Я поставил пластинку. И сразу мне показалось, что все давно известно - и смешно. Технология любви со всеми аксессуарами: красный свет электрокамина, музыка Дворжака, вечер, коньяк, дьявольски красивая женщина, мягкий ковер, и я весь размяк - и сердце и ум, - какая затасканная ситуация, штамп! Чего еще не хватает? Есть все, что требуется, все, что должно быть, - и ванна, и тахта в углу комнаты; вот сейчас она совсем непринужденно обнажит колено… и спросит: "О чем ты думаешь, Володя?" И я отвечу: "О тебе, Марта, только о тебе".
Но почему? Почему? Для чего ходила она в Плоштину? Почему выбрала именно меня? Что это - игра нервов? Романтика? Двойная игра? Светская женщина, опытная… Но что ей нужно? Э, да эта игра имеет свои правила, скоро я узнаю их…
- О чем ты думаешь, Володя?
- О тебе, Марта. Я не могу думать ни о чем другом. Я часто о тебе думаю, а сейчас мы одни.
Она засмеялась. Отчего она смеется? И вообще сегодня она слишком много смеется.
- Отчего ты смеешься? Что тут смешного?
- Да так, а то уж я начала о тебе думать так же, как плоштинские девчата.
- Что я девственник?
- Нет хуже.
- А, знаю. Иожина как-то евнухом меня выругала…
- Мне нравится это.
- Что? Что я евнух?
- Не говори глупости. Мне нравится, как ты держишься. При такой жизни мужчине ничего не стоит превратиться в зверя. А ты не такой. Думаешь, я не замечала, как ты на меня смотрел, когда я приходила в Плоштину? Женщины всегда замечают такие вещи.
- Но зачем я тебе, Марта? Зачем ты привела меня сюда? Что я тебе?
- Вот глупый! Ты нравишься мне.
- А, тебе нужна игрушка, мальчик для забавы… я нравлюсь тебе, так? Это каприз? Хочу - беру? Хочешь позабавиться - пожалуйста. Хочешь узнать, не ошибалась ли Иожина?..
Ее глаза как-то сразу погасли. Она отмахнулась от чего-то. Ничего не сказала. И ее глаза наполнились слезами. Вот комедия…
- И ты нравишься мне, Марта. Мучительно видеть тебя там наверху, среди нас. С того часа, как я увидел тебя в первый раз, я не знаю покоя, я только и думаю о тебе. На войне это не годится, такое нельзя выдержать. Но для чего это представление, для чего ты привела меня сюда? Может быть, я должен благодарить тебя? Ты думаешь, мне здесь лучше, чем в Плоштине? И коньяк лучше самогона? Но что ты? Кто ты? Любовь при красном свете, с музыкой… "Думка" Дворжака… обнаженное колено… икра и шампанское на столе… Ну конечно, ты мне желанна, ведь ты красивая, мы тут одни, но не этого я хотел от тебя, и если я думаю о тебе - так на это есть другая причина…
Она вздрогнула, как от удара бича. Сколько печали было в ее глазах… Порывистым движением она прикрыла ноги. Если теперь она еще и заплачет, я уйду…
Но она не заплакала. Она встала, зажгла свет и села против меня.
- Поверь, Володя, и я не этого хотела. Я просто готова была отдать тебе все, что у меня есть. Я знаю, это очень немного, а предлагать по-другому я не умею… Так уж меня выдрессировали, Володя. Вымуштровали так, что я и думать забыла, что на свете есть и другое. Я шлюха, Володя. Те, кто знают меня, говорят, что я - высшего класса. Только я сама знаю, что низшего…
- А зачем ты ходишь в Плоштину?
- Это я сказать не могу. Не имею права.
- Я не любопытный.
- А жаль.
- Чего жаль?
- Я сама все испортила. Мне казалось…
Я зло рассмеялся.
- А я - то, дурак, сколько раз думал: вот возьму и скажу тебе, так прямо и скажу: люблю тебя, у меня это серьезно.
- А я? А я, Володя?.. Я всегда смотрела на тебя. Есть у тебя что-то такое в глазах - всю жизнь я это искала. И не нашла. Потому я и стала такой.
