И на обратном пути Валя, к моему удивлению, не болтала, не пела.
- Ты что, Валюта? - забеспокоилась я. - Не ранена? Не заболела?
- Нет, нет!
- Влюбилась в этого подполковника? - Ну да!
- А что, он симпатичный.
- Не в моём вкусе. Мне нравятся высокие мужчины.
- Скажу Бершанской.
- Она и так ворчит: полк влюблённых.
- Подполковник, между прочим, всё на тебя поглядывал. Говорит с Бершанской, а глаза пялит на моего штурмана.
Ничего подобного я, конечно, не видела, просто хочу расшевелить немножко Валю.
- Ты скажешь. Всего два раза посмотрел. Очень нужно. Ему сорок лет, наверное.
Я не отступала:
- Любви все возрасты покорны. Посмотрел бы он на тебя в парадной форме! Синяя юбочка, коричневая гимнастёрочка, беленький подворотничок, глаза как два маленьких прожектора - умереть можно.
Мне удалось всё же рассмешить штурмана.
- Ещё посмотрит, - сказала она. - Только я не одна буду в юбочке, весь полк. И столько прожекторов - ослепнет, меня и не разглядит.
- Ему сердце подскажет.
- Говорю, не в моём вкусе! - упрямо заявила Валя. - Хочешь, Магуба, я спою тебе песню, которую ты ни разу не слышала?
- Конечно, хочу. Давно пора.
- Слова и музыка народные! - объявила Валя как на сцене. - Исполняется впервые!
Стальные молнии
На вражьи головы
Летят с небес,
Летят с небес.
В дыму и пламени
Фашисты корчатся.
Плывёт в бессмертие
Мыс Херсонес.
Под Севастополем,
Над Севастополем
Клубится прах,
Клубится прах.
Ещё усилие,
И в море Чёрное
С обрыва скатится
Последний враг.
- Поздравляю, - сказала я и подумала: "Вот и в нашем экипаже объявилась поэтесса. Чем мы хуже других? Кто бы мог подумать. В карты ворожила - и вот…".
Валя молчала.
- Ты давно пишешь стихи? - спросила я.
- С первого дня войны!
- Почему скрывала?
- Почему, почему… Стеснялась. Никому не рассказывай, ладно?
Я успокоила её:
- Не засмеют, не бойся.
- Всё равно.
С этой ночи до конца войны мы летали с повышенной бомбовой нагрузкой. В результате боеспособность полка увеличилась почти вдвое. Командир первой эскадрильи Дина Никулина летала даже с 500 килограммами бомб. Только самые дряхлые моторы не справлялись с дополнительным грузом. Мы убедились в этом в ту же ночь…
Самолёту Раи Ароновой предстоял капитальный ремонт, ресурсы мотора были на исходе, но она, посоветовавшись со своим штурманом Полиной Гельман, заявила:
- Не хотим плестись в хвосте!
Подвесили 300 килограммов и улетели. Задание то же - бомбить аэродром под Балаклавой. Потом рассказали о своих мытарствах.
Взлетели нормально, но самолёт выше 500 метров не поднимался. А впереди - Крымские горы! Что делать? Проще всего - вернуться. Но отступать не хотелось. Кроме того, садиться в темноте с таким грузом рискованно.
Решили "покрутиться перед горами", наскрести высоту. Не получилось. Стали искать седловину. Нашли. Впереди, над целью, увидели лучи прожекторов, взрывы зенитных снарядов, и так обрадовались, словно прилетели к тёте на блины. Сразу легли на боевой курс. Но тут вспыхнул САБ! Не под ними, а над ними - другие самолёты оказались выше их. Немцы стреляли как по мишени. Но девушки задание выполнили, сбросили на аэродром бомбы, и Рая начала выжимать из мотора всё, что можно. Словом, выкрутились, но больше не рисковали.
Пока техники возились с нашим самолётом, мы с Валей пили чай в столовой.
- Приятно после такой встряски чайку попить, - сказала она. - Только время идёт, жалко. Я видела в капонирах истребители. Трудно целиться, но из четырёх бомб одна попадёт, и то хорошо. Может быть, те самые "вульфы", которые сделали налёт на наш аэродром. Пока мы тут сидим, девочки их раздолбают.
