Нам не повезло: при заходе на цель на кромке левого крыла заплясало пламя. Валя немедленно освободилась от бомб. В предельно быстром скольжении, под обстрелом, мне удалось сбить пламя. Высота… Никакой высоты не было, могли врезаться в набежавшую волну. К счастью, прожекторы бросили нас на произвол судьбы. Кому-то повесят на грудь железный крест, предоставит внеочередной отпуск. Несправедливо. Впрочем, вряд ли успеют.
- Я видела какое-то судно, - сказала Валя, когда все страхи остались позади.
- Где?
- У самого берега. Небольшое. По-моему, торпедный катер. Магуба, надо его потопить! Может быть, на аэродром прибыл сам этот генерал, как его…
- Альмендингер? Тут пока ему делать нечего.
- Язык сломаешь. Всё равно, надо потопить.
- Доложу Бершанской.
- Разрешит!
- Может послать другой экипаж.
- Не найдут.
- Как ты его разглядела? Уму непостижимо.
- Понимаешь, я подумала: что будет последним зрительным представлением в моей жизни? Так и впилась в берег глазами. Скалистый, крутой, неровный, изрытый какими-то норами обрыв. Ну и разглядела.
Бершанская дала разрешение: "Потопить непременно!.."
Седьмой вылет. Зашли со стороны моря, бросили САБ. Точно - торпедный катер. Суматоха. Поздно спохватились. Были уверены, что мы их не разглядели.
Валя ударила залпом. На месте катера, - огненный столб. Мы радовались так, словно потопили крейсер…
Восьмой вылет. Аэродром закрыт плотной пеленой пыли, дыма и тумана. Ни прожекторов, ни зенитного лая.
- Для фашистов нелётная погода, - сказала Валя. - Что и требовалось доказать.
- Ударим по полосе, - предложила я. - Наверняка там немцы копошатся.
- Нет, скорее всего, румыны, - уныло произнесла Валя.
- Жалеешь, что ли?
- Что ты, ни капельки. Пусть они сами себя жалеют. Мне детей жалко - румынских, немецких. Вырастут, узнают: отец - бывший гитлеровец, убийца, насильник или мародёр.
Сбросив бомбы, Валя начала, не глядя, швырять термички.
- Блокировать так блокировать…
На востоке уже занималась заря. На фоне чёрно-синего неба отчётливо проступали горы.
Летим вдоль побережья - ни одного огонька. С моря дует ветер, в темноте белеет прерывистая полоска прибоя, крыло набегает на неё.
- Затаились, гады, в своих норах, - сказала Валя, - Знают, что готовится штурм, что двинется на них "чёрная смерть" - морская пехота. Дрожат от страха. Скорее бы покончить с этой сворой. Весь мир ждёт. За границей гадают: сколько дней или месяцев фашисты будут удерживать плацдарм в Крыму, Севастополь. Гитлер, наверное, ночи не спит, скрежещет зубами над картой. Ищет резервы. Мечтает о десантах - с моря, с воздуха. Крым! Крым! Наши войска уже в Румынии, скоро у Гитлера не останется ни кусочка черноморского берега. Как ты думаешь, будет десант или нет?
- По-моему, не будет. Спроси у Макаровой и Белик, они скажут точно.
- Я уже спрашивала. По их мнению, серьёзный десант невозможен. Всё учтено могучим ураганом. Знаешь, что они ещё говорят? Нашу воздушную армию перебросили в Белоруссию не случайно.
- Куда-то надо её перебросить. Не оставлять же в Крыму.
- В Белоруссии будет грандиозное наступление.
- Поняла. Ждут, когда прибудет наш полк. Без нас не начнут.
- Ни в коем случае! - Валя рассмеялась. - В наших руках ключи от Берлина, задерживаться в Крыму нельзя.
Признаться, меня в ту ночь волновала не столько судьба немецкой группировки в Крыму, тут всё было ясно, сколько судьба экипажа, пришедшего нам на помощь. Полной уверенности, что всё обошлось, не было.
