- Да ведь очень просилась, не смог ей отказать, - ответил наконец Сархошев. - Сами понимаете, женщина, на войну мужа отправляет.
Аршакян смотрел на него, и опять ему показалось, что совсем иное говорят крохотные глазки Сархошева.
- "На войну мужа отправляет", - повторил он слова Сархошева. - А разве только одна ваша жена отправляет мужа на фронт? На первой же станции высадите вашу жену, все напитки уберите и явитесь с докладом к командиру полка.
Сархошев промолчал.
- Понятно? - спросил комиссар.
Чувствуя себя оскорбленным Аршакяном, но сознавая всю невозможность выразить свое возмущение, Сархошев решил подчеркнутым уважением к комиссару и покорностью ему уколоть старшего политрука. Он вытянулся перед Микаберидзе и, щелкнув шпорами, отрапортовал:
- Понятно, товарищ комиссар!
- Значит, выполняйте приказ и явитесь к командиру полка с рапортом!
- Есть явиться с рапортом, товарищ комиссар!
Своей готовностью Сархошев без слов ясно говорил:
"Я только тебя признаю и только тебе подчиняюсь!"
"Дисциплина дисциплиной, но не надо быть чересчур строгим, чтобы у людей не опустились руки", - думал Аршакян всего за несколько минут до этого. Но теперь, заметив некрасивую уловку Сархошева, он возмутился. Взглянув на Сархошева с плохо скрытым пренебрежением, он негромко, но резко сказал:
- К чему вы нацепили эти блестящие побрякушки? Немедленно снимите шпоры! Вы не кавалерист, а пехотинец.
Сархошев снова промолчал.
- Вы слышите, что вам говорят?!
Аршакяну следовало бы сказать - "что вам приказывают".
- Есть снять, товарищ старший политрук!
- Можете быть свободны.
Меликян и Сархошев откозыряли.
Аршакян и Микаберидзе пошли к вагону командира полка.
- Здорово вы прижали Сархошева, - заметил Микаберидзе. - Так и следовало.
- Первые же его слова вызвали у меня раздражение, - хмуро сказал Аршакян. - Решил "весело идти" на войну"… Я, мол, всегда таким был, таким и останусь. Это не веселость, а бесчувственное безразличие. Таким людям ничего не жаль, они ни от чего не страдают, потому что ничем не дорожат…
Еще долго после ухода комиссара и старшего политрука Сархошев и Меликян оставались на месте.
Раздраженный выговором, Сархошев с сердцем буркнул:
- Тоже агитаторы! А фашисты небось прут вперед.
Эти слова не понравились Меликяну.
- Неправильно ты говоришь, Сархошев, - остановил он.
- Очень уж сух твой Аршакян! Такие высушенные скоро и сдадут, увидишь еще.
Меликян нахмурился.
- Зря ты это говоришь, Сархошев, зря языком болтаешь. Он тебе не пара - его анкета чиста, как вот это небо.
- Миновало время анкет! Теперь жизнь составит новые анкеты. Увидим, кто и как себя покажет, - насмешливо сказал Сархошев.
- И увидишь! Он - сын своего отца. Слышишь? И зря ты тут болтал лишнее…
V
Всего час тому назад Клара Сархошева считала себя чуть ли не самой счастливой на свете. Возможность проехаться до Тбилиси в воинском вагоне казалась ей исключительной удачей. А теперь, высаженная на какой-то безвестной станции в ожидании обратного поезда, который должен был прибыть лишь вечером, она была раздражена. Люди казались ей злыми и завистливыми. Ловкость ее мужа колола им глаза, потому что мало кто умел устраиваться в жизни так, как он, - думала Клара.
Кругом были голые и неприглядные горы. Вода в конце перрона, которая непрерывной струйкой вытекала из крана и терялась в каменистой почве, была тепловата и даже неприятна на вкус. На станции не было ни буфета, ни ларька. У Клары пересохло во рту, ей хотелось холодного лимонада, а его не было, да и вообще ничего не было на этой жалкой станции. Два-три деревца, несколько домишек в открытом поле и десятка два кур с несколькими петухами, лениво слоняющимися вокруг строений и клюющими от скуки друг другу гребни. Среди них выделялся один крупный, огненно-красный петух с ярким гребнем; куда бы он ни повернулся, приниженно съеживались перед ним все остальные петухи - маленькие и некрасивые. Заметив Клару Сархошеву, петух-красавец изумленно посмотрел - кто это, мол, заявился в его владения? Поглядел, поглядел, захлопал крыльями и пронзительно кукарекнул.