- Останется что-нибудь на нашу долю. На мысе ещё два аэродрома. Спой-ка, Валюша, что-нибудь народное. - На слове "народное" я сделала ударение.
Валя покраснела.
- Понравилась тебе та песня? Правда?
- Конечно. Она в сто раз лучше той, в которой поётся: "Мы летим, ковыляя во мгле…"
- Про полёты и Севастополь я только сегодня сочинила. Есть у меня ещё одна песня, которая мне самой нравится. Пойдём, по дороге спою. Мелодия, конечно, примитивная, так, что-то вспомнилось похожее. Жаль, нет у нас в полку своего композитора.
- Удивительно, что нет.
Вышли в степь, Валя запела:
Ты помнишь, подруга,
Хлестала нас вьюга
Не снегом - свинцом.
Клокочущий Терек,
Пылающий берег
И горы кругом.
Ты помнишь, как рядом
Фашистским снарядом
Сразило подруг?
Как сердце заныло,
Как стало уныло
И пусто вокруг?
Ты помнишь, по нитке
Мы шли под зенитки,
Под огненный смерч,
Чтоб свет увидала
Из пепла восстала
Красавица Керчь.
Над степью, над морем,
Фашистам на горе.
Рокочут "По-2".
И реет над нами
Гвардейское знамя,
Святыня полка.
- Отличная песня, - похвалила я. - Покажи девушкам. И Бершанской.
- Рано ещё показывать.
- Почему? - удивилась я. - Ничего не рано. Всё покажи, что написала. Ты настоящая поэтесса. Признаться, не ожидала от тебя такого… Слов не хватает.
- А я ничего не записывала. Придумываю всегда в полёте, пою, пою про тебя, что в голову придёт. Чаще всего, конечно, ерунда, на земле всё забывается, как будто ветерком выдувает. А на душе всё легче становится. Эти две песни только и остались. Ну, ещё отдельные строчки. А над этими двумя ещё хочу поработать.
- Не надо. Вдруг испортишь, - возразила я. - После войны наведёшь блеск.
- Нет, поработаю. Последний куплет будет у меня припевом: "Над степью, над морем…" А после Керчи - куплет о Севастополе. Потом о Белоруссии. И так далее. Последний - о Берлине.
- Это ещё когда будет. Перепиши обе песни для м. еня, ладно? Без твоего разрешения никому не покажу…
Мы полетели бомбить тот же аэродром на мысе.
- Поглядим, осталось ли что-нибудь на нашу долю, - сказала Валя, сбрасывая САБ.
Осталось - часть бомб наших предшественниц упала между капонирами. До утра работы хватит.
В перекрестье нескольких прожекторных лучей повис наш многострадальный "По-2". Сколько же боеприпасов израсходуют на него немцы?
С небольшим интервалом отцепились две пары стокилограммовых бомб. Падаю в море… Один виток. Второй. Третий… Изгрызли самолёт, как бешеные псы… Отвязались наконец. Над аэродромом САБы…
В эту ночь мы больше не летали.
Ночь шестьсот девяносто восьмая
В юности мне приходилось участвовать в скачках, однажды я вышла даже победительницей и получила приз - сапожки из тонкой, мягкой кожи, расшитые узорами. Победу мне принёс гнедой скакун Алтынбай, быстрый, как ветер. Так давно это было, и вот снова скачу во весь дух. Каждая жилка натянута до предела, из-под копыт, как брызги, разлетаются камешки… Та-кой снился мне сон. Ещё, ещё быстрее! Конь наклонил голову, грива, колеблемая ветром, вдруг стремительно закружилась перед глазами, превратилась в пропеллер, и меня это почему-то нисколько не удивляет. Гул мотора становится всё громче… Я проснулась: услышала нарастающий грохот пикирующих самолётов, в ужасе вскочила.
"Опять налёт!" - мелькнула мысль.
Лейла в одной рубашке, с распущенными волосами, чистая ведьма, выскочила за дверь.
Совсем ошалела. Так и побежит к самолёту?