Мы приземлились, кончилась очередная ночь-максимум. Дежурная сказала, что потерь нет, сделано более 150 боевых вылетов. О встрече с истребителем никто не докладывал.
Зарулили на стоянку, сидим в кабинах. Нет сил вылезти.
- Тебе боевое задание, штурман, - официальным тоном обратилась я к Вале.
- Слушаю, товарищ командир!
- Написать поэму о боевом пути нашего полка. С посвящением Марине Михайловне Расковой.
- Есть написать поэму! Прошу указать точные сроки.
- К первой годовщине Победы.
- Если не убьют, задание будет выполнено досрочно, товарищ командир… Послушай, Магуба-джан, я давно собиралась спросить: кто твой любимый писатель? Тукай, я знаю, вне конкурса, а из русских?
- Пушкин, Пушкин, Пушкин: любимый поэт, любимый прозаик, любимый драматург.
- А у меня Лермонтов. Жить без него не могу. Сдавала в школе экзамен по литературе, бога молила, чтобы Лермонтов достался. Взяла билет, мамочка моя: "Лирика Лермонтова"… Прочитала "На смерть поэта", с выражением, разобрала и как начала шпарить наизусть стихотворение за стихотворением, члены комиссии смотрят на меня, головами покачивают. Голос звенит, как вечевой колокол, щёки горят, разошлась, отрывок из "Героя нашего времени" прочитала, специально к экзамену выучила:
"Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками… Внизу передо мною пестреет чистенький новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, - а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы всё синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка…" Прелесть, правда? Умереть можно. Пятёрку заработала…
Медленно, нога за ногу, иду по коридору общежития, думаю, раздеваться не буду, мыться не буду, есть-пить не буду, всё потом, сначала посплю немножко… Увидела через приоткрытую дверь висящую на стене мандолину, зашла в комнату. На четырёх кроватях спали девушки. Присела на табуретку. "Где-то стреляли, не переставая, тяжёлые орудия, и на этом громовом фоне я услышала нежный стон мандолины.
Лейла, чистенькая, похудевшая, ждала меня.
- Ты где пропадала? Я тут с голоду умираю, а тебя нет и нет. С каким-нибудь джигитом по степи шлялась" знаю я тебя. Не оправдывайся.
Помогла мне раздеться, приготовила чистое полотенце. И всё старалась меня рассмешить. Глядим друг на друга, не наглядимся.
Ночь семьсот третья
Мне снилось, что я с Темир-шейхом иду по какому-то мёртвому городу. Под ногами щебень, по сторонам груды скрюченного металла, мотки колючей проволоки" обломки самолётов с намалёванными на них свастиками и крестами, изогнутые, похожие на гигантских змей, стволы пушек. Мой спутник молча указывает то в одну сторону, то в другую, я должна что-то запомнить, это очень важно, но никак не могу сообразить, что именно.
Прямо перед нами в клубах дыма появляется бронзовая фигура, лишённая головы, я хочу остановиться, прочесть надпись, но Темир-шейх увлекает меня дальше.
Подходим к узкому, длинному оврагу. Он почти доверху заполнен тем же металлоломом, но стволы, обвитые колючей проволокой, извиваются, шевелятся. "Ещё живые, - говорит Темир-шейх. - Запомни этот овраг".
Я проснулась, подумала: какой ужас. Перевернулась на другой бок и снова уснула.
Вижу во сне тот же овраг, но вместо Темир-шейха рядом со мной стоит Валя, налей белое платье, в руках - большой букет полевых цветов. "Не упади", - предупреждаю я её и окончательно просыпаюсь.
Голова тяжёлая, вроде и не спала. Побежала в штаб.
После разбора полётов выступила Рачкевич.
