"Я совершал поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере. На обратном пути у самой Ялты… на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их… За несколько секунд из 16 человек, находящихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся. Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер… Погиб также и начальник ялтинского порта капитан 1 ранга фон Бредов. У моих ног лежал мой самый верный боевой товарищ, мой водитель Фриц Нагаль, тяжело раненный в бедро. Ночью эта молодая жизнь погасла…"
Жаль, что лётчики-черноморцы не сделали второго захода и не погасили жизнь кровавого фельдмаршала - как выяснилось позднее, у них было другое задание, катер они атаковали попутно, не хотели задерживаться, расходовать боеприпасы. Эриху фон Манштейну повезло, как никогда, - отделался испугом. Его скорбь по погибшим спутникам, конечно, наигранна, но можно поверить, что "самым верным боевым товарищем" генерала-фельдмаршала был юный Фриц, личный шофёр: армия, знающая подлинную цену "утраченным победам", по-видимому, ненавидела и презирала своего командующего.
Восход солнца я встретила на скамейке у госпиталя. Мне очень хотелось ещё до отлёта посекретничать с Лейлой, узнать, как складываются у неё отношения с Ахметом. В кармане моей гимнастёрки лежало его письмо, про которое я вчера забыла.
На крыльцо вышел раненый, невысокого роста, худой, с тёмно-коричневым от загара лицом. Он неторопливо спустился по ступенькам и направился ко мне. Правая рука забинтована, на перевязи.
"Наверно, тот самый моряк, о котором говорил Саша, - почему-то подумала я, с любопытством глядя на незнакомца. - Что ему надо?"
Не обращая на меня внимания, он сел на противоположный край скамьи, выложил из кармана кисет, короткую трубку, спички. Я подумала, что он рассчитывает на мою помощь, но ошиблась. Одной руки ему вполне хватило, чтобы развязать кисет, набить трубку табаком, зажечь спичку. Даже двумя руками невозможно проделать эти операции быстрее.
На коротких, почти чёрных пальцах раненого не было ногтей. "Наверно, побывал в гестапо, - с ужасом подумала я. - Его пытали".
Заметив мой взгляд, он буркнул:
- Сам ободрал. Нечаянно.
Я хотела встать и уйти, но раненый ошеломил меня неожиданным вопросом:
- За Лейлой?
- Да, - растерянно ответила я.
- Сыртланова Магуба? Здравия желаю.
От удивления я не могла вымолвить ни слова, лишь кивнула в ответ на несколько запоздалое приветствие.
- Что глаза вытаращила? Ахмет мой приятель.
Я рассмеялась, в голове мелькнула мысль: "Ошиблась - лётчик".
- Хочу спросить кое о чём, - раненый, попыхивая трубкой, внимательно посмотрел на меня. - Извини, не представился: старшина второй статьи Семён Заруцкий.
- Лесной матрос?
- Так точно.
- С "Червоной Украины"?
Пришла очередь удивиться моему собеседнику.
- Ахмет, что ли, обрисовал меня?
- Не угадали.
- Ну, тогда Сашка, мичман, видел я тебя с ним вчера. Жаловался, небось. Неплохой парень, только охламон, героя из меня собирался сделать, я его и шугнул.
- О чём бы хотели спросить у меня?
- О Севастополе. Как проходил штурм, как он теперь выглядит.
- Мы же ночные бомбардировщики. В Севастополе я не была, сверху мало что разглядишь.
Старшина помрачнел, мне стало неловко перед ним. "Расскажу, что видела и слышала", - решила я.
И рассказала. Старшина слушал, прищурив глаза, забыв про трубку. Когда я умолкла, задал несколько вопросов, особенно его интересовал почему-то Херсонесский аэродром.
"Наверно, о штурме города ему уже рассказывали, - подумала я, - а о Херсонесе впервые слышит от меня".
- Обидно, - коротко вздохнув, сказал старшина и постучал трубкой по забинтованной руке.
- Ваша очередь рассказывать, - я набралась храбрости, придвинулась поближе. - Вы были в группе прикрытия… Не хмурьтесь, мичману ничего не скажу. У меня в полку подруга, выросла в Крыму, будущая учительница, очень интересуется обороной Севастополя. Вы мне расскажете, я ей, она детям.
