Во Львов приехали ночью. Город тонул во мгле, освещена была только привокзальная площадь. Огромное серое здание вокзала с куполом, уходящим в черное небо, и каменные фигуры у входа, подсвеченные прожекторами, - вот все, что сохранилось в памяти. Петр куда-то ходил, потом вернулся вместе с бойцом в замасленной куртке, как оказалось, шофером, присланным из погранотряда, потом погрузились в автобус, где уже сидело несколько военных. В автобусе ее укачало, она положила голову Петру на плечо и заснула. А проснулась, почувствовав, что кто-то ее поднимает и несет.
- Сюда, сюда! - крикнул сверху знакомый голос. - У вас же нетоплено.
"Лера!" - Тамара радостно встрепенулась и тут же застыдилась. Петр нес ее по лестнице на руках.
- Пусти… пусти меня.
- Нет уж, моя золотая, разреши донести тебя до места.
Он поднялся на верхнюю площадку, попросил Леру открыть дверь в свою квартиру и, войдя в нее, опустил Тамару в глубокое кресло.
- Вот мы и дома.
Зажег свет, счастливый, засмеялся, сняв фуражку.
- А теперь поцелуйтесь!
Подруги обнялись.
- Он даже не дал телеграммы, твой маг-волшебник, - с притворным возмущением говорила Лера. - Хорошо, что я проснулась и услышала, как вы подъехали.
Федя тоже целовал Тамару. Петр сбегал в квартиру напротив и привел заспанных Патарыкина и его жену Марию.
- Все знакомьтесь с моей Тамарочкой! - приговаривал он, смеясь и потирая ладони. - Видите, ездил за ней не напрасно!
Расторопный Патарыкин принес дрова, растопил камин. Лера и Мария накрыли стол. Федя торжественно вручил Петру бутылку шампанского.
- От нас с Лерой. Она еще в день твоего отъезда купила, сказала: приедут, будет чем встретить молодых. А я, признаться, сомневался…
Патарыкин, как старший, налил бокалы.
- Значит, с прибытием… С прибытием и пополнением… - начальник заставы посмотрел на Тамару. - Теперь ты будешь жить в нашей пограничной семье. А наша семья, знаешь, какая?!
* * *
Да, семья была дружная - Белецкие, Патарыкины, еще одни соседи, Скрылевы, жившие на втором этаже. Все они были на "ты": Лера, Мария, Аня. Теперь к ним прибавилась Тамара. Подруги учили ее, как готовить вкусные блюда, как чистить мебель, чтобы она блестела. И Тамара готовила, и чистила, и мыла, и стирала - делала все, что ей советовали бывалые жены и чего она не делала дома, при маме.
Однажды - это было перед самым Новым годом - она целый день провозилась, убирая квартиру. За работой не заметила, как прошел день. Поздно вечером хватилась: уже десятый час, а Петра нет. Побежала к Белецким - Феди тоже не было дома. Лера успокоила: "Это у пограничников часто бывает. Привыкай". Пригласила пить чай, но Тамара отказалась, ушла к себе, прилегла на диване и заснула.
Проснулась от легких прикосновений: кто-то целовал ее в щеку.
Она открыла глаза. Муж склонился над ней, в полной форме с оружием.
Тамара прижалась щекой к его холодной шинели, потянулась, чтобы снять фуражку.
- Не надо. Я забежал на минутку.
Она успела заметить под надвинутой фуражкой белую полоску бинта. Испуганно вскочила, бросилась к нему.
- Петя, что это?!
- Так… Кошка оцарапала.
Он засмеялся, отвел ее руку, усадил рядом с собой на диван.
- Не волнуйся, милая. Ты же знаешь: пока мы вместе, со мной ничего не случится. - Он достал платок, вытер слезинки, блеснувшие в ее глазах. Но вот посмотрел на часы, поднялся.
- Мне пора.
Тамара молча уткнулась в подушку. Она поняла кричи, не кричи, он уйдет. Уйдет, потому что должен идти. Так будет всегда.
И еще она поняла, что любит его.
