Надо было посадить на её могиле кипарис - символ разбитых надежд и печали.
Однажды мне приснился сон: лечу над лесом, не на самолёте, а сама, вернее, летит какая-то птица, в которой заключено моё "я". Лес какой-то нездешний, странный. Снижаюсь, смотрю - неподвижный, тёмно-зелёный, почти чёрный кипарисовый лес, огромное кладбище, и конца ему не видно. Сердце зашлось, проснулась.
Женя оставила нам свой дневник, я, как и многие её подруги, переписала из него немало страниц. Повторяю про себя эти записи, и снова звучит в душе её чистый, как звёздный свет, голос:
"Сейчас война, кругом столько ужаса и крови. А у меня, наверное, сейчас самое счастливое время в жизни. Во всяком случае, жизнь в полку будет для меня самым светлым воспоминанием…
Грусть находит порывами, как переменная облачность. Ночь плохая, сидим дома с накрашенными губами - обветрились. Впервые в жизни я накрасила губы! Как некрасиво!..
Сделала с Мартой четыре вылета. Это были её первые боевые вылеты. Замёрзли до костей…
Самое главное в моей жизни - партбюро приняло меня четвёртого марта 1943 года в члены партии…
Теперь знаю, что летать могу, что со мной можно летать спокойно…
Заходит Ракобольская (начальник штаба полка): "Товарищи командиры, послушайте задачу: сегодня нашему полку выходной день". Второй раз за всё время пребывания на фронте нам дают выходной. Меня это огорчило…
Такой торжественный день - вручение гвардейских значков, и вдруг меня наградили орденом Красного Знамени. Как хорошо! Себровой и Меклин дали ордена Отечественной войны, Красное Знамя получили Санфирова и Каширина…"
- Гляжу на Венеру и словно разговариваю с Женей, - тихо сказала Вера.
Наклоняюсь к переговорной трубке, отвечаю громким шёпотом:
- Я тоже.
Голос с того света продолжает звучать:
"Как же мне хочется летать! 21-го я с удовольствием летала с Мартой. Нас выделили на полёты как старый экипаж. А всего лишь два месяца назад нам с ней был однажды отбой, потому что она была ещё молодым лётчиком!..
Да, вчера было землетрясение - два толчка, все заметили, кроме меня - я в это время делала доклад на семинаре агитаторов дивизии о литературе Отечественной войны…
На моих глазах сожгли Женю Крутову с Леной Саликовой. Женя, Женя… У меня дрожали руки и ноги, первый раз на моих глазах сгорел самолёт. Машина у меня ходила по курсу, как пьяная, но мне было не до неё.
Моя Галя (Докутович) не вернулась. Пустота, пустота в сердце. Это слишком жестоко…
Вчера, после полётов решила отвечать на письма. Сделала треугольничек, написала адрес и чувствую, что у меня глаза закрываются, так письма и не написала, заснула…
Устаю я от таких полётов сильно. Но они приносит мне удовлетворение…
Что стало с людьми, что все выдуманные драмы и трагедии прежних лет перед бессмысленным ужасом фашистского насилия! Какая ненависть кипит сейчас во мне!..
Как дорог каждой наш полк! Какое счастье быть в нём!..
До ужина прочла вслух всего "Демона" - на душе было грустно и тепло. "И будешь ты царицей мира…" Зачем мне целый мир, о дьявол? Мне нужен целый человек, но чтобы он был "самый мой". Тогда и мир будет наш…
Пишу сказку: "У самого синего моря жил-был гвардейский женский полк…
Я очень высоко ставлю звание командира Красной Армии, офицера. Ко многому обязывает это звание. Надо обратить на себя внимание и даже в мелочах помнить о достоинстве офицера…
В который раз перечитывала "Как закалялась сталь". "Самое дорогое у человека - это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества…" Раньше я не думала о конце этих слов: "И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать её. Надо спешить жить. Жить - в самом высоком, в самом святом смысле этого слова"…
Два часа назад нам торжественно вручили погоны. Я их сейчас примеряла перед зеркалом. Велики. У меня ведь плечи узкие. Попробую где-нибудь обменять эти погоны на маленькие, а то они шире плеч".