- Детям нельзя, заиками станут, - глухим голосом сказал старшина, выколотил трубку и снова набил табаком. - Самосад. Некурящая?
Я отрицательно покачала головой.
- Расскажу, ничего не поделаешь, долг платежом красен. Последние дни, мыс Херсонес… Это была агония. Группа прикрытия - можно, конечно, сказать и так. Только, кроме нас и немцев, на мысу никого не было. Мы прикрывали Чёрное море.
- Родину, - тихо добавила я.
- Родину, - как эхо, повторил старшина. - Но прикрывать-то было нечем. Боеприпасов осталось всего - ничего. Нашими частями командовал генерал-майор Пётр Георгиевич Новиков. Держались трое суток, до последнего снаряда. В последние контратаки ходили с камнями в руках. Те, кто остался в живых, забились в норы, в расселины на склонах обрыва.
Меня, контуженного, затащили в небольшой грот. Собралось там человек тридцать, почти все раненые, чёрные, оборванные. На всю группу - с десяток "лимонок", два трофейных автомата, несколько винтовок и пистолетов. Командовал нами майор-артиллерист. Навёл порядок. Немцы сунулись, мы их огрели не столько огнём, сколько бранью - на сутки оставили нас в покое. Майор назначил двух заместителей, в нише устроил продовольственный склад.
Я оклемался, шарю в темноте - ни винтовки, ни гранаты, ни ножа. И сапога одного нет. Чёрт с ним, с сапогом, но остаться без оружия - последнее дело. Отвожу, значит, душу, майор на меня: "Молчать!" Зубами скриплю, он подошёл, спрашивает: "Больно? Нянька нужна? Думаешь, ты один тут раненый? Потерпи, милок, фельдшер скоро освободится, посмотрит, что у тебя". Не раненый я, говорю, воевать нечем. Он мне в ладонь суёт свой наган, учти, говорит, один патрон, занимай позицию у входа, стоять насмерть. На кой лях, говорю, мне наган с одним патроном, нож мой верните, на поясе был, а другое оружие я сам добуду. Нож нашёлся, я хотел сделать вылазку, но майор не разрешил - рассвет скоро.
Утром немцы начали рвать скалы над нами. Свод обрушился. Крики, грохот. Вход завалило. Тьма. Когда утихло, я подал голос: есть живые? "Я живой!" - отозвался один. В той же стороне - кашель. Не пойму, двое там или один. Спрашиваю: это ты кашлял? И у самого в горле першит, мочи нет, сам начал кашлять, слышу голос, а слов разобрать не могу, после контузии плохо слышу. Крикнул: кто живой, ко мне! Тот же голос отвечает: сам сюда двигай, мне ногу придавило.
Ползу, думаю: неужели всего двое в живых осталось? Добрался до придавленного, высвободил ему ногу, ощупал - плохо дело, кость раздроблена. Кто ты, спрашиваю, как звать? Стянул с себя тельняшку, перевязал товарищу ногу, что, спрашиваю, молчишь? Он что-то начал выкрикивать, не по-русски, я понял - бредит. Пошарил кругом - ни оружия, ни еды.
Вскоре парень пришёл в себя, познакомились. Яном его звали, латыш, фамилия трудная, не выговоришь, не запомнил. Артиллерист 35-й батареи, которая обороняла Херсонес. Ты, говорю, лежи, не двигайся, а я займусь раскопками.
Как определить, в какой стороне море? Ян говорил, что лежал ногами к выходу, я сориентировался. Перекладываю камни, вспоминаю, где что было. Проход сделать не удалось, только пальцы искровянил. Подался влево, там в нише - галеты, сахар, фляги с водой и вином. Прополз метров пятнадцать, упёрся в стену, по моим расчётам, склад - подо мной. Начал разбирать камни. Сколько часов я промучился, не имею представления. Склад не обнаружил, ошибся, значит. Откопал руку с наганом…
Старшина разжёг трубку и после двух-трёх затяжек усмехнулся:
- Вооружил Яна. Немцы опять начали рвать берег взрывчаткой, слева и справа от нас. Сижу рядом с товарищем, прикрыл телом его голову, слушаю, как шлёпаются сверху камни, считаю про себя: один… мимо, два… мимо.