Вскоре она вернулась, лёгкая, весёлая, как птичка. С сапогами в руках я села на кровать.
- Наши.
- Как наши? - я ничего не могла понять. В самом деле - ни выстрелов, ни взрывов.
- Истребители, - Лейла покрутила рукой в воздухе. - Летят с задания, решили покувыркаться. В нашу честь. Прямо над общежитием.
- Они чего? - я постучала пальцем по голове. - У меня вся душа ушла в пятки.
- Я тоже перепугалась.
- Безобразие. Надо доложить Бершанской.
- Вера Белик сказала, что это типичный случай. А я послала им воздушный поцелуй.
- С ума сошла. Они теперь нам совсем спать не дадут!
- Ты бы посмотрела, как они вертелись! - покачала головой Лейла.
- Думала - Ахмет среди них?
- Нет, он человек серьёзный. Не думала. Письмо от него получила. Хочешь, прочитай, - она кивнула на тумбочку. - Поспим ещё часика два? Между прочим, эти ребята взяли пример с тебя.
- Как это с меня? - не на шутку встревожилась я. - Что ты мелешь?
- Ну, видели, как ты петли выделывала, решили показать, что тоже не лыком шиты. Так что докладывать Бершанской не советую, она тебе припомнит.
Я рассмеялась и забралась в постель. Рассказала Лейле, какой чудный сон видела.
- А мне огненные шары с хвостами снились, - пожаловалась она.
Забегая вперёд, скажу, что кто-то из девушек всё же доложил Бершанской о "концерте" лётчиков, она позвонила в штаб армии, высокое начальство намылило шеи нашим рыцарям и объявило Чеботарку запретной зоной.
Заснуть я не смогла, полежала с полчаса с закрытыми глазами, поднялась, глянула на письмо, лежащее на тумбочке, увидела слова: "Моя любимая!" Так, так, стиль изменился. Не удержалась, прочитала всё письмо. Я ошиблась, стиль не изменился, разве чуть-чуть.
"…Твой ангельский почерк, кругленькие, как жемчужины, буквы…"
Да, почерком Лейлы можно любоваться, понимаю я этого парня, сочувствую ему.
"…Благодарю за - сердечное письмо. Считаю тебя своей невестой. Если уйдёшь к другому… Передо мной лежит кинжал, его лезвие сверкает, как семьдесят семь радуг. Знай, прекраснейшая из прекраснейших, он вонзится в твоё коварное сердце…"
Вот Хас-Булат удалой! Нет, чтоб самому зарезаться. Впрочем, "Лейле так и надо. "В Алупку поеду!" Вот и будешь спать с радугами в груди. И защищать тебя не стану, бесполезно. Ахмет перешагнёт через мой труп. Настоящий джигит.
Жив-здоров, счастлив, что оказались в одной армии, словно живут в одном доме, только в разных подъездах… "Стоящий на страже. Преданный до могилы…" Вот именно.
- Вставай, дочь ночи, открой свои коварные глаза!.. Погода нелётная, низкая облачность. Все приуныли. Наземные войска вгрызаются в немецкую оборону, теснят фашистов со всех сторон, а мы будем прохлаждаться целую ночь…
Никакого задания полк не получил, из штаба дивизии пришла телефонограмма: полёты отменяются. Но мы - в полной боевой готовности. Во-первых, погода может внезапно перемениться. Во-вторых, неизвестно ещё, что скажет наша разведчица, командир эскадрильи Дина Никулина, когда вернётся. Надежды терять не будем.
Рядом с Бершанской - представитель Сталинградской дивизии, на этот раз полковник. Очень высокий, похож на Рокоссовского. Как по заказу!
- Подойдём поближе, - тихо говорю я Вале. - Это я упросила Бершанскую. Как видишь, пошла навстречу.
Валя смеётся, стукает меня кулачком по плечу, но идёт со мной.
Выбрав удобную позицию, шепчу ей на ухо:
- Подмигни ему. Не теряйся.
Валя прыснула, полковник и Бершанская удивлённо посмотрели на нас. А мы глядим в небо…
Летит наша ласточка. Хорошо, что на разведку погоды послали Дину. В её характере что-то чкаловское.
