В порту был 22-й "крымский год". Стихийные людские потоки создавали впечатление, что передвигались только чемоданы. Очумелых ребятишек таскали или повесив на руку, или волоком. Вполне естественно: где "стерва-война", там снует и чья-то "мать родная". По мере усиливающейся беды плавно росло мародерское мастерство. Если у людей много вещей, им, стало быть, столько ни к чему. Спрос был на все, от градусников до золота. Снующие темные людишки чутко оценивали скупочную стоимость народных излишков. Когда тащит один - это воровство. Когда масса - бизнес. То тут, то там слышались бабьи вопли, мужицкие характеристики происходящей ситуации. Нередко вспыхивали драки, стихийные митинги. Нужность в профессии защитника Родины в разных концах порта часто была нужнее обычного. Но так как здесь не присутствовали члены правительства, во всем виноваты были только военные. Постоянно мелькали те, кто всегда страдает больше всех. Виктор отбивался от них очень просто, зычно рявкая:
- Хватит! - Оставляя оцепеневших наедине с собой. Возле "УРАЛа", переводя дух, приходила в себя сборная семья из девяти человек. Рядом со спящим в ванночке ребенком, покрытым стеганым одеялом, стоял гроб. Сидевший на корточках постаревший в одночасье армянин курил, приобнимая "этот домик" отошедшего от суеты и мирских мучений человека. Потный Виктор соображал обо всем сразу. Передвигаясь без суеты, шума и излишних разговоров, военные за несколько часов четко вписались в обстановку хаоса. Помогающие во всем и оказывающиеся везде к месту курсанты Бакинского военного училища на глазах взрослели до офицерского профессионализма. Нередко мелькали валяющиеся или приклеенные листовки со знакомым текстом. Одну водитель отодрал от фар. Славка сказал, что они печатаются в Турции, по заказу местного Национального Фронта Азербайджана, и в открытую перегоняются по нужным адресам. Доставив на территорию части очередную группу беженцев, среди которых больше всего было русских и смешанных русско-армянских семей, Виктор с ребятами, воспользовавшись кратким затишьем, осторожно помогли перенести гроб в ангар аэродрома.
- Вы где будете ночевать?- осторожно спросил он постоянно находящегося рядом со своим горем мужчину.
Тот не отвечал. Стоящий неподалеку молоденький паренек тихо поманил Виктора в сторону.
- Там его жена,- парень отвернулся,- моя мама. Ее неделю назад... В общем, она погибла.
Их близкие тихо стояли в сторонке, смотрели на офицеров, ничего не прося и ни в чем не обвиняя. Это была их беда. Они никому ее не навязывали. Да ее все и избегали. У каждого своего горя было в избытке. На чужое уже никто не откликался. Души всех были переполнены. Лишнее туда просто не вмещалось.
...А вечером мужика прорвало. Он скреб ногтями по наглухо заколоченной деревянной крышке, все пытаясь прорваться к жене. Что-то невразумительное нес и все выл: "Ы-ы-ы..." Его, пытаясь оторвать, возили вместе с женой по всему ангару. Он орал: "Уйди-и-и, гад, уйди-и-и". И, иссякая в вое, как в последнем усилии, вдруг начал бить офицеров, хрипя: "А вы, почему живые... Почему вы ходите... Почему??" Вдруг мужик враз осел, посерел. Теперь близкие стали орать на ребят: "Уйдите, проваливайте отсюда..."
Возвращаясь в общагу, офицеры перессорились до драки. Полчаса сцеплялись и разнимали друг друга. Зашедшегося в истерике Сашку связали, положив на пол. Он все рвался убить этого мужика, крича: "Я-то тут при чем?! Я войну видел! Меня в Афгане так не кляли..." Досталось и прибежавшему патрулю. Потом Сашка плакал навзрыд, как ребенок. Ехали набок ртом и все вместе с ним сидящие. Потом Сашку неуклюже веселили, наливали спирт, чем-то закусывали. Все было дрянно, не по-людски и не по-русски.
По телеку Михаил Сергеевич витиевато рассказывал о новых путях. Потом была "Песня-88".