И последняя запись в дневнике от 29 марта 1944 года, в которой идёт речь о похоронах Таси Володиной и Ани Бондаревой:
"Вчера была похоронная погода: дождь целый день и вечер. Девушек похоронили под звуки оркестра и салюта из двадцати винтовок".
Ах, Женя, Женя, ты действительно спешила жить в самом святом смысле этого слова. Как, впрочем, и весь наш полк.
На фюзеляжах самолётов надписи: "Мстим за подруг!", "За Женю Рудневу и Пашу Прокофьеву!"
Керченский пролив не узнать - он нежно-голубого цвета, только что не поёт. Как красивы небеса и море, и как уныла земля…
Позавтракали, провели разбор полётов. За одну ночь - почти двести боевых вылетов! Бершанская предупредила: надо готовиться к перебазированию на новый, крымский аэродром.
Спать не хотелось, ноги сами привели меня к могилам Володиной и Бондаревой. В который раз представила себе одинокий самолёт, унесённый ветром на середину моря, накрытого бескрайней, плотной пеленой тумана. Наверно, девушки не раз снижались и, разглядев внизу, совсем близко тёмные гребни волн, снова набирали высоту. Бензина становилось всё меньше, угасала надежда на спасение. О ком, о чём они думали?.. На последних каплях бензина всё же дотянули до берега, конечно, обрадовались, все страхи остались позади и… удар.
"Три часа полёта в беспросветной мгле были для них, как вечность, - размышляла я, глядя на могильные холмики. - Лучше сгореть, как Руднева и Прокофьева. Одно горькое утешение: спят в родной земле. Когда-нибудь придут сюда их отцы, матери, подруги, возложат цветы, поплачут. И вечно благодарные дети - одно поколение за другим".
За спиной послышались шаги - подошла Лейла.
- Хоть бы одно маленькое дерево, - вздохнув, сказала она.
- Твой любимый кипарис? - спросила я, обнимая её одной рукой.
- Да… Не хотела бы я лежать в такой, открытой всем ветрам, могиле. Неуютно.
"Это всё же лучше, чем морское дно", - подумала я, вслух сказала:
- Придёт время, появятся и деревья, и красивые памятники. Из бронзы и мрамора.
- Да, они это заслужили. - Лейла огляделась - Сколько их уже, этих могил. И в каждой похоронена какая-то часть наших надежд.
- А сколько праха просто развеяно по ветру, - сказала я. - Пойдём отсюда, стоим, как две плакальщицы, причитаем. Ведь погибшие предпочли бы видеть нас жизнерадостными, счастливыми, правда?
- Увидят - после Победы…
Мы направились к морю, но и оно не радовало нас. Солнечная дорожка, бегущая за горизонт, ослепляла. Лучше бы шторм, брызги.
Вспомнили всех погибших подруг. Дошли до Гали Докутович. Представилась ночная, душная степь. Девушка, шатаясь от усталости, отходит в сторону от самолёта, падает в траву, засыпает. И на неё медленно наезжает бензовоз…
Лейла, глубоко вздохнув, нервно расстегнула кобуру, сжала рукоятку пистолета.
- Хочешь произвести салют? - спросила я. - Не надо, разбудишь живых.
- Нет, - Лейла смущённо улыбнулась. - Я словно пожимаю руку Гале. Не удивляйся. Мой пистолет побывал в её руках. Я тебе не рассказывала. Тогда, летом сорок второго - ты была ещё в Тбилиси - к нашему аэродрому приблизились немецкие танки. А самолёты ещё не все вернулись с задания. И несчастье с Галей, всё одно к одному. Со сломанным позвоночником она лежала на носилках. Врач рядом. Ждали санитарный самолёт, а он всё не прилетал. Бершанская нервничает, курит папиросу за папиросой. Рачкевич внешне спокойна, но… Представляешь, какое положение? Как всегда, они должны были улететь последними. Самолёты возвращались один за другим, Бершанская с ходу направляла их на новый аэродром. Мы с Руфой полетели на разведку. Вернулись, я доложила: фашистские танки в грех километрах от аэродрома. Бершанская говорит: "Немедленно улетай!". Я говорю: разрешите проститься с Галей. Она махнула рукой: "Только побыстрее".