И как только живут люди в таких глухих углах? Пусть бы даже миллион предложили Кларе - она не оставила бы города, не стала бы жить в таком месте.
…А поезд тем временем мчался вперед. Промелькнули горные пейзажи Армении, остались позади ровные поля Ширака, в голубоватой вечерней полумгле растаяли и скрылись вершины Арагаца, склоны Манташа.
Поезд летел по Лорийскому ущелью.
Через полуоткрытые двери вагонов маячили темные, неправдоподобные очертания исполинских скал, стремительно сменяющих друг друга, иногда напоминающих фигуры легендарных великанов и животных.
Кому из старых летописцев принадлежат слова: "Под копытами коней захватчиков стерлись даже наши скалы, но народ выжил, и не теряет он надежды, что будет жить"? Стоят родные скалы. Стерлись на них следы копыт чужих коней, не стереть лишь изречений, которые народ запечатлел на этих камнях. Стоит еще в Карине, у гор Бюракна могучий утес, на котором по-армянски выбита надпись: "Здесь ступал конь русского воина-освободителя. Остановись и воздай должную почесть, о армянин!"
Русские воины с восхищением смотрели на горные пейзажи.
- Ну и громады!..
Положив руку на повешенный через грудь автомат, Хачикян слушал беседу командира полка с другими начальниками. Дементьев говорил:
- Воин, которому собственный дом не заслоняет горизонта, бесстрашен. Из того же, кто прикован к порогу своей хаты, толку не получится!..
"Правильные слова", - думал Каро.
Сейчас ему казалось незначительным то, что в одном вагоне с Анник едет Бено Шароян.
Горы, окутанные мглой, то закрывали горизонт, то раздвигались, и тогда взору открывалась половина неба с мерцающими звездами. Они словно сопровождали поезд, спустившись ниже к земле, и улыбались доброй, ясной улыбкой воинам, едущим на борьбу со смертью.
Задумавшись, Каро не слышал ни ночного грохота горной реки Дебета, ни неумолчного шума лорийских лесов, ни негромкой, печальной песни бодрствующего русского бойца, которой вторили товарищи со столькими оттенками в произношении, сколько сынов братских народов было в этом вагоне:
Любимый город,
Может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны!
Песня была полна болью и тоской от разлуки с близкими, тревогой о будущем.
Мрак словно сгущал это тревожное чувство.
…Утренняя заря осветила равнины Грузии. Воздух был чист и прозрачен. Вверх по склонам гор поднимались стада овец. Сонно и лениво брели за ними серые овчарки. По рыжему жнивью котловины медленно двигались два трактора, и вспаханная земля черной полосой опоясала холм. На ближних полях угрюмо и неподвижно торчали высохшие стебли подсолнуха. Кое-где виднелись темножелтые листья дынь и пепельно-серые плети арбузов.
Поезд с грохотом пронесся над Курой. По-осеннему мелководная река сияла чистой, отстоявшейся от ила водой. Кругом царили мир и безмятежное спокойствие. Грохот разрывов на далеких рубежах страны не доходил до этих мест, но эхом отдавался в сердцах людей…
Замелькали дома предместья Тбилиси. Залился гудок, пронзительно и долго, сорвался, зазвучал прерывисто, и поезд замедлил ход. Уже можно было сосчитать обороты колес: "чик-чак, чик-чак-чак…".
Станция Навтлуг.
Микаберидзе глядел на знакомые здания, на крестьян в войлочных шляпах, стоявших рядом со своими мешками, на одетых в форму железнодорожников с закрученными по-грузински усиками. Он искал знакомые лица, не задерживаясь взглядом ни на одном, и все больше и больше волновался.
- Мама! - вдруг крикнул он и соскочил на платформу.
Дементьев, Аршакян и штабные работники, стоя у дверей, смотрели вслед комиссару.