"Когда в тебя вселился этот бес,
и ДО, РЕ, МИ,
ФА, СОЛЬ, ЛЯ, СИ,
МИ, ФА диез..."
Время - целитель
Утром будят всегда не вовремя. Пришедший от Славки старлей Ренат Игматуллин позволил Виктору поспать еще одну минуту.
- Незваный гость хуже татарина,- пробормотал Витька спросонья, но тут же сообразив, что ляпнул что-то не то, залез под одеяло. Пословица серьезно осложнила его положение. Ренат неспешно перевернул кровать. Сидя на полу с матрасом на спине, Виктор, как из шалаша, исправил ситуацию:
- Ладно, незваный гость лучше татарина!..
Сегодня у них был выклянченный выходной. Теплый Каспий освежал скомканные Карабахом мозги. Местный Бродвей был полупустой. Сидевший у бордюра малыш, уйдя в свой мир, созерцал процесс купания двух воробьев. Забытая им сетка с хлебом лежала рядом в той же луже. Виктор с Ренатом шли в гости к своему сослуживцу по Афгану Косте Никольскому. Там, на войне, Костя был снайпером, снайпером-гастролером. То есть был прикомандирован к "Чайке" из другой части и, исходя из профессиональных соображений, не задерживался дольше одного месяца ни на одной из четырех баз. У него был свой стиль работы, своя "клиентура". Стрелком он был высококлассным и никогда без зарубок на прикладе не возвращался. Для любого времени года, суток и часа у него была своя экипировка, которую он готовил настолько талантливо, что если бы существовала фирма "Снайпер и К", она была бы лидером этого направления. Это был весьма странный человек. При его безупречном мастерстве - мог попасть белке в глаз ночью с завязанными глазами - его не очень уважали. Даже, точнее сказать, не уважали совсем. Костя очень любил убивать. Его такое желание как-то неуловимо, даже в Безбожное время, не стыковалось с профессиональным предназначением других мужиков. Они тоже убивали, но причины этих поступков и последующие осмысления расходились с Костиными на 180°.
Однажды он вернулся "пустой". Нет, не промахнулся, а просто "дух" не появился. Костя весь вечер был злым. Не оттого, что допустил профессиональную ошибку, а оттого, что не убил вообще. Он долго охотился за "духовским" снайпером, работавшим по гарнизону с одной из четырех рядом находящихся мечетей. Костю сюда впервые вызвали именно из-за этого. Стало невозможно ходить из-за этих обстрелов, даже днем в туалет - ждали ночи. А если уж прижмет, то в ямку за безопасной стеной. Самое сложное было в том, что снайпер работал в минуты заунывного мусульманского пения. Это была неподдающаяся, до невозможного осмысления, охота человека за человеком. Той промозглой осенью Костя исчезал бесшумно и появлялся так, что никто не мог засечь это время. Он высох, сутками молчал или просто лежал не шелохнувшись, отвернувшись к стене. В гарнизоне "духом"-снайпером были убиты уже три солдата и офицер. У народа при встрече с Костей замелькала тень недоброго вопроса: "Когда?..".
При гибели четвертого мужики кучкой зашли к нему в комнату и встали в дверях. Костя как всегда лежал к ним спиной.
- Костя, очнись! Давай поговорим. Может, куда врезать надо?
- В прошлый раз что-то такое было, так подняли одну 24-ку, "объяснили" двумя заходами, что так делать нельзя - молчали до сих пор.
Костя не шевелился.
- Мы понимаем, что это мечеть,- пытались продолжить разговор мужики.
- Да долго валяться-то будешь?- пришедшие не на шутку завелись.
- Тьфу,- они плюнули в его сторону и грохнули дверью.
