Я кивнул. Знаю.
- Мне нечего собираться, я готов.
- Ондрак распишется, что получил письмо. Попадаться немцам не имеешь права. Ну как, идешь?
Усталость как рукой сняло. Получить такое задание - не каждый день случается. А я в отряде недавно. Ясно, что дело нешуточное. Оказалось оно гораздо важнее, чем я думал.
- Скажешь, что письмо еще до рассвета должно быть переправлено через границу. Оружие сдашь, возьмешь пистолет и гранаты.
Тут вмешалась женщина:
- Попадетесь - письмо уничтожьте, даже если придется пустить в ход гранаты. К немцам оно попасть не должно ни за что на свете.
- Нет, Марта, уничтожать письмо нельзя. Володя будет осторожен, он не попадется. Письмо нельзя ни потерять, ни уничтожить, ни выдать немцам. Утром оно должно быть уже за горами… Понял?
Я понял. Любой ценой.
- А не лучше ли послать еще кого-нибудь в помощь? - спросила женщина.
- Нет. Володя справится, в таком случае один человек может сделать больше, чем двое.
Откуда ему известно, что я справлюсь? Ведь он же совсем не знает меня.
- Ну, я пойду… - вздохнула незнакомка.
- До свидания, Марта, - сказал Николай.
Он задумчиво смотрел на дверь, за которой она скрылась.
Мне хотелось спросить, кто она, но расспросы в отряде были запрещены. Откуда она взялась? Куда ушла одна, ночью? Она ни на кого из нас не похожа, и мир ее, как видно, ничего общего с нашим миром не имеет.
- Думаешь, кто она? - спросил Николай. - Не думай об этом. Одно только могу тебе сказать - эта женщина стоит больше, чем весь наш отряд.
Само ее появление обеспокоило меня. Всю дорогу я о ней думал. Кто она? Откуда? Чем занимается? Шпионажем? Ерунда, времена шпионок, подобных Мата Хари, прошли. Ни одна разведка теперь не вербует таких красивых женщин. И неужели письмо через границу может переправить только Ондрак? И разве можно такое задание поручать неопытному партизану, как я? Но, как видно, письмо спешное, такое спешное, что стоит рискнуть, ждать нельзя; возможно, есть и другой путь через границу, менее рискованный, но более сложный и длительный?
Лес кончился; перед утром по задворкам я приблизился к усадьбе Ондрака. Он ждал меня. Откуда он знал, что я приду?
- Пришел-таки, - проворчал он, - ну, давай, где там у тебя это дело?
Я достал объемистый конверт.
- Я подожду, пока ты вернешься. Николай должен точно знать, что пакет доставлен.
Ондрак повел меня на чердак, потом принес хлеба с колбасой.
- Счастливо…
Я смотрел через маленькое оконце, как он углубился в лес. И я понял, что перерезать электрические провода, нападать на венгров и немцев не является единственной целью отряда, что есть иное, о чем и не подозревают ребята в горах, и это иное - очень важно… Да что там, не мое это дело…
Я зарылся в сено и заснул. Уже днем разбудил меня Ондрак.
- Спускайся. Все в порядке.
Я дождался, пока стемнеет, и отправился назад. Но Николай знал уже, что все в порядке. Откуда? Передатчики тут, что ли, работают?
Неизвестная женщина, которую Николай называл Мартой, втемяшилась мне в башку. Куда бы мы ни шли, я все думал о ней. Я пробовал ругать себя, ведь я ее больше и не увижу, никогда в жизни… Но она пришла, пришла через неделю, приветливо кивнула мне, как старому знакомому, осталась ночевать у Рашки, ушла она только в воскресенье вечером, а мне не удалось сказать ей ни слова.
"Ну и дурак, - упрекал я себя, - сейчас не до того…"
Но все было напрасно. Марта нравилась мне, она будила мое воображение, была в ней особенная красота, свойственная только некоторым рыжеволосым женщинам. Она казалась спокойной, уверенной в себе. Была элегантна в эти страшные времена, когда многие женщины давно забыли о таких вещах.