Стройный, в щегольском, ловко пригнанном кителе, он бежал по платформе навстречу высокой худощавой черноволосой женщине со смуглым лицом и полному невысокому мужчине.
- Шалва!
- Дэди!
Мать и сын обнялись.
Закинув обе руки на шею сыну, мать пристально вглядывалась в его лицо, вновь и вновь целуя лоб, глаза, щеки.
- Всю дорогу будем прощаться с матерями, - задумчиво проговорил Дементьев.
Он спустился на перрон и вместе с Тиграном подошел к комиссару.
Микаберидзе обратился к родителям:
- Вот мои друзья!
Мать комиссара большими, сохранившими живой блеск глазами, оглядела военных.
- Хорошие все, очень хорошие! Но где же Ираклий? Почему нет моего Ираклия?
В молодости она была, несомненно, пылкой и красивой девушкой, но молодой задор с годами сменился спокойной величавостью пожилой женщины.
- Отыщи же Ираклия, Шалико! - нетерпеливо повторила мать комиссара и, повернувшись снова к Дементьеву и Аршакяну, улыбнулась.
- Не волнуйся, дэди, сейчас позову.
- Не надо звать, я хочу сама увидеть его среди товарищей!
- Пойдемте к ним, - предложил Дементьев.
Вся группа двинулась к первым вагонам воинского состава. Мать комиссара, устремив тревожный взгляд вперед, говорила:
- Должна признаться, я больше волнуюсь за младшего… Вы знаете сержанта Ираклия Микаберидзе?
- Ну конечно, знаю: он у нас парторг взвода.
Они дошли до товарного вагона, ничем не отличавшегося от всех остальных. Шалва окликнул младшего брата по воинскому званию. На лице Шалвы мелькнула улыбка, как бы говорившая: "А ну, посмотрим, как ты понравишься отцу с матерью?!"
- Выходите скорей, сержант Микаберидзе!
У вагонной двери покачивалась железная лесенка.
- Вах, дэди! - выкрикнул маленький боец и, минуя лесенку, спрыгнул на перрон к матери.
Стоя чуть поодаль, Дементьев, Аршакян и Шалва Микаберидзе наблюдали за встречей родителей с младшим сыном.
Заметив их, сержант смутился, инстинктивно вытянулся перед майором и взял под козырек. Тот скупо улыбнулся и махнул рукой.
- Сейчас ты находишься под командой своих родителей, - пошутил он.
- Наше командование будет недолгим, только до отхода поезда, - отозвался отец комиссара.
- А наше разве долгим? - возразил майор. - Только до конца войны! А там вы опять заберете у нас своего сына.
Мать комиссара внимательно взглянула на командира полка:
- Пожалуйста, скажите ваше имя и отчество.
- Вашего покорного слугу кличут Владимиром Михайловичем Дементьевым.
- Владимир Михайлович… - медленно повторила мать. - Я всегда буду вспоминать вас… буду помнить, что мои сыновья - у вас, Владимир Михайлович!
Не желая мешать встрече сыновей с матерью, Дементьев тронул за локоть старшего политрука и вместе с ним пошел к паровозу - поговорить с машинистом.
Мать попросила Ираклия познакомить ее с товарищами и сама, подойдя к раздвинутой до отказа двери вагона, обратилась к ним:
- Я прошу всех, кто любит Ираклия, спуститься вниз, чтобы познакомиться с нами. Мы - его родители.
- Так мы же все любим его, ясное дело! - откликнулся Микола Бурденко и первым спрыгнул вниз.
- Верно, все любим! - подтвердил и Эюб Гамидов.
Вслед за ними спрыгнули на перрон Арсен Тоноян, Алдибек Мусраилов, Аргам Вардуни и все остальные бойцы, за исключением дневальных.
- О, какие молодцы! - воскликнула мать Ираклия. - И у вас, конечно, есть матери…
- У кого есть, а кому и бог не дал, - пошутил Микола, подойдя ближе к матери.
Она обняла и поцеловала в лоб товарищей сына, смутив этим почти всех, особенно Арсена Тонояна. Только Аргам спокойно принял поцелуй. И, чтобы показать свою воспитанность, почтительно поцеловал руку матери Ираклия, которая в свою очередь ласково потрепала его по щеке.