С этого дня все пошло по-другому. Она уже не рассматривала, какой у него нос, какие уши. Он был ее на всю жизнь. И если раньше, за свадебным столом, это были слова, то теперь они как бы растворились в ней, стали частицей ее самой - женщины, жены, боевой подруги.
Началась весна, и Петр стал уходить чуть свет, а возвращаться затемно. Но она уже не могла на него сердиться. После того случая, когда он пришел с забинтованной головой, Тамара ни разу не упрекнула мужа за опоздание, но и не спала, ждала его прихода. Чтобы отвлечься, брала в руки книгу, однако тревожные мысли не оставляли ее. "Лишь бы он вернулся живым!" - молила Тамара. В эти часы ожиданий она слышала каждый шорох в подъезде, каждый скрип двери.
Иногда она вскакивала, подходила к окну и смотрела туда, где за темной грядой черепичных крыш вставало бледно-желтое марево. Это горели фонари на набережной. Вторая, еще более далекая гирлянда фонарей, тянулась как бы повторяя первую: то было уже на чужом, немецком берегу. Между гирляндами был черный провал - река Сан, по которой проходила граница. В одном месте, почти напротив дома, берега соединяла светящаяся прямая - железнодорожный мост. Каждый час, с точностью до минуты, на той стороне, у моста, появлялись два ярких оранжевых глаза. Раздавался резкий, протяжный гудок - это шел немецкий поезд с грузом. Он проходил, а вскоре слышался гудок паровоза и шум поезда, идущего с нашей стороны, тоже с грузом.
"Как же так, - думала Тамара. - Ходят поезда, везут товары. Ездят дипломаты, жмут руки, улыбаются. А в то же время через границу пробираются шпионы и диверсанты, чтобы убивать, взрывать, воровать государственные тайны. И почему мир так устроен? Но придет же время, когда не будет границ".
Как-то она поделилась с Петром этой мыслью.
- Вот было бы здорово. Только куда же я денусь, - пошутил муж, - ведь пограничников тогда тоже не будет?
- Пойдешь вместе со мной в газету, тем же корректором.
- Нет, лучше ловить живых шпионов, чем бумажных блох.
Тамара понимала, сколь ответственна и опасна порой служба у мужа. Но вот одного она не могла себе представить, как ее ласковый, впечатлительный, немного смешной Петя командует бойцами и ловит нарушителей границы. Тамара видела, что к нему с уважением относятся и Патарыкин, и Скрылев, и даже начальники повыше, гордилась тем, что не было такого праздника, чтобы его не награждали Почетными грамотами - то за меткую стрельбу, то за успехи в физподготовке, то за хорошую выучку собак, и все-таки не верила: неужели он может быть таким же строгим и требовательным "железным командиром", каких показывали в кино и на плакатах?
Он улыбался, когда она спрашивала об этом. Ну, как ей объяснить, что быть строгим и казаться строгим - понятия, в сущности, разные. Конечно, командир - воспитатель, он должен уметь потребовать, если надо - наказать, даже тогда, когда ему жаль провинившегося.
Сразу же после училища, в начале своей командирской службы, он напустил было на себя суровость, но ненадолго: что-то мешало ему, будто на душе надет панцырь. Заметил, что бойцы хотя и слушаются его, но приказы выполняют без энтузиазма, с какой-то тайной усмешкой. "В чем дело? - думал он. - Ведь есть же командиры еще строже, чем я, а бойцы относятся к ним с уважением?" Как-то, дежуря в штабе комендатуры, он решился поведать о своих сомнениях старшему политруку Тарасенкову. Они сидели вдвоем поздно вечером, можно было говорить начистоту. "У вас такое случалось?" - полюбопытствовал лейтенант. "Случалось, - признался Тарасенков и усмехнулся. - Еще принц Гамлет мучился, как себя вести, нам же сам бог велел". - "И к какому выводу вы пришли?" - "К простому! Надо быть самим собой".
