- А ребята хоть бы что. В упор его не видят. Стоят себе, красивые, мужественные, молодые, спокойные, как боги. Надо же, приехал как союзник, я свою ненависть к нам скрыть не смог. Я до этого киножурнала думала, что у него открылись наконец глаза. Как бы не так. В колыбели хотел всех нас задушить и жалеет, что не задушил, силёнок не хватило. А что мы сделали англичанам плохого? Абсолютно ничего. Эти Черчилли выжидают конца войны, потом накинутся на нас, вот увидишь.
- Не накинутся.
- Посмотрим. Пусть только сунутся, расчихвостим почище, чем Гитлера…
Второй аэродром тоже был покинут немцами. Я так и думала. Все огневые средства, все прожекторы они собрали в одно место.
Наша воздушная армия впервые наносила по противнику массированные ночные удары. Лётчики не слезали с неба. Самолётов хватало на все объекты, на дневные и ночные удары. А немецкая авиация организованных действий уже не вела.
На Севастополь и его окрестности наши самолёты по ночам летали в три яруса: верхний "этаж" занимали тяжёлые бомбардировщики, средний - самолёты "братишек", нижний - мы.
В журнал боевых действий полка заносились только абсолютно достоверные данные о результатах бомбовых ударов. Поражение цели должно быть подтверждено другими экипажами или наземной разведкой. Мы сами, находясь под обстрелом, не всегда могли установить - попали в цель или промахнулись. Девушки не хвастались своими успехами. Чем удачнее были боевые вылеты, тем скромнее вели себя наши асы. А если кто-то пытался прихвастнуть, тот непременно попадал на страницы нашего "Крокодила". Естественно, какая-то часть уничтоженных объектов в официальных документах не указывалась, но нас это не особенно волновало, главное - нанести максимальный урон врагу.
Над третьим, действующим аэродромом бушевала огненная буря. Множество прожекторов, даже не сосчитать. Особенно жарко на третьем "этаже". Один из лучей поярче и шире других. Схватил "Петлякова". Сразу подключились несколько других. Погас… Опять шарит. "Петляков" взорвался.
"Если бы работал только наш полк, - подумала я, - мы недосчитались бы нескольких экипажей".
Широкий луч высветил очередную жертву.
- Чёртов глаз! - крикнула Валя. - Выбьем?
- Попробуем.
Летим сквозь ад, напролом, другого пути нет. Самолёт качнуло. Прожектор погас.
- Левые не отцепились, - в голосе штурмана тревога.
Делаю разворот, говорю:
- Пробуй ещё.
- Не получается. Заело.
В полу кабины появились два отверстия с рваными краями. Моя спасательная куртка - на случай приводнения - в нескольких местах вспорота пулями и осколками.
С двумя бомбами под плоскостью прорвались, наконец, в спасительную черноту. Летим над морем.
- Домой. Курс?
- Двести сорок. Приглуши мотор, я вылезу. Попробую отцепить.
- Нет. Упадёшь, а бомбы останутся.
- Не упаду.
- Отставить!
Минут десять Валя обиженно молчала. Потом снова подала голос:
- Возьми правее. Пролетим над Омегой, термички выброшу.
Да, от лишнего груза надо избавиться. Омега - бухта, напоминающая по форме эту букву греческого алфавита.
Выбросив две полуторакилограммовые бомбы, Валя долго высматривала что-то внизу.
- Ты что? - поинтересовалась я.
- Ждала грандиозного взрыва. Надо было на берег сбросить. Пропали бомбы, обидно.
- Есть такая восточная пословица: не всякая нитка - в узор ковра.
Летим над Северной бухтой. Справа - Малахов курган. Графская пристань. Корабельная сторона. Прямо по курсу - братское кладбище… Побывать бы здесь после войны. Побродить, посмотреть, вспомнить эти майские ночи. Сотни влюблённых пар, духовые оркестры, песни, танцы, цветы на каждом шагу, фонтаны. Днём любуйся бездонным небом, солнышком, ночью - звёздами, жемчужной луной. Как это просто и как прекрасно. Мир!