Взяв из рук мужа чемоданчик, мать Ираклия раскрыла его и достала связанные из белого козьего пуха рукавицы.
- Сама вязала, - с улыбкой сказала она. - Хочу подарить вам. Наступит зима, тепло вам будет в них - я почувствую это и легко станет у меня на душе.
Первую пару она сама протянула Тонояну. Склонив голову, он взял рукавицы. Ему хотелось найти хорошие, теплые слова благодарности, но слова не шли на язык, и он только проговорил:
- Спасибо.
А Микола Бурденко сказал:
- Не забудем, дорогая мамаша, будьте уверены, никогда не забудем вас!
Мать Ираклия раздала двенадцать пар рукавиц. Она еще держала в руках оставшиеся две пары, когда среди бойцов увидела молодую девушку.
- Здесь есть и девушка? И какая хорошенькая… Примите от меня этот маленький подарок… Как вас зовут?
- Анаит, Анник.
- Анаит… Но что вы будете делать там, на войне? Перевязывать раны?
- Все, что понадобится.
- Сколько матерей будет благословлять вас! Смотри, Ираклий, чтоб вы берегли Анаит. Ну, желаю вам всем удачи, желаю вернуться домой с победой. И тебе желаю этого, Анаит, дай, поцелую тебя. Будете с Ираклием братом и сестрой!
Она поцеловала девушку и, еще раз пожелав бойцам здоровья и удачи, отошла от вагона, чтоб сказать сыновьям те слова, которые говорят, оставшись с близкими наедине.
Проводив ее глазами, Анник обратилась к бойцам:
- Товарищи, примете меня в ваш вагон?
- С величайшим удовольствием! - откликнулся Бурденко.
Аргам взял за руку Анник и помог ей подняться в вагон.
Бойцы, дежурившие ночью, уже улеглись. Широкоскулый казах с коричневым от загара лицом сладко храпел. Рядом с ним ничком лежал красноволосый и большеголовый боец огромного роста. Капельки пота на затылке, под рыжими волосами, блестели, словно мелкие брызги расплавленной меди.
На гвоздях, вбитых в стены, повешены были зеленоватые вещевые мешки вместе с саперными лопатками и противогазами.
Последний раз обняв родителей, братья подбежали к вагону, когда поезд уже двинулся. Комиссар вскочил вместе с Ираклием в его вагон.
Еще долго видели они отца и мать, прощально махавших платками вслед поезду. Но вот поезд описал полукруг, и станция скрылась с глаз. Тбилиси остался за холмами, в глубокой и широкой котловине. Некоторое время виднелась еще Давидовская горка и ползущие наверх вагоны фуникулера, напоминающие маленьких жуков.
- Итак, товарищи, едем… - проговорил Шалва Микаберидзе.
- Какая чудесная мать у вас, товарищ комиссар! - откликнулась Анник.
Шалва Микаберидзе оглянулся на девушку, которую, казалось, не замечал до этого, слегка улыбнулся и шутливо спросил:
- А отец мой, значит, вам не понравился?
- Нет, почему же, и он хороший.
Заговорили об оставленных семьях, о тех краях, откуда прибыл каждый из собеседников, чтобы защищать общую родину.
А поезд все мчался и мчался вперед. И казалось - без конца будет слышаться монотонная, усыпляющая песня его колес…
VI
С каждым днем война давала о себе знать все больше и больше. Проходили эшелоны, которым дано было право "зеленой улицы", тянулись вереницы груженных танками открытых платформ, замаскированных ветвями деревьев. Сливаясь с осенним пейзажем, каждый такой эшелон становился невидимым для воздушной разведки. Мелькали круглые и длинные вагоны-цистерны с бензином; проходили составы, на крышах которых, словно чьи-то бдительные глаза, глядели в небо тонкие стволы зениток. Из закрытых вагонов доносилось ржание коней. Навстречу шли товарные составы, перебрасывающие в тыл танки с разбитыми гусеницами и башнями, орудия с разорванными стволами и покалеченными щитками, или же санитарные поезда с ранеными. В полуоткрытые двери и окна виднелись люди с обмотанной бинтом головой, рукой или грудью. Невозможно было отличить одного раненого от другого - все лица были без улыбок, отмечены печатью страданий.