А что здесь? Нет, меня совсем не привлекает то, что я вижу каждый день, - обрывки украденной, выпрошенной любви. Разве недостаточно, что мы объедаем хуторян, подвергаем их смертельной опасности. И к тому же позволяем себе такое, на что уж не имеем никакого права.
Хуторянин горных выселков, безыменный герой этой войны, отдал все: сына, корову, последние остатки муки из самых потаенных запасов - и табаком делится с нами… Невесело ему смотреть, как сбиваются с пути дочери-невесты… А времени для любви нет, жизнь летит, запретов нет. С горечью, но не протестуя, смотрит хуторянин, как двадцатилетний мальчишка лезет к его жене, а она, тварь, еще смеется. За такие дела на выселках с незапамятных времен рубили топором, но те времена давно прошли, теперь война, теперь новые порядки. Что было у этих мальчишек? Они ведь и не жили еще, а могут умереть сегодня - каждый из них, все могут умереть сегодня…
Нет, и мы не все одинаковы. Да и не каждая женщина позволит такое. Мне отвратительна такая любовь, недостойная человека, безрадостная, у всех на виду. Мне не по душе неисполнимые обещания и клятвы. Я никого не обвиняю, но сам не хочу. Я привык думать о таких вещах с уважением, мне казалось, что подавить неопределенную тоску - это значит очистить и возвысить ее. Я считал и сейчас считаю, что любовь - это праздник жизни, но кто каждый день превращает в праздник, тот не знает праздников, и его жизнь становится беднее.
Хуторские девушки не желали понять этих моих мыслей, сперва некоторые заигрывали со мною, потом перестали обращать на меня внимание, решили, что я задаюсь, и, конечно же, Иржина придумала мне пренебрежительное прозвище "девственник". В свои двадцать четыре года я еще умел краснеть так, что уши у меня загорались; с девушками я был несмелым, их грубость оскорбляла мое достоинство, и я не принимал участия во всем, что творилось на выселках.
Конечно, и я ждал любви, в горах это было еще мучительнее, потому что было ее очень мало, и уж очень она была жалкая. Ведь то, что я видел вокруг себя, была деформированная, изуродованная любовь, это была не человеческая, а животная любовь, она быстро зарождалась, быстро проходила, была распутной… После вспышки сразу же наступало отупение, отвращение, болела голова, а кончалось все оскорблениями. Не удивительно, что ребята так грубо и безжалостно говорили о хуторских девчатах - в их чувстве не было радости. А я всегда защищал хуторских девчат, не верил, что они такие, как о них говорят. Я избегал девчат, но жалел больше, чем их ежедневно меняющиеся ухажеры. Правда, все стали считать меня чудаком, возможно, так оно и было; пожалуй, я и был чудак.
И тут появилась рыжая Марта, в ореоле таинственности, удивительно привлекательная…
Порой она неожиданно появлялась на хуторе, приходила на час, на день, исчезала неизвестно куда и как. С ней пришло ко мне мучительное беспокойство, хаос, противоречивые чувства. Ну что я такое в сравнении с ней? Она из другого мира, в иное время она бы и не взглянула на меня - так я старался сам себя урезонить, но - возражал я себе - сейчас все по-другому. Что-то общее у нас с ней все же есть, раз она связана с отрядом. Да, но она живет в городе, это городская женщина, с головы до ног городская, а таких, как я, там видали…
Как только она появится еще раз, - обещал я себе, - я заговорю с ней. Я обдумывал все - как подойду к ней, что скажу, что она ответит. Но она приходила, и все оставалось по-прежнему, я готов был счесть себя трусом, дураком, идиотом, но не делал никаких попыток изменить что-нибудь. Дальше приветствий дело не шло. Мелькали ее глаза, лицо - и все исчезало. Я то проклинал ее за то, что она внесла в мою партизанскую жизнь беспокойство, то благословлял, стократно благословлял ее за то, что она наполнила мое партизанское существование тоской, мечтами, чтобы не произносить этого слова: любовь.
После того как ночью я ходил к Ондраку, Николай часто поручал мне подобные задания.