- Побываем, - сказала Валя. - Ты об этом думаешь? Я приеду за тобой в Белебей. И - сюда. Шёлковые платья, туфельки на высоких каблучках, на груди - гвардейский значок, медали, ордена. Привет, Севастополь! Где тут памятник отважным лётчицам 46-го гвардейского дважды Краснознамённого Таманского женского авиационного полка ночных бомбардировщиков? Моряки: ах! Мы вас проводим, разрешите представиться, вы не замужем? Покружим головы морячкам, якши?
- Красную ракету, - напомнила я.
- Приготовила, чтобы я замуж за моряка вышла - ни за что! Уйдёт в какой-нибудь Сингапур, а ты сиди на берегу, пополняй море слезами. И тебе не советую.
Не дождавшись моего отклика, Валя замурлыкала:
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны,
С волосами, как морской туман.
Полюбил за пепельные косы,
Алых губ нетронутый коралл,
В честь которых пьяные матросы
Поднимали не один бокал…
Самолёт плохо слушался, но приземлились мы нормально. Вместе с техниками тщательно осмотрели его. Перебит трос, открывающий замки бомбодержателей. Повреждены лонжероны. Шестнадцать пробоин, я думала больше. На час работы.
Бершанская уже знала, что на мысе действует один аэродром, что там жарко.
- Отдохни, - сказала она. - Полечу с твоим штурманом.
Так я и знала.
Валя направилась к её самолёту. Не помня себя, я крикнула:
- Назад!
Валя остановилась, повернулась кругом, вытянулась - словно выросла сразу на несколько сантиметров. В свете приводного прожектора я увидела её побледневшее лицо, испуганные, как у дикой серны, глаза.
- Товарищ командир полка, я вас не пущу. Ваше место здесь.
К моему удивлению, Бершанская рассмеялась:
- Ты права, - сказала она, оглядываясь, - Представила, как ты на глазах высокого начальства стаскиваешь меня с самолёта. Берите резервный. Будьте внимательны, как никогда.
Второй вылет. Легли на курс.
- Ты знаешь, Магуба, - многозначительно сказала Валя, - я всегда с радостью летала с Бершанской, а сегодня так не хотелось, так не хотелось, иду к самолёту, ноги заплетаются, честное слово. Предчувствие нехорошее появилось. Сбили бы нас. Ты тоже что-то почувствовала?
- Не надо так говорить. Ничего я не почувствовала. Сбить и нас могут, запросто. Спой лучше свои народные.
Валя запела, я тихонько подпевала ей. Подумала: после войны появится много новых писателей, бывших фронтовиков, это закономерно. Представила целую библиотеку - стихи, поэмы, рассказы, повести, романы, пьесы, очерки. Толстая, солидная книга в голубой обложке: "Боевой путь женского авиаполка" или что-нибудь в этом роде. Надо нам договориться: все оставшиеся в живых напишут воспоминания. Собрать их в одном томе. Девчата будут зачитываться, как мы зачитывались "Записками штурмана". Я начну свои воспоминания с приезда в станицу Ассиновская.
Лучшие воспоминания напишет Евдокия Давыдовна Бершанская. О каждой из нас скажет доброе слово, поведает людям о своих переживаниях. Может быть, расскажет обо всём какому-нибудь журналисту или писателю, а он с её слов напишет книгу, которая мне видится. На обложке - оранжевые трассы, звёзды, в перекрестье лучей - "По-2", внизу взрывы…
Евдокия Яковлевна Рачкевич напишет "Записки комиссара".
Мария Ивановна Рунт расскажет, как наш комсомольский полк стал коммунистическим. Вначале в полку было всего несколько коммунистов - командный состав. Сейчас - больше половины. Боже мой, как мы выросли за два военных года! Не только оправдали надежды Марины Расковой, но и превзошли их. Как бы она радовалась за нас. А кто напишет о ней? Писать о погибших будет всего труднее.
Самое страшное на войне - гибель тех, кто воевал рядом с тобой. Были вместе, разговаривали, смеялись, дружили, и вдруг - этого человека нет. А тебе и погоревать некогда, надо воевать, по0еждать, надо жить. Тени погибших не за спиной, а впереди - в огне, в дыму.
