Толька подсел к Марийке, девушке с волосами, похожими на пушистое сено, и стал что-то шептать ей на ухо. Она улыбалась и краснела. Марийка, пожалуй, самая красивая из всей санроты. И еще у нее, как мне показалось, сильно развито чувство собственного достоинства. Сразу было видно, что она не любит, когда начинают говорить о ней.
- Девоньки, хотите послушать? Здесь о любви написано! - предложила одна из девушек, сидевшая в тени.
Нина с готовностью подвинула коптилку, и я увидел профиль девушки со вздернутым носом. Свет падал на ее полную шею и половину плеча. На щеке чернела родинка. Короткие волосы и небольшая шепелявость делали ее похожей на пионервожатую. Она начала читать, и мне показалось, что у нее есть какая-то тайна, которую она бережет, и только книги помогают ей на время забыть эту тайну.
Девушку зовут Лидой. Голос у нее глухой, даже неприятный. Но она хорошо читала, очень хорошо, не нажимая на голос, как это делают некоторые артисты, не кокетничая им. Мне приходилось слышать, как виолончелист настраивает свой инструмент. Легонько прикасаясь смычком к одной из струн, он то подтягивает, то ослабляет ее. Звук получается монотонный, с оттенком грусти, но приятный и даже трогательный. Так читала Лида.
"…Ведь от меня уходила женщина, несколько лет бывшая спутницей моей жизни, женщина, чье теплое гибкое тело прижималось к моему, чье дыхание в долгие ночи сливалось с моим; и ничто во мне не шевельнулось, я не возмутился, не пытался завоевать ее снова…"
Не закончив, Лида вдруг отбросила книгу и, ни на кого не глядя, ушла в соседнюю комнату. Скрипнул топчан, и мы услышали приглушенный стон.
- Дура Лидка! - сказала Катя Беленькая и, взяв книгу, стала читать дальше.
Но ее уже никто не слушал. За Лидой ушла и Нина.
- Что с тобой, Лидунчик? Ну, перестань же. Успокойся. Хочешь, дам люминал? Хочешь? Ты просто устала и тебе надо поспать, - слышали мы Нинин голос.
- Оставьте меня, ничего мне не надо! - отрезала Лида, и опять жалобно скрипнул топчан.
Девушки смотрели на груды картофельных очистков и молчали. Даже Толька присмирел и больше уже не наклонялся к уху Марийки. Передовая постукивала разрывами гранат, Мин, снарядов. Удары ветра рвали байковые одеяла, висевшие на окнах. Мы молчали. Катя Беленькая первая нарушила молчание.
- Ерунда все тут, - листая книгу, проговорила она.
Марийка насторожилась.
- Почему, Катюша, ерунда?
- Разве настоящая любовь такая? Одна пошлость тут. Постельная лирика.
Марийка, собирая кожурки в кучу, незаметно зевнула и как бы ненароком обронила:
- Для тебя, может, и ерунда, а для других, как видишь, нет, не ерунда.
Вера чуть заметно улыбалась. Санитарки Зоя и Люба, сидевшие за дальним концом стола, придвинулись к Кате и попросили ее читать дальше.
- Читайте сами, а мне на дежурство пора. - Она отодвинула скамейку, встала. - И все же я не согласилась бы на такую любовь. Даже здесь, на фронте.
Ей никто не ответил, и Катя, накинув шинель, вышла. Марийка пожала плечами, беззвучно рассмеялась.
- До чего же все мы невинные ангелочки! - И, нахмурив брови, добавила: - Только после войны никто этому не поверит. Одно слово, фронтовички! - Ребром ладони Марийка смахнула со стола крошки и, встретившись со мной глазами, покраснела.
Надо было спешить в батальон. Попрощавшись с девушками, мы вышли. За нами вышла Вера Берестнева.
- Вы в первое хозяйство? - спросила она меня.
Я ответил утвердительно.
- Нам по пути, - сказала Вера. - Идемте!
Толька остался в полку, а мы с Верой пошли на передовую. Над нами посвистывали пули, угрожающе рыкали снаряды. Но со мной рядом шла девушка, первая девушка за два с половиной года войны, с которой мы были вдвоем в такой ночи и не знали, как начать разговор…
Все это я вспоминаю сейчас в стационаре, уставившись на плюшевый от инея квадрат окна. Подо мной поскрипывает топчан, как тогда под Лидой, девушкой с какой-то тайной на сердце. Как и тогда, Марийка слушает настойчивый шепоток мужчины и, вероятно, так же улыбается и краснеет, пожимая узкими плечами с серебристыми погончиками на темно-зеленой диагоналевой гимнастерке.
