватого, ты здорово похож.
- Ну, не знаю. Мне, Исайка, не довелось никаких картин видеть. Мне еще ничего не довелось видеть, кроме голода, пота и крови.
Но веселый и общительный Бабель стал рассказывать людям, что Павел напоминает ему русского богатыря, и вскоре прилепилась к нему кличка "Алеша Попович". И прочили ему большую военную карьеру.
* * *
К политике у Павла интереса не было, и разбираться в ней с его плохим образованием ему было не под силу. Он любил повторять слышанный от кого-то куплет песни:
Трубит, трубит, играя,
Военная труба,
Такая боевая
Одна у нас судьба.
В стремя ногой -
И на бой!
Куда прикажут, туда он и скакал. Газеты в армию поступали редко, и информация в них была обычно противоречивой: то большевики критиковали "правых" и "левых", то "правые" и "левые" критиковали большевиков. Про радио еще вообще не слыхали, в штабах получали указания только по телеграфу, но до бойцов эти указания почти никогда не доходили.
Павел привык считать, что политика политикой, а война войной. А если выпадало ему хоть сколько-нибудь свободного времени, он любил читать стихи, они уводили его мысли в другой мир, в романтику будущего. Но особенной радостью и удачей для него становилась находка любой книги по истории: эти он читал запоем.
История новой России и большевистской партии только еще создавалась - день за днем - и не была пока записана. Лишь интеллигенция - политики, историки, философы - наблюдала за этим процессом осознанно и понимала, как он происходит. Эти люди жили в основном в Петербурге и в Москве - и жить им там становилось все трудней.
4. Красный террор и "пароходы философов"
Профессор истории Петроградского университета Евгений Викторович Тарле не сочувствовал большевикам. Он был автором нескольких книг по истории французской революции XVIII века и лучше многих понимал, что большевистский переворот опасен для будущего России. Еще студентом, в 1900 году, он сам примкнул к демократическому движению и даже был однажды арестован, но теперь, исходя из своих политических взглядов, он не одобрял идеологическую платформу Ленина.
В Петрограде начала XX века известные историки держали два салона: по средам собирались в большой профессорской квартире Лосского, а по субботам - у Тарле, на Дворцовой набережной. На вечерних приемах там бывали петроградские интеллигенты и гости из Москвы и Киева. В этих гостиных скрещивались разные направления интеллектуальной мысли - русские интеллигенты, дворяне и разночинцы, имели возможность обменяться мнениями с европейцами, жившими и работавшими в Петрограде. А затем к ним стали присоединяться талантливые выходцы из евреев и полуевреев, воспитанные на русской культуре. Вопреки бесконечным запретам и правилам, запрещавшим евреям занимать важные посты в администрации и в университетах, эти люди сумели трудом и талантом добиться больших высот и уважаемого положения в обществе. Они давно отошли от традиций еврейского мещанства, ассимилировались, слились с русской культурой; многие переделали свои имена и фамилии на русский лад.
На традиционные вечерние собрания приезжал из Москвы известный философ Николай Бердяев, считавшийся социалистом. Там бывали глава партии меньшевиков Юлий Мартов (Юлий Осипович Цедербаум, бывший член еврейской социалистической партии "Бунд"); философы Густав Шпет и Александр Кизеветтер; профессор-социолог Питирим Сорокин, религиозный мыслитель, крещеный еврей; православный священник Семен Людвигович Франк. Часто приходили литературный критик Юлий Айхенвальд, ректор Московского университета историк Михаил Новиков, историк Средневековья Лев Карсавин; писатель Евгений Замятин и последний секретарь Льва Толстого Валентин Булгаков.
Во времена военного коммунизма в стране катастрофически не хватало продуктов и товаров, в Петрограде все трудней становилось покупать даже самую простую еду и одежду. Гости, кто в обмотках, кто в старых фуфайках, переходили в кабинет после пустого чая с сухарями. Странно выглядело это бедно одетое общество с аристократическими манерами, когда все неторопливо и важно усаживались в мягкие кресла и закуривали - у кого что было, даже махорку. Спичек не было тоже; выбивали кремнем огонь на свитый из ткани фитиль и, когда он начинал тлеть, прикуривали от него по очереди.