С этой ночи снайпер "загулял". Двое суток не вредили и с мечети. Его иногда как будто замечали мелькнувшей тенью и вновь замершего на долгие часы и слившегося с местностью настолько, что часовые, знавшие о нем, порой чуть не наступали на него. Ребят разъедало любопытство и зудело нестерпимое желание хоть покосить взглядом на необычную "романтическую" работу. Но их настолько вразумительно ранее пресекли в этом плане соответствующие структуры, что солдатик, скользнув мимо в зигзагообразном окопе, делал все, чтобы выглядеть естественно безразличным. А на третьи сутки в шесть утра в гарнизон бесшумно скользнул счастливый Костя. Без стука, с нехорошим торжеством и наслаждением вошел в модуль к тем мужикам и, бросив на стол окровавленную зеленую повязку, демонстративно сделав надрез на прикладе своей винтовки, плюнул, как они в прошлый раз, и вышел. Снайпер от Бога в начале, в ту секунду он перестал быть им. Никогда не занимаясь такими штучками, он вдруг сам придумал их - стал за деньги стрелять "на спор".
Однажды в организованной им пьянке он "отстрелял" весь небогатый финансовый запас у трех человек. Мужики, наутро осознав свои грехи, всерьез расстроились. Костя же нахально и искренне радовался. И окончательно отошел от сердца полка. А дня через три улетел. Его никто не провожал, а при случайном прощании с глядящими через его голову сослуживцами, получил пожимающее плечами: "Ну, будь". А коли будь, то и забудь. Исчез из памяти вместе с оторвавшейся от ВПП вертушкой.
Виктор неожиданно встретил его здесь. Время выскоблило капризы и нежелание встречаться. Не до того. Афган своей памятью сблизил их опять. Да вообще русская кровь не злопамятна. Есть у нее живой источник, называется Смирение. Изменился и Костя. Видимо, он немало побродил по себе, слушая убедительный вразумляющий шепот души и сердца. Мужики сидели долго. Много говорили. Много молчали. Фронтовое молчание порой ценнее мирского разговора. Очнулись от игрового шума пятилетнего Костиного сынишки Димки.
- Дядь Вить, пошли, чет покажу.
- Ну, пошли.
Костина жена Надя пыталась остановить сына, но Димку распирало. Ему не терпелось продемонстрировать свое мастерство "печатывания" на канцелярской "писающей" машинке. Все враз оттаяли, умиротворились. Целебное это слово - "ребенок".
Межа
Ночью затрещала государственная граница. Далековато. Километрах в двухстах. Но волна от тряски госштакетника докатилась до гарнизона Кола по спецсвязи минут за двадцать. Все группы подняли по сигналу "сбор". Одевались не спеша. Чуяли: идти надолго и неблизко. Из офицерской столовой все вышли с мыслью: где б перекусить? Залив стреляющий холостыми желудок розовой марганцовочной водой "от всего", решили: "Не тушенкой единой жив офицер". Главное оружие военных - дух. Сильный дух - целое тело. Предутреннее построение проводил затурканный всеми делами полковник. Из всего сказанного ясно было одно - надо куда-то ехать. Дополнивший его начальник штаба несколькими словами все расставил по своим местам. Задача была следующая: "На удалении 190 км с курсом... в квадрате винного Агдама в течение трех-пяти суток, в зависимости от сложности и напряженности обстановки, автономно выполнять моральное, а если нужно и физическое сдерживание конфликтующих национальных сторон. При обоюдном содействии с личным составом внутренних войск. Штаб группы - передвижной, гастролирующий - будет находиться на автомобиле "КАМАЗ". Бортовой номер... Командир группы... Позывной "Шторка".
В каждой оперативной работе на местах участвуют не менее двух человек. Одиночные перемещения запрещены. Штатное оружие - пистолет ПМ, штык-нож. Пистолет применять в критических ситуациях с первым выстрелом в воздух, второй - в нежизненно важные части тела. Штык из ножен вынимать только в рукопашной схватке, угрожающей личной жизни. Далее шли инструкторские мелочи: столовское питание, отдых и так далее. В пятиминутном перекуре кто-то из мужиков, пытаясь пошутить, чуть нервно напел:
- Серая кукушка за рекой, сколько мне прожить еще осталось?..
За арыком хило тявкнул шакал.
- По машинам!