Боюсь, не будет у многих из нас ни времени, ни большого желания писать воспоминания. Свалится на наши головы множество неотложных, очень важных дел, государственных и житейских, семейных. Правда, сразу после войны можно будет собрать песни, стихотворения, дневниковые записи девушек. Марина Раскова непременно занялась бы этим. Сама, своей рукой написала бы историю всех трёх полков…
- "Мессер"! Вправо!
Звёзды пошатнулись. Поворот. Скольжение. Тень истребителя мелькнула где-то сбоку. Глухо простучала короткая очередь. Мимо!
- Кто-то включил навигационные огни, - взволнованно сказала Валя. - "Мессер" изменил курс. Ринулся на тот самолёт, я видела.
- И что?
- Не знаю. Только немец отвернул от нас, огни погасли. Самолёт наш, "По-2", летел за нами, выше, слева.
- Кто вылетал после нас, не видела?
- По-моему, Клава Серебрякова и Тося Павлова. Я слышала их голоса.
Это один из лучших экипажей. Милая, сероглазая Клава всё свободное время отдаёт мандолине и шахматам. Отличная лётчица. Чёрт возьми, коленки дрожат. От неожиданности, от страха. В самые страшные мгновения страх над моим разумом и телом не властен, вернее, я не поддаюсь ему. А потом… Как будто страх ищет выхода, и организм выдавливает его из себя с холодным потом, с дрожью. Совладать с нервами легче, чем с ногами.
- Дал одну очередь, - задумчиво, негромко сказала Валя. - Потом он их потерял, да?
- Я тоже так думаю.
Просто необходимо так думать. Раскисать нельзя. А лучше совсем не думать. Всё равно скоро всё выяснится. Молодец штурман, смотрит во все глаза. Успела разглядеть оба самолёта. А главное, вовремя предупредила. Не растерялась. Сообразила, в какую сторону отвернуть. Я уже так привыкла к ней, что не представляю, как полечу с другим штурманом.
Над аэродромом пылает САБ. Зенитки палят, не переставая, пулемётные трассы сходятся, расходятся, пересекаются. На земле самолётов не видно. Но такой заградительный огонь неспроста. Возможно, самолёты замаскированы или вот-вот должны приземлиться. Приводят в порядок посадочную полосу. Снарядов не жалеют, на нашу психику давят. Сколько труда затратили конструкторы, инженеры, рабочие, чтобы погубить наш маленький самолёт, и зенитчики из кожи лезут" стараются, но пока…
- На дороге движение, - доложила Валя. - Какие-то машины идут к аэродрому.
- "Бензовозы", - обрадовалась я.
- Десять градусов вправо. Ещё немножко…
Валя бросила САБ.
- Нет, не бензовозы: бронетранспортёр, две легковые автомашины, крытый грузовик.
Четыре взрыва, один за другим.
- Развернись. Бронетранспортёр и легковушки накрылись. Брошу термички.
- Жги дотла!
"Эта компания появилась неспроста, - размышляла я, глядя на горящие машины. - Самолёты на подходе".
Обратно летели молча. Думали о наших спасительницах - живы ли они?
Я попыталась представить себя на месте Серебряковой. Увидела "мессер". Раньше нас. Решила, что он нас заметил, собирается атаковать, а мы его не видим. Не раздумывая, включила огни. Фашистский лётчик, возможно, наш самолёт ещё не успел разглядеть, но освещённый "По-2" увидел сразу и бросился в атаку. Успела Клава увернуться? На все расчёты у неё было, примерно, полсекунды.
Валя тяжело вздохнула. Потом, словно извиняясь, сказала:
- Я нарочно напускаю на себя тоску, думаю, девушки не вернутся, погибли, лежат на берегу мёртвые.
- Зачем так?
- Чтобы вышло всё наоборот!
- Понятно, - усмехнулась я.
- Ты совсем-совсем несуеверная? - спросила с удивлением Валя.
- Совсем-совсем. И тебе советую не забивать голову всякой ерундой.
- Все лётчики суеверные, - уверенно заявила она. - Ты исключение.
- Ошибаешься.
- Я понимаю, что ерунда, но…
- Что - но? - полюбопытствовала я.