Вот уже несколько лет он жил по этой нехитрой заповеди, никому не подражая и не завидуя. Были командиры лучше или удачливее его, некоторые из них, начинавшие службу вместе с ним, уже командовали заставами. Но он не считал себя обиженным. Заместитель начальника заставы - эта должность была ему по плечу, на большее он пока не претендовал. "Надо еще подрасти!" - отвечал он Патарыкину, когда тот намекал, что может походатайствовать перед начальством о его выдвижении. Однако, в душе Патарыкин не хотел бы расстаться с таким помощником.
Нечаев любил свою работу. Когда он вел за собой строй, то сразу угадывалась особая, чистая музыка шага - трах-тах, трах-тах! - ни одной фальшивой ноты, ни одного отставания даже на полсекунды. И отмашка была особая - четкая и в то же время лихая, за которой - и это опять-таки знал каждый военный - стояла упорная выучка бойцов и характер их командира.
Правофланговый запевал, бравая песня летела над сонной рекой. "Врагу мы скажем: нашей Родины не тронь…"
Ребята шли - так шли, что звенела земля.
А конная подготовка! И здесь Нечаев не любил "мелкой езды", как называл он езду во дворе по кругу или гарцевание по узким кривым улочкам. Это все показуха, цирк. Нет, он выезжал с бойцами за город, на простор полевых дорог и там давал развернуться душе. "Впереди враг! - командовал он. - Догнать и уничтожить!" Лавина с места трогалась рысью, затем переходила на аллюр, кони мчались с развевающимися гривами: посмотришь сверху - огонь бежит по траве. Ближе к "противнику" - шашки наголо! Дьяволы, лешие - кто еще там может сидеть на этих конях! За поворотом - заготовленный заранее лозняк. "Руби!" Сверкают клинки - треск, треск, только летит на землю скошенная лоза…
Игра? Да, игра! Но смотрели на скачущих пограничников местные жители, почтительно уступали дорогу, качали головами: экие черти, попадись таким "якась вражина" - мокрого места не останется! В глазах - задор, в руке - сила. И старики вспоминали, как гнали когда-то панов красные конники: тот же дух, та же лихость!
А потом лейтенант и его бойцы сидели где-нибудь в овражке и сообща разбирали операцию. Нечаев требовал, чтобы каждый говорил, что думает и как думает, а не ждал, пока выскажется старший по званию. "Умеешь рубить - умей мыслить!" - говорил он. Понимал, что приучить мыслить нелегко, но полагался на время. Главное - разбудить желание, привить вкус, а там - пойдет.
Теперь бойцы любили его, хотя он давно забыл думать о своем авторитете. А если над ним смеялись, то не так, как прежде, не затаенно. И сам он смеялся, если попадал впросак. Прыгнет на соревнованиях с шестом, собьет планку - расстроится, потом поймет, что спорол глупость, запросив непосильную высоту, скажет об этом вслух и посмеется над своими потугами. Так всегда и во всем. "Святая простота?" Может быть. Но был в этой простоте и хитроватый крестьянский расчет: живи на миру и с миром - не проиграешь! Конечно, он знал, что его любят, уважают. А как это называется: авторитет, или взаимопонимание, или, если уж на то пошло, дружба - что задумываться! Лишь бы служба шла хорошо.
* * *
Новый, сорок первый год встретили весело, в дружной компании. Правда, Патарыкину несколько раз звонили с заставы, докладывали о задержанных нарушителях границы. Но Лера накануне предупредила Тамару, что надо прывыкать, и Тамара "прывыкала", но не забывала исподтишка поглядывать на еще незажившую рану на голове мужа.
Когда под утро Нечаевы вернулись к себе, Петр сказал:
- Этот год будет самым прекрасным в нашей жизни. Или…
Он не договорил: взял новый календарь, повесил на стену, оторвал первый листок.
- Положи под подушку и загадай что-нибудь. А потом расскажем друг другу, что нам снилось.
В начале весны - это было перед восьмым марта - Екатерина Авраамовна получила из Перемышля письмо: молодые поздравляли с праздником, звали в гости и жизнью своей, как она поняла, были довольны, и нечего вроде бы ей беспокоиться.
Но отчего-то легла тревога на материнское сердце, щемит, не дает покоя. Как она, Тамара, там, в незнакомом городе, так уж ли ладно живется ей, как пишут. "Соскучилась по дочке, вот и вся причина твоих страхов", - успокаивал муж, Виктор Васильевич. "Нет, надо самой съездить, посмотреть, удостовериться", - рассудила она. А тут и вызов пришел кстати.