Она села на ковер и положила голову мне на колени, глядя на раскаленную спираль электрокамина. Она вздрагивала. Плачет… Но это не то, чего я боялся, от чего хотел уйти. Это не представление.
Я гладил ее волосы, гладил долго-долго, не говоря ни слова. Тишина была чистой, ее заполняли два человека. Она подняла ко мне голову, и в глазах ее было столько мольбы, столько тоски, столько надежды… Я вскочил, погасил свет, вернулся к ней. Она лежала на полу, я лег рядом с ней и стал смотреть на ее лицо.
- Ты можешь уйти, Володя… - шептала она, - я знаю, можешь… но я прошу тебя, прошу…
- Ты ошибаешься. Теперь я не могу уйти. Теперь - нет.
Женщина, которая лежит здесь, больше не товар, за нее не нужно платить, не будет унижений и оскорблений, и после пробуждения она останется такой же желанной. И не оттолкнет, теперь - нет. Ее ничто не замарает - она придет чистой…
- О чем ты думаешь?
- Ни о чем. Мне хорошо.
Она зажмурилась, как кошка.
- Я люблю тебя, Володя.
- Молчи…
Она замолчала. Так мы стали любовниками. Просто, естественно, без слов. Это было прекрасно. Я выиграл эту женщину, выиграл ее у жизни.
Эх, партизанское счастье! Теплая печка, горячий чай, песня, знакомая с детства, двести граммов самогону, охапка сена в морозную ночь… И - поезд, пущенный под откос, несколько убитых немцев и те драгоценные минуты товарищества, когда все мы молча и глубоко любим друг друга. У нас одна судьба, нас пятьдесят человек - и мы одно целое… Одного убивают - и несколько дней царит скорбь, начинаются ссоры, все мрачны, кое-кто не выдерживает, вспыхивает истерика, начинается самобичевание; звучат горькие упреки, а самые горькие - те, которые не высказаны, упреки товарищам - это не должно было случиться, этого и не произошло бы, если бы я, если бы он, если бы другие… Об этом, и только об этом, говорят два-три дня - это панихида, поминовение усопших. Не поют песен, не болтают о девчатах, ни грубости, ни глупости… И тогда обнажается то, что скрыто под толстой кожей пустых слов, рисовки и поведения суровых людей, выбитых из нормальной колеи.
А любовь? Как же с любовью? Ну конечно, но в горах это хрупкая штука, она дается не всем, а только тем, кто может отдать себя ей без остатка и ничего не потребовать взамен. Любовь в горах - это величина абсолютная, любовь эта чиста и свободна. И она принадлежит тем кто способен на отречение.
Вот она, любовь, здесь, рядом, я не могу насытиться ею, я прикасаюсь к ней, я не могу отвести от нее глаз, не могу оторвать губ, вдыхаю ее, ничто не напрасно, стоило столько ждать, теперь она чиста, свободна от грязи, от всего наносного. Завтра убьют меня - пусть! Ее убьют - пусть! Завтра она станет снова такой, какой была вчера, - и это пусть! В эту ночь она моя, каждым атомом моя, каждая мысль ее принадлежит только мне. И я ничего, совсем ничего не оставил для себя, все отдал ей. И наша любовь принадлежит нам обоим, вся любовь мира принадлежит только нам. Мы все отдали друг другу, и мы равны. Мы отдаем друг другу все и ничего не требуем взамен.
- О чем ты думаешь, Володя? - О тебе, Марта. - А еще? - Больше ни о чем. - Люблю тебя, Володя. - Люблю тебя. Марта. - Ты мой, Володя. - Твой, Марта. - Я твоя, Володя. - Моя, Марта. - Давай выпьем, Володя. - Давай, Марта. - За эту ночь, Володя… - За тебя, Марта… - А еще? - За тебя. - А еще? - Ни за что. - За вчера? - Нет. - За завтра? - Нет. - Хорошо. - Хорошо, Марта…
Утром она ушла. Сказала, что вернется в полдень. И правда, она вернулась.
- Поспишил будет ждать тебя в пятом часу в корчме здесь неподалеку.
Я почувствовал себя разочарованным. Зачем же меня посылали, если она сама может все выполнить? Марта поняла.
- Николай приказал тебе поговорить с Поспишилом. А у меня совсем другое задание. Да и договаривалась с жандармом вовсе не я.