Подхожу к Гале, опускаюсь на колени. Ощущение такое, словно по мне тоже проехал бензовоз. Она шепчет: "Вот хорошо, дождалась тебя. Боялась, не успеем проститься. Поцелуй меня, Лелечка, и улетай. Я слышала - танки близко. Страшно. Пистолета у меня нет. Прощай".
Врач торопит: "Уходите, Санфирова, не мучайте больную и себя".
У меня мелькнула мысль: что будет, если санитарный самолёт опоздает? Не раздумывая, сунула свой пистолет в ладонь Гали. Никогда не забуду её взгляда. Я взлетела, сделала круг, второй - санитарного самолёта так и не увидела. Только потом узнала, что он прилетел несколько минут спустя. Так я осталась без личного оружия. Могла пойти под трибунал. В той обстановке. Но я не сожалела о своём поступке и не считала себя виноватой. Рассказала Бершанской. Говорю: не могла поступить иначе. Почему у Гали тогда не оказалось пистолета, я до сих пор не знаю, никогда у неё не спрашивала. Бершанская проворчала: "Горе мне с вами". И протянула мне "Вальтер". Говорит: "Подарил мне один человек, пользуйся пока, никому об этой истории - ни слова. На днях собираюсь навестить Докутович. Твоё счастье, если оружие не пропало".
Привезла она мой пистолет, я спросила: как Галя? Бершанская как-то странно посмотрела на меня, вздохнула: "Стихи пишет". А в глазах - та июльская ночь, пыль, дым, гарь.
В полк Галя вернулась, ты помнишь, в конце декабря. И вскоре начала летать, как прежде, штурманом. А ты знаешь, что у неё в кармане лежало отпускное удостоверение на шесть месяцев?
- Да, мне говорила Полина Гельман. Только ей, подруге детства, Галя доверила свою тайну.
Мы ещё долго говорили об этой удивительной девушке. Вместо того, чтобы долечиваться, она летала, как все, спешила жить, успела сделать ещё более ста двадцати боевых вылетов, была награждена орденом Красной Звезды и орденом Отечественной войны 2-й степени. И погибла, как героиня, сбросив на врага бомбы из охваченного пламенем самолёта.
Море, такое светлое, безмятежное, почему-то пугало, внушало неясную тревогу. Ни одной лодки, ни трубы, ни паруса. Лейла словно угадала мою подсознательную, ещё не облечённую в слова мысль:
- Сколько крови и слёз растворилось в этой воде. И ещё растворится.
- Давай о чём-нибудь другом, - предложила я. - Почитай стихи. Только не Омара Хайяма, не то настроение.
Лейла улыбнулась, прочитала:
Грозными армадами идут бомбардировщики,
А над ними стайками вьются ястребки.
Дрогнет враг, попятится, в гости к нам непрошеный,
Побежит с разгневанной солнечной земли!
Эти стихи написала Галя Докутович.
- Ещё, Лелечка. О любви. Ты не помнишь её стихотворение, посвящённое лётчику-истребителю?
- Помню…
Где же ты, друг мой? Опять ты далеко,
Сокол мой ясный. И вновь я одна.
В сердце невольно вползает тревога,
Жалит змеёй ядовитой она.
Хочется знать и о чём ты мечтаешь,
Хочется слышать, как ты говоришь.
Видеть хотя бы, как ты пролетаешь
В небе широком, но ты не летишь.
Если б могла я своею любовью
Скрыть твоё сердце от пуль и огня!
Пусть моей кровью и жизни ценою,
Лишь бы ты счастлив был, гордость моя…
В госпитале Галя влюбилась в раненого лётчика. Тогда и написала это стихотворение.