Валя молчала. Потом сказала в раздумье:
- Даже не могу сообразить. Традиция! Как у моряков, знаешь, ни одно судно не выходит из порта в понедельник.
- Выходит, - твёрдо заявила я.
- И садятся на мель, - не уступала она.
Мне опять пришла на память её ворожба. Не отсюда ли теперешнее настроение, предчувствие девушки? Хотелось разуверить её, но я не знала, как это сделать, и лишь сказала:
- Валюша, не смеши меня.
- А вот проверим!
- Давай. Девушки живы-здоровы. Сама увидишь. На берегу только трупы румын и немцев.
- Я тебе, Магуба, завидую. Даю слово: если Клава и Тося живы-здоровы, я перехожу в твой лагерь.
Продолжать этот спор смысла не имело. Он уже и так затянулся.
Клава Серебрякова и Тося Павлова приземлились вскоре после нас. "Может быть, это был не их самолёт", - подумала я, но вслух своего сомнения не высказала, чтобы не испортить настроения своему штурману.
- Узнать? - спросила Валя.
- Не надо. Рассмеются, скажут: никакого "мессера" в глаза не видели. Посидим…
Третий вылет. К аэродрому не подступиться. На полосе - горящий истребитель. В капонирах - целёхонькие. Все три яруса в огне. Но бомбы с неба падают - словно со звёзд. Воздух содрогается от мощных взрывов. В окрестностях аэродрома прибавилось битого стекла, металлолома. В ста метрах от полосы догорает бензовоз. Ещё один "мессер" скапутился. Что, незваные гости, не очень уютно на вашем аэродроме? В Румынии таких нет? Скоро будут.
Ложусь на боевой курс. Высота 500 метров. Будь что будет.
Обе плоскости почти симметрично прошиты пулями. Дёрнулся шлем на голове - задело осколком или пулей. Я нажала на сектор газа: тут же взревел мотор.
Летим сквозь огненный ливень. Едва вырвались из одного луча, сразу попали в другой.
Валя, как на учениях, командует:
- Вправо, вправо! Ныряй! Ещё!..
От этих подсказок толку мало, но, слыша голос штурмана, я чувствую себя увереннее.
Фигуры, которые я выписываю, исполняются впервые, они не имеют названий.
Тьма. Звёзды скатываются с небосвода куда-то вниз. Вращается самолёт? Кружится голова?
Провожу по глазам рукой. Всё встало на свои места - звёзды, стрелки, самолёт.
- Ты жива ещё, моя Валюша?
- Жива.
- Не ранена?
- Вроде нет. А ты?
- Я же заговорённая, разве ты не знаешь?
- Не верю. Это противоречит теперь моему мировоззрению. Между прочим, у лётчиков-мужчин есть обычай: не бриться перед вылетом. Тоже суеверие, правда?
- Такого обычая нет. Есть лётчики, которые испытывают болезненный страх перед опасностью, вот и всё. У небритого лётчика на лице написано: "Я трус!"
О суевериях мы с моим штурманом больше никогда не говорили…
Четвёртый вылет.
- До цели восемь минут, - сказала Валя и во весь голос, как частушку, пропела:
Вам, убийцы, куроцапы,
Я желаю всей душой,
Если смерти - не мгновенной,
Если раны - то большой…
Я рассмеялась, хотя мне в эти минуты было не до смеха.
Аэродром будто вымер. Но я знаю: там, внизу, напряжённо прислушиваются, всматриваются в ночное небо десятки озлобленных, обманутых в своих подлых надеждах людей. До них уже дошло, что счастья на берегах Крыма им не видать, как своих ушей, что райские уголки, облюбованные ими, оказались миражом, что песенка их спета, и они жаждут обрушить свой неправедный гнев на наши головы. Мы же не за поместья на германской земле бьёмся. Наверно, в глубине души эти люди клянут своего неудачника-фюрера, рады бы с ним посчитаться, но он далеко, а ненавистный "По-2" близко. Как-никак, фюрер шлёт им самолёты, на которых, пусть немногим, можно было бы удрать с этого проклятого полуострова, а ночные ведьмы не дают им даже взлететь. Мысль о том, что они получают по заслугам, что наша ярость естественна и благородна, вряд ли приходит в их головы.