Она видела, что не убедила меня.
- Не будь смешным, Володя. Я хотела помочь тебе, и у меня была возможность. Что в этом дурного?
Она права. Это смешно.
- И правда смешно, - засмеялся я.
И на этом размолвка кончилась.
Марта ушла, оставив мне ключ от квартиры. Теперь она вернется поздно, возможно после полуночи. До пяти часов было еще далеко, в город идти не хотелось - нечего напрасно искушать судьбу, я лег, но заснуть не мог. Думал о Марте, о ее особенной жизни, о ее бесспорном таланте и конспиративном опыте, о ее уверенности в себе и о ее печали, которая, как бы она ее ни скрывала, свидетельствовала о том, что у нее есть другая жизнь и об этой жизни мне ничего не известно.
Она говорила неторопливо, и это доказывало, что все время она настороже, что взвешивает каждое слово, с недоверием обдумывает все, никому не верит, не верит даже мне, во всяком случае, верит не совсем. Ей тяжело будет привыкать к нормальной, невоенной жизни без оккупации… Тут я остановился в своих умозаключениях. И правда, война не может теперь долго длиться; с каждым днем реальнее становится надежда, что мы останемся в живых, - но что потом? Что будет с нами дальше? Впрочем, это еще далеко, не стоит об этом думать…
К пяти часам я собрался на свидание с жандармом. Корчму нашел легко, несколько пожилых господ играли в преферанс, корчмарь с безразличным видом стоял за прилавком, в углу жалась парочка… У окна сидел жандармский урядник, нервно барабаня пальцами по столу; заметив меня, он тотчас же прекратил свое занятие. Я, не размышляя, направился прямо к нему.
- А, пан Поспишил! Что вы здесь делаете? Вот так встреча! Тут без выпивки не обойдешься… Хозяин, два пива!.. Время военное, пан Поспишил, да пиво-то дрянное…
Все как надо. Рука в кармане брюк. Пальцы сжимают предохранитель.
Жандарм побледнел, когда я объяснил ему, что мне надо.
- Это… это ошибка… Провокация, - прошептал он. - Я не знаю вас, я жду совсем другого человека…
- Успокойтесь. Этот другой человек - я. И я хотел с вами встретиться. Кстати, я целюсь вам прямо в живот.
Еще некоторое время жандарм все отрицал, грозил, проклинал меня, просил. Я не мешал ему говорить, только потом поставил на вид, что не стоит ему привлекать всеобщее внимание - за сотрудничество с партизанами немцы сурово карают.
- Чего вы от меня хотите?
- Только имя. Имя той свиньи, что предала наших ребят.
- Мне это неизвестно. Я не знаю, кто предал. Обратитесь в гестапо, это касается их.
- Если бы это было так! Если бы нам приходилось иметь дело только с гестапо! Однако нам хорошо известно, что вы были при этом.
- Ложь! Я получил донесение и должен был дать ему дальнейший ход. Мне угрожали; если бы я так не поступил, меня бы обвинили в укрывательстве партизан.
- Ну вот, видите! Это уж совсем другое дело. Ведь какие сволочи, а вы еще заступаетесь за них…
Мне доставляло даже удовольствие мучить этого охотника за людьми. Я мог получить нужные сведения сразу же, стоило только как следует припугнуть его, но мне захотелось поиграть с ним, так же как это делают они, чуть только кто-нибудь попадется им в лапы.
- Я… я… ничего не знаю, - повторял он.
- Ну, что вы, пан Поспишил! Вы знаете толк в таких вещах, а ведете себя, точно мелкий жулик. Не ожидал, не ожидал от вас…
- Я не могу, не имею права, - ответил он твердо, - нарушить служебную тайну.
- Пан Поспишил…
- Не знаю, кто предал этих людей, и оставьте меня в покое, в противном случае я буду вынужден…
- Пан Поспишил!..
- Ничего вам не скажу.
- Значит, вы не знаете, кто предал этих людей? А вы хорошо подумали? И я должен сообщить товарищам, что предателя не было, что все сделал в верноподданническом рвении жандармский урядник Поспишил?
- Я этого не говорил. И вообще, мне не о чем с вами разговаривать.