Целую неделю я валяюсь в стационаре санроты. Целую неделю Марийка и Нина ухаживают за мной. Когда поступают раненые, обе они целыми ночами не смыкают глаз. Мы со старшим лейтенантом поочередно дежурим то с Марийкой, то с Ниной, потому что сменить их некому. Мне все равно, с кем из них дежурить, но напарник мой охотнее идет на дежурство Нины.
И тогда я долго слышу сдержанный смех девушки и торопливый шепот Дерябина. О чем они шепчутся, меня не интересует. Пусть себе шепчутся. Только обидно за Витьку Верейкина, который любит Нину. Теперь он в госпитале.
Сегодня весь стационар переезжает на новое место, поближе к полку, который, по рассказам раненых, находится уже от нас в восьмидесяти километрах. Неплохой рывок за неделю по зимнему бездорожью!
Ездовые и санитарки - Люба и Зоя - укладывают в повозки последние вещи, и мы трогаемся. Острый ветер гонит сухой, колючий снег, сбивает на дорогу стрельчатые гребни сугробов. Я и Марийка идем далеко впереди обоза.
С каждым часом расстояние между нами и обозом все больше увеличивается. Завьюжило. Белесая кутерьма заплясала вокруг, засыпая нас хлесткой снежной пылью.
Мы то проваливаемся по колено, то снова выбираемся на дорогу.
- Ну как? - кричу я Марийке.
Она пытается улыбнуться. Но я вижу, что она замерзает. Легкая шинелишка и сапожки не спасают ее от стужи.
Через несколько минут она уже не может ответить. Я срываю с нее перчатки домашней вязки и растираю закоченевшие руки.
- Лучше? Идем!
Марийка кивает головой, но продолжает стоять. Вижу по ней: замерзли ноги. Я стою перед ней и не знаю, что делать. Мне-то, уральцу, что? Мне такие вьюги нипочем. А вот она…
- Андрюша…
Щеки Марийки вспыхивают жаром. Я вижу: что-то она хочет сказать, но стыдится.
Вспомнился сорок второй год на Волге. На трамвайной линии в луже крови лежит девушка-санитарка и ревет. Я и мой приятель подходим к ней, хотим поднять, но она начинает взвизгивать и брыкаться. Ранение в пах. Поблизости, как назло, никого из женщин. Лужа крови быстро увеличивается.
- Ну что тебе стыдиться? - начинает уговаривать раненую мой товарищ. - Рана - это такое дело… бессовестное. Ты только не брыкайся, мы мигом.
- Уходите-е! Не дам перевязыва-ать… Лучше умру…
- Дура ты! - уже кричит мой напарник. - С ума сошла, что ли? Жизни не жалко? Глянь, кровищи-то сколько! Помрешь, а на нас позор: девку не смогли перевязать. Срамота! - И решительно приказал мне: - Что с ней валандаться! Держи ее за руки!
И мы перевязали девушку.
- Ну вот… А ты как под ножом. Пуля, она не спрашивает, куда залететь. Долбанет - и все тут, - добродушно басит мой напарник. И философски заканчивает: - Стыд тут ни при чем. Ранение - это дело такое…
Девушка утирает слезы и тихо говорит:
- Спасибо вам.
- Оно, конечно, не за что… Все воюем…
Воспоминание об этом случае придает мне решительности.
- Коленки, что ли?
Губы Марийки вздрагивают.
- Ага.
Я снимаю рукавицы и на какое-то мгновение теряюсь. Что, собственно, я еще должен делать? Ведь Марийка - друг, товарищ, и ей нужно помочь. Она, видимо, понимает мое замешательство, на глазах ее выступают слезы.
- Снимай! - кричу я как можно грубее и отворачиваюсь.
Вьюга точно взбесилась. Она рвет полы шинелей, норовит свалить с ног. Я стараюсь защитить Марийку своим телом от свирепых ударов ветра. Хватаю горсть снега и остервенело растираю то одну, то другую ее ногу. Она кричит от боли. Я тоже кричу:
- Потерпи немного! Я сейчас…
- Прости, Андрейка, - говорит она.