- Ты говорила о памятниках, - сказала Лейла, - и я вспомнила одну запись из дневника Гали Докутович. Когда погибли Полина Макогон, Юля Пашкова и Лида Свистунова, она записала:
"Вчера похоронили Юлю Пашкову, 20-летнюю весёлую Юльку, певунью и плясунью, смелого и умного лётчика.
Пройдёт много лет, окончится война. И на месте трёх могил люди построят красивый мраморный памятник.
Это будет стройная девушка с задорно закинутой назад головой. Кругом будет много прекрасных цветов. И матери скажут своим маленьким детям: "Здесь похоронены лётчицы".
Дети с уважением и любопытством будут смотреть на красивую мраморную девушку и плести венки на каменных ступенях памятника". Я многие её записи помню наизусть. Хочешь, почитаю?
- Да, читай.
Лейла продолжала:
"Я опять у себя в части. Приехала сюда два дня назад. Не знаю, принимают ли кого-нибудь лучше, чем приняли и встретили меня девушки…
Девушки наши все с орденами. И все стали такие красивые!..
Сделали пять вылетов. Из них три были замечательными - два взрыва с клубами дыма и один огненный взрыв с пожаром на всю ночь…
Вчера в полётах всё время думала о постороннем. Я стою перед жизнью, огромной и сложной. В эту жизнь я завтра должна вступить. Сколько радостных чувств и огромного счастья в этом маленьком слове - жить!.. И это тогда, когда по самолёту стали бить зенитки…
Вчера, как всегда, опять работали. В первый же полёт подорвали склад горючего. Огромный пожар так и горел всю. ночь. А девушки, чудачки, все поздравляли меня за такой удачный удар.
Фашисты удирают. Но погода, увы, заодно с ними. Всё время туман, низкая облачность, а здесь гористая местность, в "молоке" не налетаешь…
С утра нас застал туман. Никак не могли вылететь. Только к полудню полк поднялся и перелетел на другую площадку. Но оказалось, что наша передовая группа наземников уже поехала дальше. Мы мёрзли у своих машин. Потом мы с Ниной Худяковой улеглись спать на крылья. Холодно, а не встаём. Но всё-таки решили встать и пошли греться к лампе. Оказалось, Дуся варила в котелке фасоль. Мы приняли активное участие, я даже палец себе обожгла. У Руфы была соль, у меня - самое главное - ложка. А вместо воды бросали в котелок снег. Когда фасоль перестала быть твёрдой, мы собрали около котелка всю эскадрилью и одной ложкой по очереди вкруговую ели фасоль.
Погода была безнадёжно плохой.
После команды "Отбой" нужно было километра за два идти в станицу. Спали на соломе в холодной хате.
А сегодня с утра непроходимый туман. Снова на аэродроме. И опять нельзя летать…
Вчера летали бомбить аэродром. Там "миллион прожекторов". И Натке Меклин они снятся сегодня. Проснулась и села на кровати. "Натка, ты чего?" - "Понимаешь, не могу уснуть - всё время прожекторы снятся…"
У меня болит там, внутри… А вот ведь какая я! С тоской, с большой и тяжёлой, могу петь, смеяться и шутить: никто, глядя со стороны, не проник бы в душу…"
Лейла замолчала, мы медленно побрели вдоль берега, наблюдая за чайками. "Если останусь жива, - подумала я, - непременно расскажу детям и внукам о наших чудесных девушках".
- Спеть, что ли? - спросила Лейла. - Помнишь, какой-то неизвестный пехотинец прислал в полк стихотворение? Я придумала мелодию, послушай!
Среди вас находится где-то -
Помогите её отыскать -
В форму лётную скромно одета
Одна девушка. Как её звать?Расскажи, как на дикие орды
Ты обрушила град бомбовой,
Как потом получила ты орден -
Знак отваги своей боевой.Ни сомненья, ни страха не зная,
Будешь в небе, как чайка, парить,
"Это девушка наша родная",-
Будем мы про тебя говорить.О твоей беспощадной работе
Песню новую я пропою,
Расскажу, как соседке-пехоте
Помогла ты в жестоком бою.
Мы повернули к аэродрому. Группы девушек переходили от самолёта к самолёту - техники занимались своим обычным делом.