- Месяц назад, накануне нашего наступления, - сказала она, полистав блокнот, - бывший командующий немецко-фашистскими войсками в Крыму генерал-полковник Енеке возвестил: "Крым на замке. В мире ещё нет такой силы, которая была бы способна прорвать немецкую оборону на Перекопе и Сиваше. Пусть немецкие и румынские солдаты спокойно отдыхают в окопах. Путь большевикам в Крым навсегда отрезан".
Прошло тридцать дней. Десятки тысяч немецких и румынских солдат "отдыхают" в земле. Оставшиеся в живых загнаны за последний оборонительный обвод. Преемником Енеке, как вы знаете, стал генерал Альмендингер. В одном из последних его приказов войскам говорится: "Я получил приказ защищать каждую пядь. Севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете. Я требую, чтобы все солдаты оборонялись до последнего в полном смысле этого слова, чтобы никто не отходил и удерживал бы каждую траншею, каждую воронку и каждый окоп". А один из искателей счастья на крымских берегах, командир полка, видимо, решил перещеголять генерала, воодушевить своих приунывших головорезов такой фразой: "Русские держали Севастополь восемь месяцев. Мы будем его держать восемь лет".
- Типичный случай, - усмехнувшись, сказала Вера Белик.
Дружный смех, возгласы:
- Научились молоть языком у Геббельса.
- Взять бы в плен этих пустобрёхов.
- Восьми дней не продержатся.
- Могилу свою защищают, а не плацдарм.
Рачкевич продолжала:
- Наши войска почти вплотную подошли к Сапун-горе. Это ключевая позиция на подступах к городу. По опорным пунктам вражеской обороны наносят удары "катюши", тяжёлая артиллерия, танки, авиация. Боевые действия нашего полка - лишь малая часть этой огненной лавины. Подавляя огневые точки противника, стирая с лица земли укрепления, уничтожая живую. силу фашистов, мы сохраняем жизнь наших солдат и увеличиваем их наступательный порыв. Каждая бомба, попавшая в цель, - это шаг к победе, это удар по башке Гитлера и по языку Геббельса.
За месяц боёв 17-я фашистская армия уменьшилась более чем наполовину. Гитлеровцы прижаты к морю, и только капитуляция может спасти их - от поголовной гибели.
С моря Севастополь блокирован кораблями и авиацией Черноморского флота, об уничтожении которого фашисты объявили ещё в начале войны. Как всегда, они желаемое выдавали за действительное.
Крупных немецких военных кораблей на Чёрном море не было и нет. По Дунаю они спустили подводные лодки и катера, но с первого дня войны на море безраздельно господствует наш Черноморский флот. Базируясь временно на Кавказском побережье, линейные корабли, крейсеры, эсминцы, миноносцы, подводные лодки, торпедные катера в самые тяжёлые дни поддерживали огнём наземные войска, высаживали десанты, доставляли в осаждённые города пополнение, оружие, боеприпасы, продовольствие, эвакуировали десятки тысяч детей, женщин, раненых.
На вооружении Черноморского флота более 600 самолётов - бомбардировщиков, торпедоносцев, штурмовиков, истребителей.
Севастополь станет для фашистской Германии вторым Сталинградом. Советские люди ждут завершения грандиозной битвы, значение которой очевидно.
Сделав небольшую паузу, Рачкевич обратилась к нам с призывом:
- Исполним же свой долг, милые подруги, ударим по врагу, как подобает гвардейцам, сделаем всё, чтобы приблизить час полного очищения Крыма от грабителей и убийц, воздадим им полной мерой за все их кровавые преступления. Родина не забудет наш подвиг.
Едва она закончила, как Саша Хорошилова, наш комсорг, звонким, ликующим голосом крикнула:
- Даёшь Севастополь!
Сто девичьих голосов тут же слились в один:
- Даёшь!..