- За что?
Марийка не знает, как ответить. И вдруг ее посиневшие губы, сведенные холодом, вызывают у меня смех. С трудом сдерживаясь, спрашиваю:
- Теперь как? Можешь идти?
Вместо "могу" она говорит "гогу".
И мы, держась за руки, бредем дальше по гребенчатым заносам и отшлифованным ветром перекатам дороги.
Ночуем в каких-то заброшенных среди поля домах. Обоз нас догнал. Мы с Марийкой находим небольшую комнатушку. Хозяйка - женщина средних лет с двумя девочками-близнецами. Половину комнатушки занимает широкая деревянная кровать, на которой они спят все трое, другую половину заняли мы с Марийкой. Мы сразу же свалились и, едва укрывшись шинелями, заснули.
Ночью меня разбудил острый запах скипидара. Разомкнув веки, я увидел хозяйку. Она сидела на кровати и растирала опухшие ноги.
Марийка, разметав по подушке пушистые волосы, крепко спала. Жидкий свет от плошки падал на ее лоб и кончик носа. Я смотрел на нее, а видел Веру. Где-то она сейчас? И незаметно для себя стал думать о Вере, о войне, о хитросплетениях человеческих судеб, о том, что вот мы с Марийкой, по существу совершенно чужие друг другу люди, спим на одной подушке. А что я знаю о ней? Почти ничего. Война сделала нас товарищами.
Я уверен, Марийка в любое время придет мне на помощь, и она знает, что я ее никогда не подведу. Для нас этого вполне достаточно. Мы солдаты.
Но все же мне кажется странным и бестолковым, что судьба с такой легкостью бросает нас в самые неожиданные положения. Я по уши влюблен в одну, а вот сегодня сплю с другой на одном тюфяке в едва натопленной комнатушке, где мать двух девочек-близнецов лечит военный ревматизм незамысловатым средством - скипидаром.
Женщина, заметив, что мои глаза открыты, смотрит на меня. О чем она думает? Во взгляде ее боль и страх, от которого она еще не может избавиться. Страх перед завтрашним днем, страх за своих детей, за их будущее.
Она заботливо поправляет на девочках одеяло из разноцветных лоскутов и задувает плошку. В единственное окно, залепленное газетными лентами, зябко стучит вьюга. Сквозь сон слышу:
- Жена?
- Нет, не женат я… Товарищ.
- Красивая.
- Красивая, - соглашаюсь я. - У вас, мамаша, ноги болят?
- Ноги, сынок. Немец по снегу босыми гонял.
И здесь свое горе, свои страдания, оставленные удирающими теперь фашистами.
- Скипидар-то помогает?
- А кто его знает. Больше ничего нет. Ночью-то вовсе спать не дают. Вот и мажу.
Больная женщина говорит еще что-то, но я уже не разбираю ее слов.
В Причерноморье наша армия продолжала наступать. Зима с ее метелями и вьюгами осталась позади. Благодатная украинская весна встретила нас теплыми ветрами и горячими потоками щедрого солнца.
Полк пополнился новичками и прибывшими из госпиталей. Вернулся из госпиталя и ветеран полка разведчик Виктор Верейкин, стройный, подтянутый парень, наш друг и боевой товарищ. С его прибытием Нина Хасанянова вдруг стала рассеянной и молчаливой. Никто уже не слышал ее веселых медицинских анекдотов. Веры Берестневой по-прежнему не было. Ее эвакуировали в тыл. Писала она, что обязательно вернется в полк, что в тылу скучно и прочее.
На Южном Буге завязались тяжелые бои за плацдарм. Река, вздувшаяся от весеннего паводка, вышла из берегов, соединилась с лиманом и залила всю пойму. Оставалась лишь узкая коса, местами уже размытая.
Воспользовавшись тем, что наша дивизия оказалась отрезанной от тылов, немцы бросили против нас крупные силы с танками и авиацией. После трехсуточного боя мы оставили плацдарм. Все время девушки были с нами. Но в самый последний момент не оказалось Лиды.