В "Урал" на ходу сиганули два журналиста. О них речи на построении не было, но так как самые стабильные и ощутимые заработки случаются на беде, то они оказались в кузове раньше всех. В связи с тем, что вдруг Азербайджан стал "неделим", НФА (Национальный фронт Азербайджана) было принято решение: "Долой границы!" Перед этим, вечером, по республиканскому телевидению Азербайджана в информационной программе был показан короткометражный сюжет: участок пограничной заставы на Иранской границе, сигнальная система, рядом молодой парень-азербайджанец играет на гитаре. Затем он собирается "сигналку" преодолеть. В него стреляет русский пограничник. Последние кадры - гитара с порванными струнами лежит под пареньком. Открытые мертвые глаза смотрят в кадр, горит заградительный забор. Голос известного диктора своими "разъяснениями" по телеку и радио галопом нес в неизвестное. Вслед за этим фильмом рекламировалось повальное братание личного состава Советской Армии и самостийных частей добровольческой армии республики. При чуть более внимательном просмотре неуклюжая режиссура все-таки обнажила свой тайный замысел. Офицеры поняли, что на эту минуту, если что, главная трагедия в стране - быть военным.
Первые двадцать минут ехали, как водится, не туда. Ошибку самокритично списали на водителя. Маленькая колонна состояла из двух "КАМАЗов" с тридцатью офицерами, прапорщиками и несколькими солдатами, разместившимися по пятнадцать человек на каждом борту, и одним "ЗИЛом" с продовольствием для мирных жителей. Колонна неспешно шуршала по бывшей когда-то асфальтовой дорожной ленте, выжимая из себя 70 км/час. Головной "КАМАЗ", в котором вместе со Славкиными МВДшниками, прижавшись для сугрева друг к другу, сидел со своей командой Виктор, всю дорогу пытался доказать простуженным хрюканьем двигателя, что он тоже участник войны и имеет права на льготную 50-километровую скорость.
Ехавший в нем в свою зону ответственности личный состав был готов ко всему. Короткие стрижки, сбритые усы (а ну, рукопашка?..), обрезанные ногти на пальцах рук и ног, чистая, свободная и ношенная камуфляжка, еще те, гуманитарные, афганские кроссовки "Адидас". Рюкзаки тщательно подогнаны, усилены в плечах. Из оружия только пистолеты ПМ, ножи, которые строго запрещалось применять. У солдат только штык-ножи. Все сидящие верили друг другу во всем. Чуть спустя, за Баку, народ отчего-то заподнимал глаза. Десантник Мишка нащупал в бушлате случайно забытые четыре сухаря. Демонстративно и шутливо похрустеть в одиночку ему дали секунд тридцать. Отвернувшийся Толик, как бы сам для себя, но громче "КАМАЗа", подытожил:
- Красиво жить не запретишь!
Хлеба хватило на всех. Мишка бережно ломал сухарики по кусочкам и четырьмя хлебами накормил пятнадцать человек. Война учит есть хлеб по крошечкам, очень бережно, с ладошки и особенно ценить этот Божий дар. Дорога-змея все чаще делала попытку сбросить с себя колонну. От подъемов и спусков, загибов и ухабов у "КАМАЗа" охрипла выхлопная труба, постоянно икал двигатель и кардан заработал радикулит.
На нечастых остановках мужики дружно окружали машины, стоя лицом вплотную к бортам. Ближе к точке подхода народ замкнулся и ушел в себя. Виктор рассматривал друзей, дотошно зная каменистую судьбу каждого. Вспомнил курсантский урок в сибирском училище, на котором старый мудрый полковник в отставке, Герой Советского Союза, после того боя с призывниками с Кавказа на железнодорожном вокзале сказал:
- Ваша главная обязанность, сынки, научиться не профессионально убивать, а достойно умирать за Родину.
Да-а. Ты прав, полковник, если умирать, то достойно. Только почему мы мрем за всех подряд?
Рядом с Виктором на каждой кочке подпрыгивал Валерка, истоптавший с ним весь Афган. Он ушел на войну, перетянув свое фото черной лентой, а жене приказал, если что, выйти замуж за парня не хуже его. Для нее лучше парня, чем Валерка, при всех житейских передрягах не нашлось. Да она и не собиралась его искать. Видимо, именно в такие жизненные минуты определяется совместная нужность его и ее.