- Хорошо. Пан Поспишил действительно не знает или не хочет говорить. Ну что же… Эй, счет!
Подошел сразу заинтересовавшийся и недоверчивый хозяин; он бросил на меня оценивающий взгляд, как видно, о чем-то догадываясь. Я заплатил за пиво. Встал.
- Жаль, пан Поспишил, а я думал, что мы договоримся.
- Подождите… - проговорил насмерть перепуганный жандарм. - Ведь у меня семья.
- Один из тех пяти был отцом четырех детей.
- Немцы ведь узнают, не так-то они глупы.
- Да, немцы - это не шутка, но и мы - не шутка, пан Поспишил! И запомните, мы - это совсем другое. Немцы будут тут еще несколько недель, от них можно и спрятаться. От нас не спрячешься.
- Я не мог поступить иначе. Это был мой долг. Он, тот человек, грозился, что донесет и на меня. Но почему вы именно меня спрашиваете? Тамошний рихтар все знает.
- Мы хотели бы узнать все именно от вас, а не от рихтара.
- Поверьте, это была самая страшная минута в моей жизни. Я ведь тоже патриот…
- Вздор! На вашей совести пять партизанских жизней, ведь это вы донесли немцам, где они скрываются, вы и немцев туда привели. Мы хотим знать от вас, кто предал! Это для вас единственная возможность оправдаться.
- Для чего вы хотите уничтожить меня?
- Довольно, Поспишил. Имя! Либо висеть будет этот негодяй, либо вы. Наши законы строги… И от нас вам не убежать.
- Пусть рихтар скажет!
- Вы скотина, Поспишил. Рихтара мы тоже спросим, но вот вы пытаетесь свалить все на другого. Имя - или вы не встанете из-за этого стола.
- Это уж нахальство! И так это вам не сойдет. Вот посмотрите! Заманили меня сюда!
- Я целюсь вам в живот, Поспишил. И я вам его продырявлю! Знаете, каково это? У вас будут прострелены почки, кишки, начнется медленное кровотечение - это страшная смерть. Вы сами жандарм, в таких вещах разбираетесь.
Жандарм позеленел. На лбу у него выступил холодный пот. Он пробормотал что-то невразумительное, потом назвал имя.
- Конечный, говорите? Конечный, значит, а как звать его? Кто он? Где живет?
- Не знаю. Не скажу. Вы бандит, убийца.
- Скажете, Поспишил. Как звать его, чем занимается, какой номер дома. Ведь вы все это на память знаете.
- Звать Иозеф, он конюх, живет в доме тридцать семь…
Для меня было вполне достаточно.
- Да, вот еще что, Поспишил. Если со мной или с кем другим - вы знаете, о ком я говорю, - что-нибудь случится…
Но я видел, что опасения мои напрасны. Ничего не случится. Собственно, будет вот что: после войны на суде он скажет, что открыл опасного предателя. И попытается доказать этим свои патриотические чувства. Вот какой это человек. Мразь, а не человек.
- Что же, до свиданья, пан урядник. Отлично мы поговорили.
Я шел назад безлюдными темными улицами. Меня давила тяжесть воздуха оккупированного края. Ни души, все попрятались в самые отдаленные углы, замкнулись в одиночестве, никому не верят; здесь, в этом городе, одного из наших товарищей предала жена - он нарушил приказ и "забежал домой", а потом ее нашли на чердаке в петле… Тихо, пусто, Темно, но я чувствовал, что эта тишина обманчива, сотни глаз следят сквозь щели в маскировке за всем, что происходит на улицах. И меня вот сейчас видят, и обо мне раздумывают - кто я, что? Шпик? Гестаповец? Подпольщик? Недоверие и напряжение достигли предела. Навис страх. Человек человеку стал врагом. Мы там в горах часто спим на снегу, делаем сорокакилометровые ночные переходы, едим вареную говядину, если она у нас есть, часто без соли, и все же нам лучше, наша жизнь достойнее, мы свободны. И пусть это покажется странным - у нас больше надежды пережить эти последние недели войны.
На площади мне попался немецкий патруль. Пятеро с автоматами - двое на левой, трое на правой стороне площади. Мне нечего было опасаться, но сердце забилось быстрее. Я старался пройти мимо них незаметно. Немцы на меня и не взглянули, в их обязанности не входило следить за единичными пешеходами. Но на жителей города эти ночные патрули действуют отнюдь не ободряюще. Поэтому никто не выходит по вечерам.