Лиман был шириной более четырех километров. Переходили мы его вброд. Студеная апрельская вода сводила тело. Но мы брели. С высокой кручи Забужья, откуда мы только что ушли, немцы поливали нас свинцовыми струями пулеметного огня. То и дело кто-нибудь с плеском скрывался под водой. Желтые, зеленые, красные цепочки трассирующих пуль с цоканьем рикошетили по поверхности темной ледяной воды и, снова взлетая кверху, гасли далеко впереди. Спотыкаясь о кочки на дне лимана, мы падали, вставали и снова брели.
Только к утру остатки трех полков дивизии переправились через основное русло Буга. Промерзшие до мозга костей, мы с трудом добрались до деревни, где размещались тылы полка.
Стали расспрашивать, где Лида. Но никто ничего толком не знал.
Мой заместитель сержант Усков рассказывал:
- Да видел я ее. Вытаскивала раненого. Потом немцы накрыли нас артналетом, А когда артналет кончился, ни раненого, ни ее не стало. Может, разорвало, товарищ гвардии…
- Молчи, Усков! - на миг представив себе смерть девушки, отрезал я.
Днем командир полка распекал командира роты минометчиков за то, что он оставил минометы на той стороне.
- Я вас, старший лейтенант, под суд отдам, если вы мне сегодня ночью не разыщете минометов. Отступление отступлением, на это приказ комдива был… Но кто вам дал право бросать оружие? Кто? Я вас спрашиваю!
Дерябин стоял перед майором понурый, пришибленный.
- Мы не бросили, товарищ гвардии майор, - тихо сказал он, - мы их поскладывали в яму и закрыли соломой. Все равно ведь будем возвращаться туда, подберем.
Командир полка сперва усмехнулся, но потом, расправив улыбку, наклонил голову, словно собрался боднуть лейтенанта.
- Сегодня же ночью вы переправитесь через лиман и принесете минометы, - процедил он и, круто повернувшись, вышел.
Дерябин растерянно стоял посреди улицы, опустив плечи. Взгляд его серых глаз был блуждающий.
Подошел Верейкин. Дерябин поднял на него мутные глаза.
Виктор любил Нину. Но никто не знал, даже мы с Толькой, известно ли Виктору, что в его отсутствие Дерябин ухаживал за Ниной. О чем угодно он мог говорить с нами, но когда разговор касался Нины, разведчик умолкал или просто уходил. И мы немножко побаивались его.
Ранило Виктора на Днепре: он тогда со своими разведчиками добывал "языка". Те ночи, когда он уходил на задания, Нина проводила в окопах переднего края. Ждала. Однажды он не вернулся. Тогда девушка сама пошла разыскивать его и нашла на "ничейке". Раненого. Три его разведчика были убиты. С Виктором был и взятый "язык". Тоже раненый. Наставив на пленного автомат, Виктор сидел под самой вражеской колючкой в старой осыпавшейся воронке. Там и нашла их Нина и, перевязав раны, помогла выбраться обоим.
Виктор только что пришел от девушек. На всякий случай я и Толька подошли к ним.
- Всыпал, говоришь? - начал Виктор.
Мы не могли понять, куда он гнет. Дерябин молчал.
- Послушай, Дерябин, идем вместе. Кстати, о Лидке надо узнать, - проговорил Виктор. И по его тону трудно было понять, замыслил он что-нибудь или предлагает свои услуги от чистого сердца.
Минометчик недоверчиво посмотрел на разведчика и, к нашему удивлению, согласился.
- Чего ж, идем. Прихватим двух-трех ребят и пойдем.
Над лиманом нависли тяжелые серые тучи. За тучами пришел ветерок. Тронул прошлогодний жухлый камыш, шелестнул осокой, такой же пожухлой и волглой, мелко заморщинил воду, отчего та стала похожа на стиральную доску, и, тонко заскулив, ушел за деревню в степь.
В районе Новой Одессы гукнула пушка, другая - и опять все смолкло. Только пенился и бурлил Буг, отдуваясь от избытка сил, да в лимане по-прежнему непонятно бормотали камыши.
Когда стемнело, Дерябин и Виктор с двумя солдатами на лодках переправились через основное русло и пошли по узкой косе, отделяющей лиман от реки. Мы с девушками стояли на берегу. Виктор обернулся и помахал нам рукой. На глаза Нины навернулись слезы. Марийка обняла ее за плечи и повела в дом.