- Можно работать, - твёрдо заявила Никулина. - Над линией фронта то же еамое, - она небрежно вскинула руку к небу, словно там были рассыпаны звёзды.
Все невольно подняли головы. До облаков 300 метров, дымка, никакого просвета.
- Во всех полках разведчики погоды доложили, что работать нельзя, - голос у Бершанской не совсем уверенный, и Диночка это усекла.
- Трудно, конечно, - она в упор посмотрела на полковника. - Но летать можно. По вертикали видимость неплохая.
Очень убедительно, молодец, Дина. По горизонтали мы только летаем, главное - увидеть цель, сбросить бомбы. Инструкция? Её писали мужчины…
Неужели Евдокия Давыдовна не - чувствует, как стонут наши сердца? Конечно, чувствует. А полковник? У него сложное положение. Скажет, что летать нельзя, мы решим - покрывает своих: мужчины прозябают, и вы не рыпайтесь. Честь мундира. Мужского. А согласиться с Никулиной - разделить ответственность е Бершанской. Если погибнет хоть один экипаж, ему не поздоровится. Молчит, и правильно делает. Только слегка плечами пожал, моё, мол, дело сторона.
Бершанская решилась:
- Будем работать. Я доложу в штаб. Командирам эскадрилий отобрать для полётов самые опытные экипажи.
Первой вылетела отважная разведчица. Задание - бомбить вражеские позиции на подступах к Севастополю.
Когда мы с Валей взлетали, нам на прощанье блеснул маяк. Погас, и видимость стала равной нулю. Мягко светятся циферблаты приборов, стрелки.
- Ничегошеньки не вижу, - вздохнула Валя. Прошло несколько минут, мой штурман повеселела:
- Кое-что разглядеть можно.
У неё глаза, как у кошки. А этот район мы изучили досконально. Только бы не пострадать от взрывов своих же бомб.
"Молодец Бершанская, - размышляла я. - Другая бы при полковнике сникла. А она пошла на явное нарушение инструкции, всю ответственность взяла на себя. Вот оно - настоящее мужество! Ночь-максимум - не столько для нас, сколько для неё. Чего доброго, сама полетит. Говорят, командир Сталинградской дивизии генерал-майор Кузнецов принял "девчачий полк" неохотно, скрепя сердце. Опасался, что снизим их блестящие показатели боевой работы. Поглядеть бы на него завтра утром".
На передовой тарахтели пулемёты, автоматы, взвивались ракеты. Немцы нас, конечно, не ждали. Тем лучше.
Первая эскадрилья уже наверняка отбомбилась.
С нашей стороны короткими очередями по невидимой цели начал бить пулемёт. Голубоватые трассирующие цепочки направлены в одну точку. Туда же протянулась ещё одна, из другого места. Ясно: указывают нам цель.
Стреляют "эрликоны", издалека, с вершины холма Шурует в небе прожектор. В чёрной тьме каждая искорка сверкает, как Сириус.
- Мамочка моя, - прошептала Валя, - как красиво!
Есть такая татарская пословица: глядеть приятно, тронуть страшно.
Взрывы зенитных снарядов - словно огромные лилии на поверхности ночного озера. Плывём, как на лодке, от цветка к цветку.
Валя бросает САБ - с минимальным замедлением. Видим высокий холм, узкую балку. Знакомое, вернее, памятное место, оно отмечено на моей карте крестиком.
В балке какое-то движение, тускло блеснули стволы. Миномётная батарея?
Двойной мощный, оглушительный взрыв. Самолёт, как мой Алтынбай, подтолкнул меня вверх. Ещё удар… Теперь с набором высоты - через линию фронта, к своим!
У этого холма в июне 1942 года татарский парень Абдулхак Умеркин уничтожил огнём своего орудия восемь танков и целую роту гитлеровцев, за что ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
Словно пожала ему руку.
Мы сделали в эту ночь десять вылетов - рекорд экипажа! Из последнего полёта возвращались на рассвете.
- Магуба, моряки! - в голосе штурмана восхищение, удивление, трепет.
- Высокие? - я подделываюсь под её тон.