Во время одного такого заседания Бердяев, прикурив, саркастически заметил:
- Вот, довели большевики Россию: ни спичек, ни папирос нет.
Началось типичное для того времени обсуждение ситуации в стране. В первые годы после революции никому не было известно, удержатся большевики у власти или нет и куда повернет Россия. Интеллектуалы видели, что никто из большевиков, включая Ленина, не был готов к управлению страной и даже не совсем ясно представлял, в чем оно, собственно, должно состоять.
Бердяев добавил:
- За год до октябрьского захвата власти Ленин считал это невозможным и называл Россию самой мещанской страной в мире. А когда переворот все-таки произошел, он стал почему-то рассчитывать, что захват власти обеспечит быструю ликвидацию последствий войны и построение социализма, а потом и коммунизма. Он даже обещал, что это произойдет между 1930-м и 1950 годом! Какой поразительный пример самообмана! И вместе с Троцким он теперь говорит о революционном распространении социализма на другие страны. Все это нереализуемые мечты и несбыточные обещания…
Литературный критик Юлий Айхенвальд, автор книги "Наша революция", которую большевики уничтожили, и автор рукописи "Диктатура пролетариата", которую они не хотели издавать, с возмущением вставил:
- Они назвали военный переворот социалистической революцией, но по-настоящему он не имел характера революции. Какая же это революция, при которой мы теряем больше свобод, чем имели? Из тьмы несвободы они повергают нас в потемки зависимости. Они уничтожают и запрещают мои книги. Почему? Почему они не дали нам свободы слова и печати, как дала революция людям в Америке сто с лишним лет назад?
- Потому что мы не Америка и российские мужики - это не американцы, воспитанные на британских традициях, - вставил ректор Новиков. - Но вы правы, революция - это движение вперед, а они потянули Россию назад, в бесправие.
Историк Лев Карсавин, горячась, воскликнул:
- Еще как потянули! Я, как историк, интересовался: что позволило Ленину и компании вернуться из эмиграции в Россию и совершить переворот. Оказывается, все это было сделано на немецкие деньги. Да, да, господа, - большевики осуществили переворот на деньги, которые им дали немцы. Немецкий план заключался в том, чтобы побудить Россию прекратить войну, за деньги они хотели заручиться обещанием Ленина. Еще в 1915 году революционер Александр Парвус, настоящее имя которого Израиль Лазаревич Гельфанд, принес в министерство иностранных дел Германии большевистский план свержения царя и заключения мира. За это он получил миллион марок, часть из которых взял себе, а часть передал Ленину. Эстонский националист Александр Кескюла разыскал Ленина в Швейцарии и рассказал, что Германия готова дать большевикам деньги, если после революции Россия выйдет из войны. Он тоже получил из Берлина 250 тысяч марок и передал часть из них окружению Ленина. Ну а Ленин и сам все время заявлял, что война губительна для России. В апреле 1917 года швейцарский социалист Фриц Платтен договорился, чтобы Ленина, Зиновьева, Крупскую, Инессу Арманд, всего 35 человек из его окружения, перевезли через Германию в запломбированном вагоне в Стокгольм, а потом в Финляндию. Запломбированный вагон символизировал экстратерриториальность. Так они доехали до Хельсинки, а там уже рукой подать до Петербурга. Ну а как только большевики взяли власть, они первым делом выполнили обещание, за которое получили деньги. Троцкий сначала был против позорного для России Брестского мира, но под давлением Ленина все же заключил его. Да, на эти деньги и было куплено оружие для переворота. Вот вам и вся история их "революции".
Замятин воскликнул:
- Какой великолепный сюжет для исторического романа - "Купленная революция"! Прямо руки чешутся написать.
Айхенвальд сказал:
- Прибавьте к этому роману вторую часть - "Подкупленный мир". Ведь всем известно, что немцы заплатили большевикам миллионы, чтобы они уступили так много земель в составе Российской империи - Западную Украину, Эстонию, Финляндию…
Юлий Мартов, горячась, включился в полемику: