- Но возчиком я был недолго. Хозяин, которому принадлежали повозки и лошади, донес на меня начальнику полиции. К счастью, друзья помогли мне скрыться. Один возчик доставил меня к границе с Камбоджей. Там, на ферме в области Бак Тьен, я и остался жить… Вот где поля - конца-краю не видать! Смоковницы растут высоченные. А комаров такая уйма, что стоит ночью сжать руку в кулак - добрый десяток останется на ладони… Прожил я на той ферме всего два месяца - больше не смог, потянуло в родные края. На этот раз я стал парикмахером. С чемоданчиком, в котором лежали инструменты, ходил я по деревням, разбросанным вдоль реки Тиен. Мне было поручено установить связь между подпольными группами этого уезда. Тут я и встретился с твоей матерью…
Когда старик заговорил о матери, у Хань тревожно забилось сердце, в груди защемило. А к Ты Няну будто молодость вернулась - на лице вспыхнул румянец, голос окреп.
- Этого мне никогда не забыть. Я помню, точно это было вчера, тот день, когда впервые увидел бедно одетую девушку - сироту, услышал ее тоненький голосок. Он трогал до глубины души каждого, кому доводилось его слышать… Однажды вечером, когда я шел к городскому рынку, где у нас была явка, меня заметил полицейский патруль. Я бросился бежать. Полицейские ринулись следом. "Эй, люди! - кричали они. - Это коммунист! Держите его!" Никто из жителей села не стал ловить меня, но полицейские не отставали. Вдруг у берега речки, вдоль которой я бежал, заметил лодку. В ней сидела девушка. Задыхаясь от быстрого бега, я попросил ее перевезти меня на другой берег. Сначала девушка не соглашалась, но, видно, у бедняков есть какое-то чутье на несчастье других. Она догадалась, в чем дело, и, не раздумывая, отвязала лодку… велела мне спрятаться в крохотной каютке, а сама вывела лодку на середину реки и стала грести по течению. Сбитые с толку полицейские потеряли мой след… В сумерках, когда лодка была уже далеко и кругом все стихло, девушка причалила к берегу и позвала меня ужинать. Только тогда я смог рассмотреть ее лицо. Ты на нее очень похожа, дочка. Только она была худенькая, и черты лица у нее были тверже, резче. Глаза смотрели ласково и в то же время бесстрашно. Кожа у нее была не такая белая, как у тебя. Пока мы ужинали, я узнал, что живет она у своего дяди. Поспевал урожай - и он посылал ее работать на поля, а когда жатва кончалась и рис был убран, заставлял целыми днями перевозить людей через реку. Все заработанное ею он отбирал. Кормили ее впроголодь, раз в год ей разрешалось сшить себе брюки из грубой материи и кофту с короткими рукавами.
- Отчего же ты не бросишь все это, не уйдешь от него? - поинтересовался я.
- Куда же мне идти? - печально спросила она.
Я сидел и думал, что бы ей посоветовать, ведь сам я был тогда, как перелетная птица, - сегодня здесь, завтра там.
- Дела у меня тоже незавидные, - сказал я. - Но если ты согласна бежать отсюда, я отведу тебя к моей матери, будешь вместе с ней разводить шелковичных червей, этим и прокормишься!
Помолчав немного, девушка проговорила:
- Но ведь это… это не так просто!
- А что тут особенного? Станешь жить вместе с моей старушкой, никто тебя не найдет. Меня там не будет, а ты никаких подозрений не вызовешь. Я скажу матери, чтобы она всем говорила, будто ты ее племянница…
Девушка опустила голову, произнесла:
- Если все это правда, я пойду с тобой… Но сейчас не могу… Мне переодеться не во что…
Я ответил, что одежду можно купить. Главное, уйти отсюда, пока не вернулись полицейские.
И вот, едва забрезжил рассвет, мы пустились в путь. Я греб на носу, девушка - на корме… Эта девушка и стала твоей матерью… Как видишь, нас свел счастливый случай. А может быть, мы пошли одной дорогой еще и потому, что жизнь у нас с ней была одинаковая… Сначала у меня не было никаких намерений. Потом, когда мы лучше узнали и полюбили друг друга, мы стали мужем и женой… Твоя мать очень быстро поняла смысл моей работы и вскоре уже ходила на связь вместо меня. И делала она это очень здорово.
В 1935 году меня арестовали. Выдал провокатор. В тюрьме я узнал его имя, и мне удалось сообщить об этом на волю. Через два дня мне передали, что провокатор получил по заслугам. Я был приговорен к ссылке на остров Пуло-Кондор. Услыхав об этом, жена проплакала
всю ночь, но утром, когда пришла проститься со мной, глаза ее были сухими…
Ты Нян закашлялся. Нган подбежала к нему, но он тут же затих. Врач приготовила стакан апельсинового сока и передала его Хань. Та стала поить больного. Сделав два глотка, старик отстранил стакан и продолжал:
- Перед тем как отправить на этот знаменитый остров, меня целый месяц пытали. В полиции знали, что я был связным партийных центров. Вот палачи и старались всеми возможными способами заставить меня говорить. Протыкали мне ладони железными крюками, жгли волосы, в мешке опускали под воду. Но я думал: "Пусть что угодно делают, но я не произнесу ни слова. Не хочется, конечно, так рано умирать, но если я и умру, то умру один". И полицейские, убедившись, что, невзирая на пытки, я все равно ничего не расскажу, отправили меня в ссылку…
Хань опустила руку отца, взглянула на израненную ладонь и заплакала.
- Что же ты отняла руки, дочка? Давай их скорее сюда…
Не произнеся ни слова, девушка встала и закрыла лицо руками.
- О чем это я говорил?.. Ах да, об острове. Ну, про это не стоит рассказывать, ты наверняка все и так знаешь по книгам. Это был сущий ад. Столько там погибло лучших сынов партии! Я чудом остался жив. Революционное движение на материке нуждалось в опытных революционерах. Партия выделила для побега группу товарищей, в числе их был и я. Нам удалось добраться до Ха-Тьена. Нас направили в разные провинции, и мы, едва вырвавшись на свободу, сразу же с головой окунулись в водоворот революционной борьбы. Меня послали в мой родной уезд. Там повсюду вспыхивали демонстрации, забастовки. Рабочие требовали увеличения заработной платы, крестьяне - отмены налогов. В ответ враги усилили террор и репрессии… Туманным ноябрьским утром 1940 года они убили твою мать.
Ты тогда была еще совсем крошечная, но тоже участвовала в демонстрации, которую мы организовали. Я шел впереди со знаменем, а мать несла тебя на руках. Вдруг в ряды демонстрантов врезались полицейские. Их начальник направил на меня пистолет, и не успел я отпрянуть в сторону, как грянул выстрел. Но кто-то заслонил меня и, сраженный пулей, упал. Это была твоя мать… Ты кричала на ее холодеющей груди. Люди, стоявшие вокруг, подняли ее тело высоко над головой и понесли… Так она спасла меня во второй раз, но какой ценою!
- Папа… прости меня, - прошептала Хань и зарыдала.
У Нган на глаза навернулись слезы. Она стояла у кровати, закусив краешек платка.
- Не надо плакать, доченьки. Успокойтесь… в тот раз восстание было подавлено. Но не напрасно было пролито столько крови. И разве мы не поднялись со дна этого кровавого моря, разве мы отступили?! Кровь погибших всегда будет алеть на знамени нашей партии, а те, кто остались в живых, приняли это поражение как суровый урок на будущее… Мы стали собирать новые силы…
Ты Нян замолчал. Грудь его часто вздымалась. Потом он медленно высвободил из-под одеяла левую руку. Она была вывихнута в локте.
- …Похоронив жену, я ушел из родных мест - надо было на время скрыться. Поднялся вверх по Меконгу и стал работать там на лесозаготовках в дремучих джунглях Компонгтям. Какое дерево тут только не росло - и сандаловое, и черное, и мраморное, и красное! Слоны тащили к берегу реки срубленные и очищенные стволы. Там мы складывали их в штабеля, а потом связывали в плоты. Однажды подрядчик, проверяя веревки, которыми был связан плот, увидел, как один из рабочих-камбоджийцев закурил и присел отдохнуть у края плота. Подскочив к нему, подрядчик ударил ногой в спину. Тот упал в воду, сильное течение сразу же подхватило его. Я был рядом и, не задумываясь, протянул бедняге руку. Но тут подрядчик схватил толстый сук и изо всех сил ударил меня по руке… После этого я долго болел… Я был у матери единственный сын, и меня отняла у нее революция. Каждый раз я возвращался домой больным, искалеченным, и она горько плакала…
С тех пор я уже не покидал родных мест и с головой ушел в подпольную работу. В 1945 году, когда партия подняла народ на восстание, я вместе с членами уездного комитета партии руководил борьбой в нашем уезде.
Теперь, когда ты все знаешь… - старик замолк. Хань с тревогой наклонилась над ним.
- Папа, ты устал. Не надо больше говорить.
- Нет, дай мне докончить… Я не хочу тебя поучать, дочка… Мне неприятно было заставлять тебя чем-то жертвовать… Ты как-то писала о своем решении остаться в городе и не ехать в горы. Я тебе советовал не делать этого. Но потом ты уже не упоминала об этом в письмах. Как это понимать?.. С тех пор как не стало твоей матери, столько людей поили тебя молоком, кормили рисом! А сейчас на той самой земле, где она похоронена, гибнут люди… А кто еще жив - терпит нужду, лишения… Ведь ты не только моя дочь, понимаешь?.. Да ты уже и так все поняла…
И старый коммунист с нежностью посмотрел на дочь. Потом попробовал повернуться, но сил уже не было… Хань склонилась над отцом.
- Папа… прости…
Старик не ответил. Глаза его медленно закрылись. Через некоторое время он открыл их:
- Что ты сказала, доченька?.. Ну ладно, раз ты понимаешь свою ошибку… я тебя прощаю… Я скоро умру и ничего, кроме одной вещи, не оставлю тебе в наследство… Принеси сюда мой вещевой мешок…
Девушка подошла к вешалке и сняла мешок.
- Развяжи его. Сверху лежит одежда - отложи ее. Хань сделала, как велел отец.
- Под белой материей поищи сверток. Нашла?
- Да, вот он.
- Дай-ка его сюда.
Ты Нян осторожно взял сверток и положил его себе на грудь, возле сердца. Потом долго, не отрываясь, смотрел на узелок. Несколько минут спустя заговорил:
- Тут завернут устав партии. В 1930 году, перед тем как вступить в партию, я его переписал… А когда твоя мать готовилась стать коммунисткой, я передал ей эту тетрадку и сказал: "Возьми и прочитай. Осталось всего пять дней до собрания, где тебя будут принимать".
Она спрятала тетрадку на груди и больше не расставалась с ней. Это было 8 ноября 1940 года, а десятого мы вышли на демонстрацию… Она не успела вступить в партию, но в книге, где записаны имена коммунистов, отдавших жизнь за революцию, есть и ее имя… С тех пор я хранил эту тетрадь как самую дорогую вещь… На ней кровь твоей матери… Все ждал, когда ты вырастишь, чтобы передать ее тебе…
Старик замолк. Потом протянул сверток дочери:
- Береги это, дочка!
Хань дрожащими руками взяла узелок, осторожно развернула его и увидела небольшую тетрадь в ветхой обложке. Тонкие пожелтевшие листы были испещрены маленькими, аккуратно выведенными буквами. На краях тетради темнела засохшая кровь. Священный трепет охватил девушку.
- Дочка, - услышала она голос отца, - там еще есть… шерстяное одеяло… Возьми его с собой… в горах холодно…
Девушка бросилась к отцу:
- О господи… папа!
Она упала на колени и прижалась мокрым от слез лицом к груди отца. Дыхание старика становилось все слабее. Нган видела, как с последним вздохом Ты Няна поднялись разметавшиеся по груди старика темные пряди девичьих волос. Поднялись и больше не опустились.
* * *
Хань осталась в санатории еще на два дня, чтобы похоронить отца. Ты Няна хоронили все отдыхающие. На третий день рано утром решила уехать.
- Почему бы тебе не остаться еще на день? - спросила ее Нган. - Отдохнешь перед дорогой.
- Нет, не могу. Послезавтра я должна быть на месте.
…Хань поднялась, когда было еще совсем темно.
- Куда ты так рано? - спросила ее Нган. - Еще только три часа.
- Хочу пойти на могилу отца.
Нган помогла девушке собраться. Потом они вместе пошли на кладбище. Хань молча просидела у могилы остаток ночи. Когда она подняла голову, в ее блестящих глазах заиграл первый луч солнца.
- По какому адресу тебе писать? - спросила Нган.
- Я напишу сама, как только доберусь до места.
Девушка закинула косы за спину, повернулась и пошла. Над морем поднялось солнце, осветив тысячами лучей свежий могильный холмик и девичью фигурку на дороге, ведущей в горы.
Ань Дык
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
Это было к исходу года Дракона, примерно на двадцать третий день двенадцатого лунного месяца, за неделю до новогоднего праздника Тет. Редактор нашей газеты товарищ Динь сказал мне:
- Послушай, ты не хотел бы съездить в Сео-Дыок? Ведь тамошние жители своими силами уничтожили "стратегическую деревню". Можно будет написать очерк о том, как наши соотечественники, недавно вырвавшиеся из когтей врага, отпразднуют Новый год. Заодно уладишь ту старую историю с лодкой.
- Ну что ж, охотно поеду, - ответил я.
И на другой день стал собираться в путь. Сердце мое пело от радости.
По привычке газетчика я заранее рисовал себе свой приезд в Сео-Дыок. Увижу своих давних друзей, тех, кто, невзирая ни на какие трудности, продолжает борьбу с врагом. Одна за другой вставали передо мной волнующие картины: вот жители освобожденного села бросаются целовать стволы деревьев, с корнем выкорчеванных врагами из земли; кругом ни одного дома, повсюду валяются обрывки колючей проволоки. С реки доносится плеск воды, ритмичные удары весел…
Конечно, думал я, в своем очерке об освобождении Сео-Дыока я обязательно все это опишу.
А между тем, дорогие читатели, есть одно дело, о котором я еще ничего вам не рассказал. Оно касается той истории с лодкой, которую Динь велел мне уладить. Как вы думаете, отчего Динь так на этом настаивал?
Поверьте мне, дорогие друзья, уже много лет из-за этой самой лодки меня мучает совесть. Да и не меня одного, а и Диня, редактора нашей газеты. Мы с ним, понимаете, несколько лет назад взяли лодку у наших земляков из Сео-Дыока и до сих пор не смогли ее вернуть…
А в тот год жителям Сео-Дыока приходилось очень трудно.
Мы, газетчики, поначалу скрывались в окрестностях села, но, когда противник создал отряды так называемой "гражданской обороны", которые проводили одну облаву за другой, мы больше не могли там оставаться. Ушли в джунгли, где основали нашу редакционную базу: у нас был старенький радиоприемник и допотопный ротатор. Чтобы не умереть с голоду, мы питались речными ракушками. И все-таки ухитрялись писать и печатать короткие статьи, содержащие важные новости.
Так и шла работа месяцев пять или шесть, вплоть до самого конца пятьдесят девятого года. А потом мы получили приказ перебраться в другой район, где нужно было создать нечто вроде походного агентства печати.