И вдруг в глаза мне ударил солнечный луч. Как ножом резануло, я зажмурился, думал, ослеп. Ничего. На душе полегчало. Снял сапог, разрезал портянку, обмотал, пальцы и - за работу. Расширил немного проход, осмотрелся.
До обвала к нише я не подходил. Спросил у Яна, где склад, он тоже точно указать не может, делать нечего, роюсь наугад. Наконец - фляга! Кричу Яну: нашёл! От волнения никак не могу её подцепить. Приподнял, чувствую, пустая. Отвинтил крышку - сухо. Сижу и плачу, как малое дитя, а Ян утешает: спешить нам некуда, приляг, отдохни. Нет, думаю, пока силы есть, надо ворочать камни, не найду склад, загнёмся.
Время от времени раздавались взрывы, автоматные очереди. Солнце скрылось. Всю ночь я перекладывал камни на ощупь, обнаружил нишу, да не ту. Изредка попадались руки, ноги. Не обращал внимания, отупел. Утром всё-таки добрался до склада. Что в нём было? Две фляжки с водой, одна с вином, одна, наполненная наполовину, со спиртом. Двадцать ломаных галет, два больших куска сахара, целый ворох индивидуальных пакетов, вот этот кисет, набитый махрой; зажигалка и противогаз. Вот сколько добра, всё наше.
Подкрепились, хлебнули по глотку вина и уснули. Просыпаюсь, не пойму, утро или вечер. Спросил у Яна, говорит, ты спал сутки, сейчас утро. А ты, спрашиваю. Молчит. Как нога? Молчит. Ладно, говорю, не унывай. Заглянет к нам в обед солнце, посмотрим, если потребуется, сделаем операцию. Я слышал, врачи в Севастополе, в подземном госпитале, обрабатывали раны шампанским, а у нас лучшее средство - спирт. Нож - есть, тампоны есть, бинты есть… Ян говорит: начинай, а то поздно будет.
Старшина помолчал, положил потухшую трубку на колени, спросил:
- Может, не надо?..
- Надо, - тихо, но твёрдо ответила я, глядя на его изуродованные пальцы. Он пошевелил ими, снова набил трубку, закурил.
- Фельдшера бы раскопать, вернее его сумку… - Я заставил Яна выпить спирту и взялся за дело.
Нога воспалилась, на ампутацию я не решился, но основательно промыл рану, аккуратно забинтовал. Ян держался молодцом, ни разу не вскрикнул, только дёргался и дышал с присвистом.
Можно считать: операция прошла успешно, пациент уснул, а я забинтовал себе руки и опять взялся за раскопки. Наш арсенал пополнился двумя ножами и "лимонкой". Мы ещё надеялись, что подойдут катера. Когда раздавались взрывы, выстрелы, я кидался к выходу. Видел, как немцы бросали в расселины горящие бочки, жгли людей огнемётами. А катера не появлялись. Да и не могли они вывезти всех, если бы и появились. Послать сюда большие корабли и транспортные суда нельзя - подходы заминированы, фашистская авиация наготове, ситуация трагическая.
Как мы ни экономили продукты, они подошли к концу. Я разбавлял вино водой, добавлял сахар, галетные крошки и поил этой смесью Яна. Духота страшная, надо было срочно раздобыть воду.
В ночь на 10-е июля я решил сделать вылазку. Взял нож, "лимонку", две пустые фляжки. Остатки питательной смеси отдал Яну, говорю, держись, иду на промысел, чем-нибудь разживусь. Он говорит: оставь меня, уходи в горы, к партизанам, зачем пропадать двоим. Не пропадём, говорю, дождёмся наших. Он своё: у меня гангрена, так и так, один конец, уходи, пока есть силы. У тебя, говорю, никакой гангрены нет, простой перелом, поправишься, плясать будешь. В любую минуту могут подойти корабли, возможно, наши высадят десант, убежище у нас надёжное, не будем терять надежды. Вроде убедил. Хорошо, говорит, возвращайся, я посплю.