Четыре человека уходили туда, откуда, быть может, не вернутся. Виктор это хорошо знал.
Скоро мрак сгустился, настала ночь.
Прошли сутки. Виктор и Дерябин с солдатами не появлялись. За это время под водой скрылась вся коса. Надежды на возвращение не было. Нина больше не выходила из хаты. Толька несколько раз пытался зайти к девушкам, но его быстро выпроваживали.
- Ну, что у них?
- Что? Сидят, - отвечал он, и мы с ним снова шли на берег.
На вторую ночь вода неожиданно спала. Буг вошел в свое русло. Все с облегчением вздохнули. Наконец-то! Но и в эту ночь Виктор и Дерябин не вернулись.
Тогда мы решительно ворвались к девушкам. Надо же как-то растормошить Нину. В доме, где они жили, уже сидело несколько офицеров, в том числе и "сам" - командир полка, сухой майор с черными жесткими усами скобкой.
И мы с Толькой снова очутились на берегу. Рассвет занимался вяло, будто ему не хватало сил раздвинуть глыбы туч. Тянуло холодком.
Вдруг мы заметили на той стороне одинокую фигуру человека. Пошатываясь, как пьяный, он шел по узкой косе.
- Витька-а! - в один голос крикнули мы.
Человек остановился и поднял руку. Сомнений быть не могло. Это Виктор. Но почему он один? Где остальные? Что с ними?
На берег высыпал почти весь полк, вернее - его остатки. Девушки стояли у самой воды отдельной группкой. С ними была и Нина, которая стала за эти дни почти неузнаваемой.
Мы с Толькой переправили Виктора. Он оброс, похудел, глаза ввалились. Вся одежда на нем была мокрая и грязная. Мы ни о чем не расспрашивали его. Девушки помогли ему выбраться из лодки. Виктор подошел к командиру полка, отрапортовал:
- Товарищ гвардии майор, сегодня ночью немцы отступили.
- Хорошо, товарищ лейтенант. А теперь, девушки, он в вашем распоряжении.
Зоя и Люба подхватили Виктора под руки и повели. Рядом с ними, незаметно смахивая слезы, шла Нина.
Вечером того же дня мы снова переправились через Буг и по узкой косе, по той самой, по которой два дня назад уходил Виктор, добрались до другого берега. Там встретили нас Дерябин с солдатами и… наша Лида! Она стояла на самом откосе и улыбалась. Улыбалась, как будто ничего особенного не случилось. Тут же лежал аккуратно перевязанный чистыми бинтами раненый солдат Иван Рубин. Мы не верили своим глазам.
Фарида первая кинулась к Лиде и обняла ее.
- Лидка! - глаза Фариды заморгали часто-часто, а розовые губки скривились, как у пятилетнего малыша, которого ненароком обидели.
Бледное, исхудавшее лицо Лиды оставалось внешне спокойным. Только левая щека ее непривычно подергивалась.
Вот что мы узнали позже.
Немцы были в двухстах метрах, когда Лида и раненый Рубин попали под артналет. Поблизости, как нарочно, не оказалось никакого укрытия, кроме полусгнившей кучи соломы. Туда-то Лида и потащила раненого. И вдруг они вместе провалились в какую-то яму, на дне которой лежали стволы минометов. Раненый, ударившись при падении, потерял сознание. Пока Лида приводила его в чувство, немцы заняли ближнюю улицу. Услыхав над собой чужую речь, Лида осторожно надергала соломы, закрыла дыру, образовавшуюся при их падении. В яме сразу же стало темно. Девушка вытащила из кобуры пистолет - приготовилась к обороне.
Через час бой затих, и она поняла, что попала в ловушку. Наверху шныряли немцы, кричали, ругались.
Рубин очнулся и застонал. Лида зажала ему рот и прошептала;
- Потерпи, отец, здесь немцы.
С этого момента Рубин не проронил ни звука. Лида ощупью перевязала его раны, достала из санитарной сумки завалявшийся сухарь и дала раненому. Но опытный Рубин знал цену этому сухарю и незаметно сунул его в карман. Не смыкая глаз они провели первую ночь.
Рассвет просочился сквозь неплотный настил соломы.
- С добрым утром, Рубин! - сказала Лида и улыбнулась.
В ответ раненый кивнул головой и достал из кармана вчерашний сухарь.