Люди с молчаливым, уважением приветствовали эти эшелоны. Молоденькие девушки и юноши бросали в окна уходящих на фронт вагонов букеты цветов и сложенные в треугольник письма "Солдатам, едущим на фронт"…
Изменился тон разговоров - меньше стало зубоскальства и шуток. Алдибек Мусраилов рассказывал о себе, но товарищи слушали его рассеянно. Он рассказывал о том, сколько вырабатывал трудодней в колхозе до призыва в армию, как полюбил одну девушку. "Глаза у нее красивые, ай, какие красивые, точно на картинке нарисованные!" И она его любила, но не выходила гулять, боялась отца. А отец у нее - председатель колхоза, и Алдибек раскритиковал его в районной газете. За день до призыва в армию Алдибек смело вошел в дом председателя и сказал: "Отец, ухожу в армию, пришел попрощаться".
Председатель сидел на ковре и пил чай, подсчитывая что-то на лежащих рядом счетах. Он пригласил Алдибека присесть. Алдибек сел и сказал: "Я люблю твою дочь, если отдадите ее за другого, не вернусь я больше в это село, уйду в другой колхоз и увезу Хадиджу от мужа, прямо тебе говорю!"
Председатель колхоза засмеялся: "Пришел меня пугать! Да я и басмачей не боялся, парень".
Потом обнял Алдибека: "Поезжай и служи; в другой колхоз ты не пойдешь!"
А в день отъезда поцеловал Алдибек в глаза свою Хадиджэ. Поздно вечером это было, в саду, далеко от дома…
Гамидов снова вполголоса запел песню о садах Гянджи.
Аргам Вардуни больше не ложился. Он внимательно смотрел на осенние поля Северного Кавказа, на бесконечную степь. Широк и беспределен был горизонт, а солнце - более низкое, чем в Армении, - скользило к западу. Далекие хутора, крестовины ветряных мельниц приближались и тотчас же исчезали за горизонтом, а навстречу двигались новые картины. Пейзаж казался однообразным и бесконечным, а день - прозрачным, нереальным, словно приснившимся.
Приближаясь к станции, поезд замедлил ход. Группа девушек, стоявшая на перроне, начала бросать в окна вагонов букеты цветов. Два из них упали к ногам Аргама. Он поднял их и приветственно помахал рукой девушкам. В середину вагона влетело письмо, сложенное треугольником. Из рук Гамидова его выхватил Алдибек.
Поезд остановился рядом с санитарным составом. Аргам подошел к одному вагону. В открытые двери ему видны были лежавшие на полках раненые. Руки и ноги у некоторых были вытянуты, точно деревянные; у других не было видно ни лица, ни глаз - одни бинты. У самых дверей лежал боец с бледным лицом, заострившимся носом и запавшими глазами. Аргам шагнул ближе и спросил:
- Где вы были ранены?
Солдат взглянул на него молча и как будто безразлично. Думая, что спрашивают, куда он ранен, ответил:
- Ногу там оставил, отвоевался, конец…
- Ампутировали ногу?
- Он ампутировал, осколок его мины…
Из глубины вагона послышался слабый голос:
- Сестрица, умирает раненный в живот…
От этих слов у Аргама мороз пробежал по коже.
- А вы туда едете, что ли? - спросил раненый.
- Да.
- Надо ехать. - Раненый сделал усилие, чтобы повернуться на бок и продолжал: - Против танка трудно, конечно… но потерь больше от его минометов. Нельзя ложиться, когда контратака. Опасно. Нужно идти вперед. А во время обороны, если у тебя хорошие окопы, пусть он стреляет сколько хочет!
- А много у него танков?
- Все у него есть. Но без танков он плохо воюет, никудышный вояка, я сам видел.
Не то от сильной боли, не то от неудобного положения раненый снова повернулся.
Слышно было, как в вагоне сестра спросила:
- Который это?
- Вот этот, - ответил тот же слабый голос, что немного раньше звал медсестру. - Отмучился уже, бедняга!