Встретили ее, как полагается, с букетом живых цветов, с машиной на вокзальной площади. "Мамочка! - сокрушалась, разглядывая ее Тамара. - Ты какая-то бледная, печальная. Тебя что-то беспокоит?" Мать же приглядывалась к дочери, к зятю, до поры помалкивала, а про себя отметила: кажется, между ними мир да любовь. Екатерина Авраамовна удивлялась их отношениям - милуются, никакой серьезности. Она не узнавала дочь: раньше Тамара была сдержанной, стеснялась показывать свои чувства. А теперь прыгает, смеется, будто девчонка. Словно бес в нее вселился! Ну, а о зяте и говорить нечего, тот как на крыльях летает. Дома бывает редко, но зато уж если придет, то готов на голове ходить. И обязательно подарки приносит.
Екатерина Авраамовна была и довольна и недовольна. Как-то не выдержала, сказала:
- Сорите деньгами, о завтрашнем дне не думаете?
Тамара беспечно махнула рукой. А Петр пропел: "Живем мы весело сегодня.
А завтра будет веселей!"
Вот и поговори с такими. Теща только вздыхала: они с отцом начинали свою семейную жизнь по-другому. Но вспомнив молодость, Екатерина Авраамовна невольно призналась себе, что хвалиться-то ей, собственно, нечем. Что она видела тогда, после гражданской? Голод, разруху, беспризорников. И заботы, заботы - чем накормить мужа, чем прикрыть наготу. Достаток пришел потом, после, когда самые лучшие годы остались позади. Ее жизнь ограничилась стенами дома, своим двором на тихом Доломановском.
Но она недаром жила ради детей! Теперь может быть спокойна: ее Тамара счастлива, так счастлива, как никто не ожидал. Она и Петр живут душа в душу, дай бог всем так жить. Ну, а насчет непрактичности, легкомыслия - пусть пока попрыгают. Жизнь еще длинная - остепенятся!
Понравился Екатерине Авраамовне и город. Чистый, на тротуарах спать можно. Дома старинные, с резными дверями, с железными решетками, крепкие, время словно не коснулось их. На балконах ящики для цветов, глухие стены увиты плющом. Правда, много церквей и почти во всех служба идет - это как-то непривычно, ощущение такое, будто смотришь фильм из прежней жизни. Повстречаются на улице двое мужчин, еще молодых, приподнимут шляпы и скажут: "Слава Христу!" Чудно! И здесь же бегут в школу ребятишки в пионерских галстуках, маршируют с песнями красноармейцы, красуются на доске Почета стахановцы-ударники.
Край страны! "Хотите, мама, посмотреть, где кончается Советский Союз?" - спросил как-то зять. Дал ей и Тамаре пропуск на набережную Сана. Было воскресенье, над городом плыл колокольный звон, заглушаемый репродукторами. По радио передавали музыку, и чем ближе к границе - тем громче звучала она. "Броня крепка и танки наши быстры!" - гремело над рекой. Екатерина Авраамовна с любопытством разглядывала противоположный берег. Дома, как дома. Люди, как люди. Прогуливаются по набережной, цветочницы с большими корзинами продают подснежники, изредка с веселым цоканьем проедет извозчик в кожаной безрукавке и шляпе с перышком. "А где же граница?" - спросила мать у Тамары. Та показала на узкую белую полоску посредине моста. На самой реке никаких знаков - ни колышков, ни флажков.
Нет, граница ей представлялась другой, таинственной и неприступной, закованной в камень или железо. То, что она увидела, разочаровало ее, но и успокоило. Раз там так тихо и мирно, не видно ни пушек, ни танков, значит, пока нечего и волноваться.