Хочется на полной скорости налететь на освещённый САБом аэродром, не думая об опасности, но я беру себя в руки, стараюсь в полной мере использовать планирующие способности маленького, юркого самолёта и ещё раз выйти победительницей из схватки с обречённым и потому втройне опасным врагом.
Кажется, весь Крым уставлен прожекторами, "эрликонами", пулемётами, и все они нацелены на наш "По-2". Самолётов на аэродроме нет, бьём по огневым точкам. Невыносимая духота - воздух перенасыщен ядовитым светом, испарениями раскалённого металла, дымом трассирующих снарядов и пуль, едкими частицами взорванного тротила.
Но небо - наш верный союзник, оно открывает второй фронт, и наш самолёт словно ввинчивается в какую-то прохладную, чёрную тучу.
- Тра-ля-ля, - бормочет Валя. - Держи пока так, уйдём подальше в море.
Голос у неё не свой - хриплый, прерывистый.
- Простыла, деточка?
- Да, с непривычки - в море искупалась, пять порций мороженого съела, бокал холодного шампанского хлопнула, такая жара… Я тебе кричала, охрипла. А ты, по-моему, ничего не слышала.
- Всё слышала.
- Ну и ночка, - Валя закашлялась. - Не аэродром, а Везувий какой-то. Поверни на девяносто пять градусов вправо.
Ещё раз откашлялась и хриплым, простуженным голосом завопила:
Была бы только ночка
Сегодня потемней…
Чувствую себя как в соловьиной роще. Хорошо летать с певицей. И такой обширный репертуар. Что это она шепчет?
- Боюсь…
- Чего боишься?
- Пропадёт голос. Ты знаешь, мне показалось, немцы стараются, как никогда, очень им хочется сбить нас.
- Так оно и есть. Наверное, Гитлер пообещал премию, сто тысяч марок или поместье в Крыму, за один наш самолёт.
- Поместье получат, в общей яме.
- А всё-таки немцы взбесились. Ждали самолёты из Румынии, как манну небесную, а мы их разбомбили.
- Боеприпасов много, девать некуда, в Румынию не повезёшь, вот и палят.
Валя поворочалась в кабине, сокрушённо сказала:
- Ободрали меня осколками всю. Каблук срезали…
Пятый вылет. Издали кажется, что над аэродромом полыхает полярное сияние. Подлетели поближе и увидели жуткую картину, немцы вели яростный огонь по охваченному пламенем двухмоторному бомбардировщику. Обречённый самолёт медленно, как нам показалось, даже не пытаясь сбить пламя, уходил в сторону моря. Несколько прожекторов провожали его, давая возможность зенитчикам отвести душу.
Валя бросила один за другим два САБа. В конце взлётной полосы - транспортный самолёт, завалившийся набок. Похоже, угодил колесом в воронку.
Держу боевой курс, вижу: из кабины немецкого самолёта стрелок ведёт огонь по горящему "Петлякову".
"Хорошо, что ты тут", - мелькнула злорадная мысль.
Хищные щупальца подбираются к нам. Поймали. И вдруг почти одновременно все прожекторы погасли, исчезли потоки светящихся снарядов и пуль.
Мне стало не по себе. Ловушка? Атакует "мессер"? Что это?.. Со стороны моря летел, как метеорит, рассыпая искры, горящий самолёт. Пикирует на аэродром.
Валя, прильнувшая к прицелу, ничего не видела. Вряд ли она заметила, что обстрел прекратился. Пусть делает своё дело.
В разных концах аэродрома прогремели мощные взрывы. Какую цель выбрал командир "Петлякова", я не знаю.
Прожекторы вспыхнули снова, но поймать нас уже не смогли. Наш "По-2", пролетевший над самым пеклом, без помех поразивший цель, не получил ни одной царапины…
Шестой вылет. В районе аэродрома прожекторов поубавилось, но огненная пурга стала ещё злее, видимо, немцы подбросили сюда новые зенитные установки. Две цепочки истребителей. Справа - горящий бензовоз, прямо по курсу - колонна автомашин.