Как-то в одной деревне пятерых наших людей схватили гитлеровцы. Они их убили, а потом повесили на площади для устрашения. Ни немецкого постоя, ни жандармов в этой деревне не было - выдал кто-то из крестьян. Связной, который принес нам весть о том, что случилось, утверждал, что жандармам из Брода все известно. Мы оплакали товарищей, погоревали и стали уже забывать - в горах горюют крепко, но быстро забывают. И вдруг вызвал меня Николай.
- Вот что: начальника бродской жандармерии зовут Поспишил. Добром или злом - он должен сказать тебе имя предателя. Уж ему-то оно известно. Если скажет, оставь его в покое, ну, а если нет, ты знаешь, что делать. Но выведать ты должен. Справишься один?
Лучше всего мне было сказать, что не справлюсь вообще. Марта была в Плоштине, а я должен был уходить. Но я тут же отогнал эти предательские мысли. Совсем я, что ли, голову потерял? И чем она опоила меня?
- Обойдусь и сам. Ты ведь говоришь, что один - иногда больше, чем двое.
- Он пойдет не один… - услышал я за своей спиной знакомый голос. - Мне кое-что нужно в Броде, он составит мне компанию.
Я не решался пошевельнуться, не только что оглянуться назад. Во мне бушевали радость и страх, надежда и недоверие, и чуть-чуть я злился. Эта женщина считает, что может делать с нами все, что ей угодно. Ну что я ей скажу? Вдвоем всю долгую дорогу… Я буду с ней… буду с ней один… Черт возьми, буду с ней один, чего же мне еще? Николай размышлял над тем, что она сказала, а я все боялся поднять глаза, чтобы он не заметил того, что происходит со мной. И так мне казалось, что он слышит, как стучит мое сердце, громко и глупо. Точно школьник, издевался я над собой, точно мальчишка…
Николай ничего еще не ответил, а я испугался, что он скажет "нет".
- Когда вернетесь?
Я пожал плечами. Откуда я знаю? Как только все узнаю, как только встречусь с жандармом. Самое раннее - если все кончится хорошо - послезавтра утром. До Брода далеко.
- Хорошо, подождешь Марту, береги ее…
Что это он, подмигнул мне или мне показалось? Вот чертов сын - и правда подмигнул.
К Броду мы подошли уже в темноте. Я давно не был в городе. На затемненных улицах никаких признаков жизни, город казался пустым, вымершим, безлюдным. Шли мы быстро, говорили мало, все больше о пустяках. Еще не доходя до города, мы поспорили. Я хотел переночевать на хуторе у знакомых, а она и слышать не хотела об этом. Она знала в городе более безопасное место.
- Но Николай приказал, - не уступал я.
- Николай приказал тебе беречь меня. Если хочешь, иди на хутор, мне же Николай не приказывал ничего подобного.
Издевается она надо мной? Я пошел с ней, полный решимости не произнести больше ни слова. Я совсем не знаю ее, но она безрассудна, как все женщины.
Мы шли по темным улицам.
- В городе полно патрулей…
- Пустяки. Держи пистолет наготове и обними меня, так безопаснее. Бумаги у тебя в порядке?
У меня-то да, в образцовом порядке, а вот у нее?
Я обнял ее за талию, не совсем уверенно. Она почувствовала мое замешательство и громко рассмеялась.
- Вот глупый, разве влюбленные такие бывают?
Мы прошли почти весь город и встретили только двоих, они очень торопились. На самой окраине стоял новый дом. Марта остановилась, порылась в карманах, достала ключи.
- Ну вот. Пришли. Только не шуми.
Она взяла меня за руку и повела по темному коридору, мы поднялись в лифте на четвертый этаж. "Точно в мышеловке, - подумал я, - отсюда не убежишь". Я разозлился на Марту. В своем ли она уме?
Мы стояли в темном коридоре. Марта отворила какую-то квартиру, втащила меня туда, заперла двери. Потом побежала куда-то, я услышал, как она спускает маскировочную штору. Потом зажгла свет. Я стоял в прихожей незнакомой квартиры и размышлял: не дать ли тягу?