Конечно, я понимал: надеяться мы могли только на чудо. Если корабли не пришли в первых числах, то теперь им здесь делать нечего, может быть, в живых только мы двое и остались. Надо самим выкручиваться. Десант будет, но когда… Бросить товарища? Ни за что!
Вылез я на склон, обследовал для начала ближайшую расселину, обнаружил лишь обгоревшие трупы.
Над обрывом по берегу ходили немецкие патрули, изредка постреливали из автоматов, пускали ракеты.
Примерно в полночь я добрался до аэродрома. Немцы включили прожектор, я разглядел грузовую автомашину, подполз поближе. Слышу, разговаривают двое. Думаю, надо проверить, что в кузове. Приземлился самолёт, прожектор погас. И тут мне повезло: наткнулся на ведёрко с водой. В пяти шагах лопочут немцы, а я пью и пью. Наполнил фляжки, положил ведро набок и пополз обратно. За провиантом, думаю, отправлюсь в следующую ночь.
Подполз к обрыву, мать честная, туман. Спустился вниз, укрылся под скалой, жду. Взошло солнце, туман начал редеть, но знакомых ориентиров не видно, берег тот и не тот. В общем, "домой" попал не сразу, часа два елозил по склону, пока не разглядел знакомую скалу, торчащую из воды. Всё сразу встало на место…
Ян был мёртв. Двумя руками воткнул нож в сердце, так и застыл. Рядом - наган с одним патроном, фляжка, к которой он не прикоснулся. Такие дела. Лью ему воду на лицо, не знаю, зачем. Ну, мёртвого не воротишь…
На крыльце госпиталя появилась Лейла и сразу увидела нас. Подошла, поцеловала меня, спросила испуганно:
- Что с тобой?
Я взяла себя в руки, улыбнулась:
- Ничего
Она повернулась к раненому:
- Доброе утро. Не дымить надо, а развлекать высокую гостью.
- Я развлекаю, - проворчал старшина.
- Разве так развлекают? Она чуть не плачет. Совсем одичал в лесу. Сколько цветов кругом, видишь? О чём вы тут толковали, если не секрет?
- В любви ей признался, - вздохнул старшина, - а она нос воротит.
- От дыма! Меняй тактику, я скоро вернусь. Учти; времени у тебя мало.
Лейла ушла, мы посмотрели друг на друга и невесело рассмеялись.
- Продолжайте, - сказала я. - Тактику не меняйте.
- Главное я уже рассказал. Остатки питательной смеси я выпил и ночью налегке полез на обрыв. Неудача - угодил прямо под ноги патрулю. Немцев я заметил чуть раньше, чем они меня, швырнул гранату, сам вниз. Только громыхнул взрыв, я опять вылез наверх и со всех ног - прочь от обрыва. Так начались мои скитания по немецким тылам. До партизан я бы не дошёл, если бы не помог один святой человек.
- Темир-шейх?! - я так и подскочила.
- Да, он самый, - старшина удивлённо уставился на меня. - Знаешь его?
- Знаю. Мой земляк.
- Были бы руки в порядке, раздобыл бы я и воду, и харчи, а так… Отрезал ножом кусочки от ремня, этой лапшой в основном и питался. Совсем обессилел. На рассвете подполз к воронке, вижу, на дне вроде вода поблёскивает, обрадовался, скатился вниз, черпанул - гнилая кровь. И вылезти из воронки не могу, уцепиться не за что, только бинты оборвал. Ну, думаю, пожил я хватит. Сполз в кровавую лужу, и сморил меня гут сон. Спал недолго. Услышал голоса. Вижу, два мордатых немца с автоматами стоят надо мной, зубы скалят. Думаю, не дали помереть своей смертью, гады.
Закрыл я свои карие очи, ждал автоматной очереди, а услышал взрыв. Гляжу: один немец скопытился, второй валится на меня, думаю, шмякнется, зашибёт насмерть. Откуда силы взялись, каким-то образом оказался я сверху, и всё, отключился.