А уехать пришлось все же с тяжелым сердцем. За день до отъезда Екатерина Авраамовна с дочерью пошли в кино. В фойе, перед сеансом, к ним подошла невысокая миловидная женщина лет тридцати, жена начальника штаба комендатуры Бакаева. Поговорили о том, о сем, а когда входили в зал, то Бакаева взяла ее под руку и тихо сказала: "Дочь заберите с собой в Ростов, мой вам совет. Понимаете?" Мать испуганно кивнула и весь сеанс думала над тем, что могли бы означать эти слова.
Петр вернулся домой, как обычно, поздно, в десятом часу. Сбросил с себя форму, умылся, напевая, облачился в легкий спортивный костюм, сел ужинать.
- Петя, - тихо спросила теща, когда Тамара ушла в другую комнату. - Скажи, как по-твоему, скоро будет война?
Он вздрогнул. Екатерина Авраамовна смотрела на него и видела, как сразу изменилось его лицо. Ей стало страшно: в его сурово сжатых губах и побелевших от напряжения скулах она прочла невысказанный ответ.
А через месяц - это было в середине мая - он вдруг сказал Тамаре сам, что лучше бы ей уехать. "В Миллерово едет тетя Клава, из соседнего дома, поезжай с ней до Ростова. Погостишь у своих. А там и я подъеду". Он говорил спокойно, даже весело, но в глаза не смотрел.
"Глупый, я же все понимаю!" - хотелось сказать ей. Обстановка на границе накалялась, редкая ночь проходила спокойно, без тревоги или стычки с нарушителями, и кто знает, что еще может произойти. Но Тамара старалась об этом не думать.
Двадцатого июня, в пятницу, он дежурил. Утром в субботу пришел уставший, с покрасневшими веками, зато впереди у него и Тамары было два свободных дня. Целых два дня! Петр прилег на диван не раздеваясь. "Еще разосплюсь, - сказал он. - Жалко терять время". В полдень вскочил, побрился и предложил пройтись на Замковую гору, погулять по парку. Намекнул, что сегодня из города он отлучаться не может. Но Тамара была даже рада. В последние дни с ней творилось непонятное: она стала уставать от шума и суеты, отяжелела, что ли. "Неужели старею? - думала она. - Нет, наверное, это другое".
В парке было тихо, прохладно. Только на главной аллее электрики и пиротехники развешивали гирлянды разноцветных лампочек, оборудовали "огненное колесо". Готовились к праздничному вечеру, как говорилось в афише у входа, хотя по какому случаю должен быть праздник - никто не знал.
В самом конце парка находился полуразвалившийся старинный замок. Тамара еще не была здесь. Ей захотелось посмотреть башню, о которой она много слышала. Об этой башне ходили разные легенды. Даже сейчас облупившаяся, вся в трещинах и лишаях, она выглядела внушительно, возвышаясь над остальными зданиями, как грозный, но уже немощный вождь над жалкими остатками своего племени, знавшего когда-то лучшие времена.
Петр отворил скрипучую дверь и повел Тамару по витой каменной лестнице. Тамара с трепетом смотрела на вытоптанные ступени. Сколько людей прошло по ним - графы, князья, красавицы, воины, узники. У каждого из них была своя жизнь, своя судьба - счастливая или печальная. Пахло сыростью, прелыми листьями, где-то чуть слышно капала вода.
Наверху в глаза ударило солнце. У башни не было крыши. Потоки света врывались в узкие бойницы, перекрещивались, круглая комната дымилась золотисто-белой пылью.
Тамара суеверно шарила взглядом по земляному полу, по стенам, боясь увидеть череп или кости. Но все давно истлело, превратилось в пыль. На полу у стен мирно зеленели кустики травы, в бойницах чернели птичьи гнезда.
"Улыбнись, Маша, ласково взгляни…" - донеслось снизу, из парка, где включили радиолу.
Знакомая песенка вернула Тамару к действительности. Она посмотрела на мужа. Петр стоял у окна и, прищурившись, хмуро всматривался в даль.
Тамара подошла к нему, положила руку на его плечо.
- Ты чем-то недоволен?
- Я?
- Да ты что, Тамарочка! Слышишь: "Жизнь прекрасна наша, солнечные дни!" и показал вниз, на аллеи парка, уже заполненные народом. - Весело мы живем.
Они стояли, обнявшись, и разглядывали противоположный берег.