- Девочки рассказывали мне, - голос у Лейлы дрогнул, - как Галя однажды, незадолго до гибели, окинула взглядом аэродром, всю нашу компанию и сказала: "Сейчас здесь мы видим лучшее, на что способна человеческая душа".
Эти точные, святые слова я часто потом вспоминала и в воздухе, и на земле.
Ночь шестьсот восемьдесят девятая
Хорошую погоду мы, по-видимому, сглазили. Из-за низкой облачности в прошлую ночь удалось сделать всего по два-три вылета, а сегодня, судя по всему, заданий вообще не будет.
Днём провели открытое партийное собрание. Повестка дня: "Задачи полка в боях за Крым". Мария Ивановна Рунт привела в докладе данные о противнике: двухсоттысячная армия, около четырёх тысяч орудий, 150 самолётов.
- Самолётов сравнительно мало, - сказала докладчица, - но фашистское командование направляет в Крым авиацию из Румынии. Одна из наших важнейших задач - блокировать немецкие аэродромы. Предстоят очень тяжёлые бои, максимальные ночи. Пришла пора решающих сражений, нас ждёт истерзанная, исстрадавшаяся крымская земля, священный город советских моряков - Севастополь.
Познакомила нас Рунт с высказываниями Гитлера о значении Крыма. Старая песня: удержать любой ценой. Оказывается, фюрер обещал подарить Крым на веки вечные южнотирольским немцам, заявил, что полуостров станет их второй родиной.
Не станет! Поглядим, что останется от этих двухсот тысяч.
После собрания Бершанская назначила меня дежурной по аэродрому, попросила через час зайти на КП.
"Чем-то она расстроена", - подумала я, провожая её взглядом.
Тучи, клубясь, опускались всё ниже, казалось, какие-то крылатые твари протягивают к земле бесчисленные щупальца. Из глубин памяти всплыли полные смятения и тревоги пушкинские стихи:
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
"У Бершанской что-нибудь не ладится с перебазировкой, - решила я. - Перебросить всё наше хозяйство через пролив - дело сложное".
Но моё предположение оказалось ошибочным. Когда я пришла на командный пункт, там уже находились, кроме командира полка, девушка-лейтенант из особого отдела и Рачкевич. "Случилось что-то серьёзное", - подумала я.
- Прошлой ночью, - сказала Бершанская, - с территории полка кто-то передавал световые сигналы. Необходимо выследить и обезвредить лазутчика.
- Или лазутчицу, - дополнила Рачкевич. Я оторопела.
- Что за сигналы? Расшифровали?
- Нет, заметили слишком поздно. Сигналы передавались из вашего "Дворца шахини", в десять вечера.
Так мы называли своё общежитие, располагавшееся в здании бывшего склада. Оно давно пустует, превратилось в развалины и находится на отшибе - очень удобное место для лазутчика.
- Днём там никаких следов не обнаружили, - продолжала Бершанская. - План у нас такой. Около десяти часов скрытно с четырёх сторон приближаемся к развалинам. Ты, Магуба, подходишь со стороны аэродрома. Встанешь у стены и будешь ждать моего сигнала. Захвати фонарик. Оружие не применять, можно подстрелить своих. Шпиона надо взять живым. Как только я включу фонарик, сразу включай свой. Потом будем действовать по обстановке. Повторяю: стрельбу не открывать. Желательно провести операцию без лишнего шума, чтобы не будоражить людей.
- Куда были направлены сигналы? - поинтересовалась я.
Бершанская быстро начертила на листке бумаги схему "дворца".
- Вот здесь, примерно, находился лазутчик. - Она поставила крестик у южной стены. - Сигналы были сращены на юго-восток.
"В наш тыл, - подумала я. - Значит, где-то там действует ещё один шпион".
Вернувшись на аэродром, я не находила себе места. Если лазутчик тайно пробрался в посёлок, где же он скрывается? Местных жителей мы знаем, никто из них даже отдалённо не похож на шпиона. Несколько стариков, женщины - все они вне подозрений. Может быть, балуются ребятишки?