Очнулся, чувствую, холодная вода на лицо льётся, только рот подставляй. Наглотался, открыл глаза - кругом лес, рядом человек с бородкой, сидит на корточках, пульс мой щупает. Ты кто, спрашиваю. Я, говорит, святой человек, спасаю грешников своими молитвами… Земляк, говоришь. Он здесь, в Ялте.
- Здесь? Ранен?
- Нет. Пули и осколки его не берут, он же святой. Хотя сам при случае мажет метнуть гранату или пальнуть из пистолета. Прибыл в Ялту с комиссией по расследованию злодеяний гитлеровских захватчиков в Крыму. Увидел меня, спрашивает: в Мекку ходил? Когда перейдёшь в мусульманскую веру?.. Твоя подружка идёт, что делать будем?
Я подставила ему щёку для поцелуя и отвела грозу - Лейла захлопала в ладоши. В парадной форме, при орденах, она выглядела великолепно. Щёлкнула каблуками и, хотя была старше меня по званию, доложила:
- Поступаю в ваше распоряжение, товарищ командир!
- Вольно…
Явился мой мичман, я попросила его навести справки о Темир-шейхе. Оказалось, полчаса назад он уехал на автомашине в Севастополь.
Ахмет поцеловал Лейлу на прощанье, и мы отправились на аэродром.
Лейла во время полётов болтать не любила, поэтому я её ни о чём не спрашивала, летели молча.
Ни Ахмета, ни мичмана, ни старшину я больше никогда не видела. Только во сне.
Ночь семьсот одиннадцатая
Степь да степь кругом… Мы с Лейлой сидим на пригорке, я читаю севастопольские рассказы Толстого, а она обрывает лепестки ромашек, шевелит губами.
- Тебе надо гадать так, - предлагаю я: - Люблю - не люблю…
После перелёта мы прилегли отдохнуть. Лейла начала читать первый из севастопольских рассказов "Севастополь в декабре месяце", но вскоре отложила книгу.
- Не могу, - тихо сказала она. - Госпиталь, кровь, стоны, страдания…
Конечно, насмотрелась в Ялте.
Я взяла книгу, первый рассказ пропустила, начала читать со второго - "Севастополь в мае". Когда дочитывала третий, последний рассказ, "Севастополь в августе", Лейла предложила прогуляться. Книгу я взяла с собой. Дочитываю:
"Севастопольское войско, как море в зыбливую, мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя…
Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам".
Я закрыла книгу. Лейла ощипывала, очередную ромашку.
- Любит, не сомневайся, - сказала я и вспомнила, что письмо Ахмета до сих пор лежит у меня в кармане. Подала его Лейле. - Плохой из меня почтальон, извини. Хотела в Ялте передать и всё забывала.
Она быстро прочитала письмо, рассмеялась:
- Послушай: "Скажи Бершанской, что если она не отпустит тебя в Ялту, я выброшусь из окна…" А палата на первом этаже.
- Как вы встретились? - не стала останавливаться я на письме.
- Он узнал, что я в госпитале, разыскал меня на веранде. Поздоровался и первый вопрос: как Магуба-ханум? В тот же день познакомил меня с твоим мичманом и с твоим старшиной.
Лейла сделала ударения на слове "твоим", и я почувствовала: краснею.
- На той самой скамейке, - продолжала Лейла, лукаво улыбаясь, - на которой ты целовалась с лесным матросом, Ахмет впервые поцеловал меня. Мне было приятно, но сердца моего он не тронул, и я заплакала. Вспомнила, как было там, в Куйбышеве…
В такой же майский вечер мы молча шли по берегу, и я чувствовала: что-то произойдёт. Ноги, как деревянные, думаю, вот под этой берёзой… под этой ветлой… Обнял, поцеловал, я вырвалась и убежала. Всю ночь не спала. Два дня с ним не разговаривала. Он ходил, как в воду опущенный. Смотрю на него и думаю: глупенький, ну когда же ты возьмёшь меня за руку и опять поведёшь туда, я же вся измучилась.
Хлопнет калитка, чувствую - это он, места себе не нахожу. Нас дразнили: жених Их невеста, он смущался, а мне хоть бы что. Обнимет, глаза закрою, боже мой, какое блаженство, лечу к звёздам, голова кружится, сердечко поёт, как жаворонок над полем.