"Гитлеровцы ведут самоубийственную войну, - подумала я. - Стараются отдалить свой неизбежный конец. Германия проиграла первую мировую войну, развязала вторую, сейчас пишутся самые кровавые, самые гнусные страницы её истории. Этот урок немцы будут помнить дольше, чем первый. Третьего "дранга" не будет никогда, во всяком случае, на восток. Новые гитлеры и геббельсы, может быть, найдутся, но одурачить народ ещё раз им не удастся"…
Полк в боевой готовности, ждём указаний из штаба дивизии. Тёплый майский вечер, вокруг аэродрома от лёгкого ветерка трепещут алые маки. Мы с моим штурманом развернули на хвосте самолёта карту Севастополя.
- Золотая балка, - сказала Валя. - Интересно, почему её так назвали.
Увидела Веру Велик, проходившую мимо, крикнула:
- Верочка, подойди к нам. Важное дело. Ты видела Золотую балку?
- Видела.
- Там что, золото нашли?
- Нет. Просто очень красивое место, плодородная долина. С одной стороны - отроги Крымских гор, с другой - холмы, курганы, Сапун-гора. Наверное, тысячи лет люди выращивали там виноград. Самые лучшие сорта. Я видела эту долину однажды летом, в июне. Солнечный свет струился, кипел, прямо хоть черпай ладонью. В золотой тишине - чистые, нежные птичьи голоса. Рай! Забываешь обо всём на свете, можно часами любоваться, слушать, мечтать. Виноградники вдали сливаются с небом. Что-то древнее, величавое - от курганов и гор, а гроздья сияют, смеются, птицы насвистывают, снуют туда-сюда, сама беспечность, вечная юность, и всё это вместе слилось, перемешалось и хлынуло на тебя! Нет, словами передать невозможно.
Вера ушла к своему самолёту.
- После войны буду приезжать сюда каждое лето в отпуск, - решительно заявила Валя. - Буду черпать ладонями солнечный свет из этой волшебной балки. И есть виноград. Представляю, как пялили глаза на эту долину немцы.
Я уложила карту в планшет, сказала?
- А я тебя сегодня во сне видела.
- Да? Расскажи!
- Ты была в белом платье, с букетом цветов, прогуливалась вдоль этой балки.
- А мне в последнее время снится чёрт знает что. Видела воздушный бой. Несколько раз. Один и тот же сон, представляешь? Лечу на "По-2", ночь, звёзды, лучи прожекторов. Со всех сторон - самолёты о крестами. Кто-то их сбивает, они падают, оставляя за собой хвосты дыма. Навстречу - громадный самолёт, "Кондор" какой-то, вот-вот столкнёмся, остаётся один миг, и я просыпаюсь. Сердце - тук-тук-тук, волосы дыбом, спросонок не пойму, живая я или мёртвая и где нахожусь, на том свете или на этом. А недавно приснилось - ещё хуже. Подлетаю к аэродрому, захожу на посадку, но меня отбрасывает ветром, уносит куда-то далеко-далеко, внизу мелькают деревни, города, думаю, мамочка моя, куда же это меня тащит, в чужие края, скорость увеличивается, в ушах свистит ветер, - сердце сжимается, жду, налечу сейчас на какую-нибудь гору или башню… И проснулась. Правда, один, разочек видела во сне Москву. Вечер, только что прошёл дождь, всё кругом блестит, фонари отражаются на мокром асфальте, иду по лучам, тороплюсь на какое-то свидание, душа поёт…
Задание полку - бомбить укрепления на Сапун-горе.
- Девочки берут по двадцать термичек, - сказала Валя, вопросительно глядя на меня.
- Бери хоть тридцать, - рассмеялась я. - Если управишься.
- Управлюсь.
Высота Сапун-горы - 241 метр. Огромный бастион, на который, вероятно, Альмендингер возлагал большие надежды. Десятки дотов и дзотов. Танки, вкопанные в землю. Сотни пулемётных гнёзд. Траншеи в несколько ярусов. Вокруг - минные поля, надолбы, ряды колючей проволоки.
Фашисты не только восстановили все наши оборонительные сооружения в районе Севастополя, но и понастроили много новых. Времени у них было достаточно.