Здесь победила обоюдная. Сидящий напротив капитан Ластовский вернулся из Афгана один из всего состава своей пэдэгэшной группы. Он сам доставил погибших друзей до хаты в Ленинград. Выслушал все сказанное глазами от почерневших отцов и умерших, когда те еще были живы. Ластовский к этим двум крестам, стоявшим на могилах друзей, каждый год, уже восемь лет, последние метры полз на коленях, прося прощения у мужиков, что остался жив.
Сидевший неподалеку Семен, стоя тогда, в 86-м, у закрывающегося люка улетавшего на Кабул самолета, на вопрос подруги, куда тебе писать, честно ответил: "Не знаю. Пиши... на сердце. Просыпаясь, желай доброго дня, а ложась спать - спокойной ночи. Всегда спокойной. И я найду тебя. Позвони мне на сердце своими мыслями, и я отвечу". Она год писала и звонила ему душой ежедневно. В ответ у нее екало сердце. А, однажды, под утро, оно защемило. Это он позвонил в дверь.
На цель вышли с опозданием на час. На типовой центральной улице им. Мардохея-Маркса, всю жизнь гнавшего Бога с небес, недавно завершившийся августовский митинг с повесткой дня "оправе на самоопределение" плавно перешел в неплановое послемитинговое подведение "итогов".
Дрались все. Вооруженные до зубов мирные жители кинжально шли стенка на стенку за правду с обеих сторон. Учитель шел на учителя. Его ученик топтал его ученика. Врач резал врача. Мать рвала мать. Отец добивал отца. Дети гибли без претензий на территориальную целостность и обид на взрослых, не успев наиграться в песочнице и полазать по чужим огородам. Выражение их глаз для дядек и тетек о праве на детство были неубедительны и неуместны. В людском клубке мелькали то рядовые граждане СССР, то милиция, то республиканский спецназ. С момента появления на земле человека самые жестокие и кровавые побоища стали за межу. Вселенский бой и трагедия, в частности, заключались в том, что межа, оторвавшись от земли, пошла по Вере. Полумесяц, искрясь, зубрился о Крест.
...Да здравствует созданный волей народа... Э-эх, человек! Доколе своей-то волей жить будешь? Не по-Божески. Осядь! Почему убиваешь ближнего за то, что, в сущности, не твое?
Прибывшие с небольшим опозданием военные высаживались на ходу. Отработанные действия для данной, уже привычной ситуации, выполнялись только наполовину. Не новичок-водитель, который утратил рулевую ориентацию от людского хаоса, вдавив обе ноги в полик и визжа тормозами, не заглушившими его ошалевшего крика, с ходу врезался "уральским" буфером в глинобетонный дувал и, опрокидываясь в крутом поворотном крене из-за выросшего внезапно перед носом машины ребенка, завалился на левый борт, осыпая ограду через разорванный тент мукой, сухпаем, сахаром и поливая весь этот "салат" подсолнечным маслом, брызгающим из бьющихся и хрустящих стеклянных бутылок. Офицеры, получая за все от всех, схватившись за руки добела, без конца разрываясь и сцепляясь снова, кричали, и этот словесный рев становился все более сочным. Увеличивая трещину в искусственной человеческой льдине, они под градом ударов в спину, голову, шею и ниже пояса, сплошь и рядом нарушая инструкцию о личной защите, впопад и невпопад хлестали митингующих кулаками. Под людскими ногами металась обезумевшая от страха кошка, держа во рту сразу двух котят и ежеминутно их роняя. Она не понимала, почему затаптывают ее детей, которых еще час назад любило все село.
- Витька-а-а... Вить..., - захлебывающийся и орущий шепотом Толька, стоя на коленях, держал перед лицом ладошки блюдцем, быстро наполняющиеся его стекающими глазами. Виктор не слышал выстрела дробовика. Увидел только, как бородатый мужик, лихорадочно переломив ружье, вбивал в ствол новые патроны.
- Ну... штык! Докажи, что ты молодец!