- Не бойся, квартира принадлежит одному знакомому, если я тебе и назову его имя, ты все равно не поверишь. В настоящий момент нет для нас более безопасного места в этой печальной стране…
Она вытащила из-под дивана электрический камин.
- Ты можешь помыться… тебе не повредит… Ванная там, а я пока поищу чего-нибудь на ужин…
Меня опять охватило беспокойство. Кто эта женщина? Чем она занимается? Чья это квартира? Ее любовника? Мужа? Брата? Ну и квартира же была! На стенах ковры, по-видимому дорогие, - я в этом ничего не понимаю, прекрасная копия "Утреннего туалета" Ренуара, господи, и такие вещи есть на свете! Но как я сюда попал, я, зверь из Плоштины?
- Что с тобой, Володя?
- Я как будто в мышеловке…
- Человек, которому все это принадлежит, - далеко, он живет не в этом городе; а если он и придет - ничего не случится…
Я больше ничего не понимал.
- Ты не должна была приводить меня сюда. Не подхожу я к этой обстановке.
- Вот глупый… Ну, ты пойдешь мыться или я?
Я бы с удовольствием пошел, еще бы! Все тело мое истомилось по горячей воде. Только взять с собой оружие? Это смешно. Но Николай приказал не выпускать оружие из рук, и приказ его не пустая формальность. Необходимо переложить пистолет в карман брюк; ну и пусть она смеется, а я переложу…
Конечно, она смеялась.
- И ловок же ты, Володя!
Она подала мне пижаму, роскошную, шелковую. И в эту минуту я понял, что буду спать с ней. Пижама меня разозлила. Ну конечно же, я грязный, две недели не снимал ни рубашки, ни брюк, но чья это пижама? Нет, я бросил ее на кресло.
- Не нужно.
Она удивилась. Не поняла.
- Не собираешься же ты спать, не раздеваясь…
- Да нет, я просто не люблю чужие пижамы.
Она еще больше удивилась моему раздражению.
- В этой пижаме никогда не спал мой любовник, Володя, можешь спокойно надеть ее. Или… подожди…
Она достала из шкафа нижнее белье, носки.
- Это все новое, Володя, никто не надевал - видишь, даже сколото булавками…
Рубашка была действительно новая, фланелевая, теплая. Я взял ее. Мне показалось, что Марта обрадовалась.
Я хотел помыться быстро, но горячая вода была так соблазнительна, что я проплескался около часу. Ванна… а я уж и думать забыл, что такие вещи существуют на свете.
- Володя, - постучала Марта, - гренки остынут.
Я неохотно вылез из воды, натянул чистую рубашку…
- Ну как?..
- Я кончил…
- Спусти воду.
Ванна разбудила во мне все на свете желания… Я рад был, что снял военную одежду, рад был, что нахожусь в чужой, не партизанской, обстановке, в совсем ином мире, что я здесь с Мартой, что буду с ней всю ночь. Я оделся во все чистое, а старое тряпье свернул в узелок - по дороге заброшу.
На столе ожидал меня пир. За короткое время Марта приготовила роскошный ужин. Ветчина, сардины, еще какая-то рыба, соблазнительные огурчики, зернистая икра…
- А ты пил когда-нибудь шампанское?
Я отрицательно покачал головой.
- Сегодня будешь пить. Ну что ты на меня так уставился? Есть люди, которым неизвестна нужда, хоть сейчас и трудное время.
- Я вижу. И ты принадлежишь к ним.
Она сразу стала серьезной. Мои слова обидели ее. Что-то произошло - я задел ее за живое.
- В какой-то мере… - проговорила она.
И стала очень печальной.
- Я не хотел обидеть тебя, Марта, так уж вышло. Знаешь, когда подумаешь о карточках, маргарине, искусственном меде, о пятистах граммах мяса в месяц… о хлебе с отрубями…
Марта тряхнула головой.
- Давай не говорить сегодня об этом. Не надо портить этот вечер!