Всю ночь мы "строгали" склоны горы, бомбы сыпались с трёх небесных "этажей". Самолётов - полное небо. Чтобы избежать столкновений, летали с навигационными огнями, выключали их только в районе цели. Вражеской авиации для нас не существовало, но огонь зенитных пушек и пулемётов был очень сильным, мы такого ещё не видали.
В последний вылет отправились, когда тьма уже поредела. Хлещут белые, красные, голубые, оранжевые струи снарядных трасс, беспрерывно, захлёбываясь, тявкают "эрликоны", самолёт трепещет от пропеллера до хвоста.
- Бросила! - облегчённо доложила Валя, и тут началось светопреставление. Во тьме вспыхнули тысячи огней, в уши ударил оглушающий рёв. Сапун-гора засветилась от подножия до вершины, хотя все прожекторы и огненные трассы мгновенно погасли.
- Горим! - крикнула Валя.
Сердце ёкнуло. На крыльях огня не видно, значит, где-то сзади. Инстинктивно начинаю скольжение в сторону ярких вспышек - если уж падать, то на свою территорию. "Жаль, что артподготовка не началась на полминуты раньше, - с горечью подумала я. - Неужели…"
- Горит хвост! - изо всей мочи крикнула Валя, опасаясь, видимо, что я её не услышу. - Хвост!
Я кивнула головой.
Значит, пламя сбить не удалось.
Перкаль, которым обтянут остов нашего "По-2", это очень прочное, тонкое, пропитанное лаками полотно. Ударит осколок - беда небольшая, появится дыра, и всё, полотно не рвётся, не расползается. Один у него недостаток, но какой…
Летим на предельной скорости, линия фронта уже позади. Иду на посадку. Под нами - Золотая балка, лёгкая на помине. Никаких указаний штурману не даю. Нет времени, нет сил разжать губы. И грохот невообразимый. Надеюсь, Валя сама сообразит, что делать. Ремни, конечно, расстегнула. Огонь за спиной, и если она сломя голову кинется прочь, когда - приземлимся, осуждать её не буду.
Валя не растерялась. Заранее сняла куртку. Самолёт ещё катился по дну долины, она уже соскочила, начала сбивать пламя. Вдвоём мы быстро потушили маленький, но страшный пожар.
Широкое ложе Золотой балки выбито сапогами, колёсами автомашин, гусеницами танков - никаких препятствий.
А бог войны делал своё дело. Содрогались каменные недра, весь Крымский полуостров гудел, как огромный колокол. Над Сапун-горой поднялась туча из дыма, пыли и пепла, она постепенно растекалась по небосводу. Быстро темнело - утро превратилось в вечер. Пробивая громоздкую тучу навылет, над горой проносились волна за волной "Илы" и "Петляковы".
- Неужели кто-то уцелеет в таком аду? - спросила Валя, прижимаясь ко мне. - Вся дрожу.
У меня подкашивались ноги. Пропеллер вращался как будто сам по себе, двигателя не было слышно. Помогая друг другу, забрались в кабины, взлетели. Я сделала круг, бросила прощальный, благодарный взгляд на долину.
В этот день, 7-го мая 1944 года, после двухчасовой, небывалой по мощи артподготовки, после непрерывного девятичасового штурма, над Сапун-горой взвилось красное знамя.
На другой день из допроса пленных стало известно, что вскоре после взятия нашими войсками Сапун-горы генерал Альмендингер удрал из Севастополя на подводной лодке. Новым командующим 17-й армией был назначен генерал-лейтенант Бемэ.
- С передовыми частями, штурмовыми отрядами морской пехоты идут "лесные матросы", - сообщила мне Валя. - Про них в газете писали. Это моряки-черноморцы, участники обороны Севастополя, которые в июле 1942 года прорвались в горные леса. Их немного, но они в тельняшках. У каждого трофейный автомат, гранаты, нож…
Причастность к исторической битве наполняла наши сердца гордостью, мы словно забыли, что такое усталость, рады были бы не слезать с неба до конца штурма.