- Приглуши мотор, прошу тебя, развернись, мне надо сказать им очень важное.
- Раз очень важное, пожалуйста. Интересно, что у неё за сообщение.
- Спасибо, товарищ командир! - поблагодарила она и крикнула: - Полундра! По местам стоять, с якоря сниматься!..
- Всё?
- Всё.
Не штурман, а золото.
После этой ночи отношение "сталинградцев" к нам изменилось. Они стали поговаривать, что у нас можно кое-чему поучиться - воевали в горах, неплохо бы встретиться, обменяться опытом. Мы не возражали, скромно помалкивали. Но начальство эту прогрессивную идею почему-то не поддержало.
Позднее, когда пришла пора расставаться, командир Сталинградской дивизии просил оставить ему наш полк. Ничего не вышло.
Ночь семисотая
Одна из задач нашей воздушной армии - блокирование аэродромов противника.
Подлетаем к мысу Херсонес, приглушаю мотор. Кругом черным-черно. Валя выбросила САБ. Сейчас начнётся.
Эти несколько секунд, отделяющие тьму от света, плавное движение от встряски, тишину от какофонии - самые долгие, самые трудные, к ним я так и не смогла привыкнуть. Своё состояние в эти безбожно растянутые мгновения я могу определить одним словом: страх. На лбу выступает пот. Немеют руки и ноги. Сердце куда-то проваливается, в какую-то бездну. Бельё прилипает к спине… Лучше не вспоминать. Потом ничего. К прожекторам, к бешеному рёву зениток, к зловещим трассам, к визгу осколков, клубам оранжевого дыма, к стонам и хрипам самолёта - ко всему этому мы не то что привыкли, притерпелись.
Странно. Ни одного прожектора. Никакой стрельбы.
"В воздухе "мессер"! - решила я. Жду, что скажет штурман - влево, вправо?
Валя молчит.
Высота 700 метров. Тишина. 600 метров. Тишина…
- Никого нет, - в голосе Вали недоумение.
Я глянула вниз и поняла: аэродром покинут. На взлётной полосе, изрытой большими и малыми воронками, лежал искалеченный, с развороченным брюхом, четырехмоторный самолёт. В разрушенных капонирах дымились останки истребителей. Россыпи битого стекла, тлеющие обломки грузовиков, легковых автомашин, мотоциклов - сладостное зрелище. Над аэродромом ещё не осела пыль.
САБ догорел.
- Курс на запасную цель, штурман.
- Сто семьдесят. Я думала, немцы подстроили нам ловушку. Полный разгром. Какой большущий самолёт, я такого ещё не видела, даже в воздухе.
- Похоже, это "Кондор", "Фокке-вульф-200". Ночной дальний бомбардировщик. Используется и как десантно-транспортный самолёт. Две огневые башни, два "эрликона", четыре крупнокалиберных турельных пулемёта. Он без дозаправки мог бы долететь отсюда хоть до Берлина. Я слышала, у немцев было всего около двадцати таких самолётов.
- Интересно, кто его так обработал. Может быть, наши девушки?
- Может быть. Какая разница, кто. Главное - отлетался. Бомбил, наверное, Москву, Сталинград.
- Лондон.
- Возможно.
- Война идёт к концу, а второй фронт не открывают. Ну и союзнички. Как они будут после войны нам в глаза глядеть? Если бы не мы, представляешь, что было бы с Англией?
- Представляю.
- Немцы разнесли бы там все города вдрызг. А потом добрались бы до Америки.
- Это точно.
- Обещали открыть второй фронт в декабре 1942 года, в газете было напечатано - надули! На красивые фразы не скупятся, восхищаются успехами Красной Армии, шлют поздравления, а на деле… Врут в глаза сотням миллионов людей.
- По-моему, тебе после войны надо окончить институт иностранных языков и пойти на дипломатическую работу.
- А что? Я бы с ними поговорила. Ты думаешь, Черчилль будет радоваться, когда мы возьмём Берлин? Чёрта с два. Он приезжал к нам, я видела киножурнал, век не забуду. Идёт мимо почётного караула, останавливается и с такой лютой злобой смотрит на наших ребят… Ты видела?
- Видела.