Марта пришла поздно. Она была усталая, истомленная, как будто жизнь ушла из нее. Я хотел подойти к ней, обнять, она отстранилась.
- Нет, нет… сначала я вымоюсь.
Она что-то скрывает от меня, что-то дурное, по ней это видно, это давит ее. Что это? Страх? Реакция на напряженную подпольную работу и волнения, связанные с ней? Вдруг я подумал: а сколько ей лет? Иногда она кажется стареющей, с погасшими глазами, и это не только усталость - что-то худшее.
- Сколько тебе лет. Марта?
С ней надо быть очень осторожным, она сразу понимает, куда я клоню.
- Теперь быстро стареют, Володя. Я не знаю, сколько мне лет. По паспорту двадцать четыре. Но иногда мне кажется, что я так опустошена, смертельно опустошена… Иногда это бывает, Володя.
Она ничего больше не сказала, а я не настаивал. Скажет когда-нибудь. Скажет мне, что ее мучит.
Она уже пришла в себя, лицо ее снова озарилось особым очарованием, в глазах появился свет, и я снова мог погружаться в их глубину. Мы смотрели друг на друга, взявшись за руки.
- Я так счастлива, Володя… Я никогда не думала, что может быть такое счастье…
Она убежала в ванную. Я не мог дождаться ее, плеск воды в ванне дразнил меня.
Мы не спали, всю ночь просидели на полу, не в силах оторваться друг от друга. Но она оставалась закрытой для меня, и я старался, миллиметр за миллиметром, открыть ее, узнать. Я рассказывал ей о себе, рассказывал о концлагере и ждал, что вот-вот она оставит свою осторожность, ответит тем же, но она молчала. Мне все казалось, что она заговорит, но нет, она все время отводила разговор от себя. Что-то тут кроется, и я узнаю что!
Это была удивительная ночь. В жизни вообще-то много хорошего, можно пережить много прекрасных ночей, но все они разные, в ту ночь было так, как никогда до того, и вряд ли когда я еще узнаю подобное. Мне казалось, что ей хочется, чтобы ночь эта никогда не кончалась.
- Что ты будешь делать, когда война кончится, Марта?
- Ох, когда кончится!.. - она сделала неопределенный жест. - Разве сейчас время думать об этом?
- Время. Конец близится. Знаешь, что я скажу тебе? Я целый вечер думал об этом. Если тебя устроит то, что я смогу предложить, когда кончится война, если сам я для тебя буду что-нибудь значить…
- Ты ничего не знаешь обо мне, Володя.
- Вздор. "Ничего не знаешь обо мне… Ничего обо мне не знаешь…" Я знаю о тебе достаточно, но пугает меня одно - ты можешь покинуть меня.
- Я ведь сказала тебе, как живу.
- Это только поза, Марта. Все это тебе только кажется. Но если, если бы и правда было так, как ты говоришь, мне все равно. Такая, как ты есть, ты желанна для меня…
- Оставим будущее, Володя… Утро приближается неотвратимо… Мы одни… Кто знает, когда еще мы снова будем вместе?..
Утро приближалось, неотвратимое, жестокое утро.
- Пора, Марта…
Я поднялся, приподнял ее. Она не просила меня остаться. Мы принадлежали не только себе, кроме ночи и любви, было на свете еще и другое. Она прижалась ко мне и прошептала:
- Ради этой ночи… ради того, что она была, стоило жить.
Я оторвался от нее, пошел.
Через город идти я не рискнул, было еще темно, и в этот час по улицам ходить всего опаснее. Я обошел город и углубился в лес. В сумерках добрался до Плоштины. И доложил Николаю, как прошла операция.
- Хорошо, Володя! - Николай похлопал меня по плечу. - Хорошо, хорошо, - повторил он весело.
Чему он радуется? Тому, что нам стало известно имя предателя? Разве это повод для радости? Но нет, у него другие мысли. Вот негодник, он думает совсем о другом. Значит, у меня такое уж лицо, что по нему все видно.
Утром я столкнулся с Иожиной.