Разве это возможно? Разве имеем мы право? Ребята едят вареную говядину без хлеба - утром, в обед, вечером, вчера, сегодня, послезавтра. Говорят, вареная говядина никогда не приедается… Хотел бы я, чтобы тот, кто первый сказал это, побыл с нами месяц-другой… Если нынче Тарасу повезло, в Плоштине пьют самогон. От него дерет в горле, болит голова, но он лучше все же, чем коньяк на этом столе, - коньяк в пузатых, сужающихся кверху бокалах.
- Пить коньяк - это целая наука, Володя. Бокалы такие специально, чтобы не улетучивался аромат, аромат коньяка - вещь немаловажная…
- Я ничего не понимаю в этом, Марта, по-моему, он пахнет мылом…
- Ты, как видно, многого еще не понимаешь, Володя…
- Но зато ты понимаешь… многое.
- Понимаю. Но я хотела бы оставаться с вами. Мне там хорошо.
Марта встала, убрала со стола. Налила еще коньяку.
- Надо бы за что-нибудь выпить, Володя.
- Если хочешь…
- А ты?
- Нет. Это все глупости.
Она пристально посмотрела на меня.
- Я не понимаю тебя, Володя. Иногда мне кажется, что ты беззащитный, маленький еще, а порой кажется, что ты многое испытал.
Я засмеялся.
- Я сам не понимаю себя; если хочешь, я еще маленький, но испытал всякое.
Она стала за креслом, в котором я сидел, я чувствовал ее за своей спиной, я чувствовал, как она дрожит. Она наклонилась ко мне, взяла мою голову в руки, поцеловала меня. Я притянул ее к себе. Это была совсем иная Марта, у нее было другое лицо, в глазах появился зеленый свет, влажные губы влекли, звали - у меня закружилась голова, я обнимал ее, чувствовал ее трепет. Она вдруг вырвалась.
- Подожди. Надо смыть всю эту грязь…
И убежала в ванную. Я остался один.
- Налей себе еще! - крикнула она из ванной. Ей не надо было уходить, не надо было оставлять мне время на размышление. Кто же она все-таки? Зачем я здесь - в квартире чужого, незнакомого человека? Я старался угадать по убранству комнаты, кто ее владелец. Я мог бы, например, открыть шкафы, выдвинуть ящики стола… Но что нужно ей, женщине из такой среды, там у нас, в Плоштине? Или в самом деле это крупная игра, которой я не постигаю? А Николай? Знает он что-нибудь об этой квартире? У меня мелькнула сумасшедшая мысль - а что, если это очень тонкая игра, но ведут ее немцы?
Да нет, просто я с ума схожу… я отогнал эту мысль, но беспокойство осталось. Все казалось неправдоподобным, а то, что я сидел здесь, в этой квартире, было совсем уж непонятно. То, что поручено мне, - слишком незначительно: как все это согласовать?
Эх, убежать бы… Марта в ванной, я мог бы уйти, и ничего бы не было…
- Ты только не уходи от меня, - услышал я голос Марты. Она смеялась.
- Зачем мне уходить? - ответил я, пораженный тем, что она угадала мои мысли.
- Да так. От тебя всего можно ждать.
Откуда она знает, чего от меня можно ждать? Что вообще знает она обо мне?
Ее близость стала мучить меня, дразнить. Я слышал шум воды. От этого Марта стала еще ближе, еще реальнее… А интересно, вскрикнула бы она, если бы я сейчас отворил дверь в ванную? Достаточно сделать несколько шагов, взяться за ручку…
- Я сейчас выйду, Володя. Уже вытираюсь.
- Помочь тебе?..
- Нет… нет…
Она вышла в темно-голубом шелковом халате, длинном, до самой земли.
- Давай послушаем музыку. Ты любишь музыку, Володя?
Она поставила пластинку.
Это "Думка"… Вот черт, она выбрала "Думку"!..
- Погаси свет… посидим в темноте. Забудем о войне, обо всем…
Я встал, повернул выключатель. Когда я вернулся к ней, она лежала на мягком ковре.
- Поставь еще раз…