Нам предписывалось поздно вечером спуститься к реке, где будет ждать лодка. Взвалив на спину аппаратуру, мы с Динем с трудом выбрались из леса и вышли на берег, оба промокшие до нитки. Там спрятались в кустах и стали ждать. Но ждали напрасно: никто за нами не приезжал. Прошел час, другой, и по-прежнему - ничего. Нас уже била нервная лихорадка. Уйти отсюда по суше не было никакой возможности, а ведь в приказе ясно сказано, чтобы мы уходили немедленно. И все это происходило в ночь на двадцать восьмой день последнего месяца года, накануне Тета. Согнувшись под тяжким грузом, мы брели вдоль реки, то поднимаясь вверх, то спускаясь по берегу вниз, и ждали, ждали…
Тут Динь возьми и скажи:
- Боюсь, что ребята, которые должны были приплыть за нами, попали в засаду.
Я ответил не сразу:
- Может быть… Но обождем еще немного…
Кто знает холодный пронизывающий туман наших ночей, венчающих старый год? Пустынные, унылые берега? Ночь так темна, что не видно ни зги. Холод пробирает до костей, но мы не смеем закурить; донимают москиты, но мы не смеем даже хлопнуть себя по щеке. Прячась в кустах, пожираем глазами реку. И по-прежнему - ничего.
Наконец Динь говорит шепотом:
- Теперь, Бай, больше нет никакой надежды. Надо идти в село и достать лодку. Другого выхода нет.
Я согласен. Кидаюсь исполнять приказ. Динь торопливо шепчет:
- Гляди в оба, друг! Что, если тебя схватят?!
С гранатой в руках я неслышно выбираюсь из мокрых кустов.
У кого попросить лодку? Первой приходит на ум семья дедушки Тама. Эта семья непоколебимо верна партии и революции - она сохраняла эту верность в самые тяжелые, страшные времена.
Дедушке Таму почти что сравнялось семьдесят, но он еще крепкий старик. И единственный из жителей Сео-Дыока до сих пор носит длинные волосы.
Там поселился в Сео-Дыоке в те времена, когда дикие кабаны забегали чуть ли не на окраину села. Тигры подстерегали первых поселенцев, и каждую ночь та самая птица, что всегда провожает на охоту тигра, зловеще кричит: "боооннг, крааа, крааа…" Без преувеличения, дедушка Там - ходячая история нашего края. Он замечательный охотник, легко берет дикого кабана или ласку, и нос у него такой чуткий, что ему достаточно поутру понюхать речную воду, и он сразу скажет, какие звери проходили ночью на водопой. Подчас от него самого веет всеми запахами нашего леса, горячей, плодородной земли, ароматом растений и моря…
…А вот наконец и откос, под которым спрятана лодка старого Тама. Я ощупью пробираюсь к ней. Нащупываю весла - смотри-ка, они уже в уключинах! Сейчас пойду к дедушке Таму и попрошу у него лодку. Вдруг раздается громкий злобный лай. Я застываю на месте. Слышу чьи-то быстрые шаги.
- Кто идет? - кричит дедушка Там. Я ответил совсем тихо:
- Это я!
Дедушка подбегает ко мне в темноте, обнимает за плечи. Говорит:
- Только что закончил обход отряд "гражданской обороны".
Я торопливо объясняю, что с нами приключилось, прошу разрешения взять лодку. Дедушка Там отвечает, не задумываясь:
- О чем толковать, сынок, бери!
Возвращаюсь к берегу, спускаюсь к лодке. Отвязываю железную цепь, а она вдруг как звякнет! И тут, как назло, слышатся чьи-то тяжелые шаги… Дедушка Там предостерегающе кашляет.
Я сразу осознаю опасность: видно, вернулся патруль. Крепко сжимаю в руках лодочную цепь, сдерживаю дыхание, сердце бешено колотится. Наконец патруль уходит. Я осторожно высвобождаю цепь, вывожу из-под откоса лодку и плыву к берегу, где меня ждет Динь.
И вот в эту непроглядную ночь, в эту последнюю ночь старого года мы с Динем покидаем Сео-Дыок в лодке старого Тама. Я шарю по дну в поисках второй пары весел и вдруг обнаруживаю под рулем четыре огромных горячих рисовых пирога да еще две пачки самого лучшего чая. Чудеса! И зачем понадобилось прятать в лодке такую прорву пирогов и чая! Уж не о нас ли позаботился старый Там?!