Кони! Они ведь тоже красивы. Залюбуешься, когда, вскинув клинки, идет эскадрон, словно стелется, летит над степью. Красная кавалерия, про которую "былинники речистые" вели свои восторженные рассказы, очаровывала воображение больших и малых военачальников даже на тех учениях, когда было очевидно, что мотор и надежнее и выносливее коня. Кавалерией любовались, кавалерию хвалили, сравнивая ее с медлительной пехотой. И танкисты, потные и чумазые, выглядели в сравнении с кавалеристами совсем не привлекательно.
Кузнецов гордился своей военной специальностью. Он окончил кавалерийскую школу, где рядом с ним гарцевал на плацу еще ничем в то время не примечательный Доватор. Потом была академия, опять-таки кавалерийское отделение.
Те памятные маневры были на третьем курсе. Они не забылись, не растворились среди других учений, потому что кончились для него трагично. Однажды он увидел, как тяжелый грузовик, ехавший по дороге параллельно строю красноармейцев вдруг вильнул в сторону и пошел прямо на колонну. Кузнецов кинулся наперерез, чтобы спасти людей и... попал под колеса.
Сам знаменитый Николай Нилыч Бурденко "собирал его по частям". А потом потянулись долгие госпитальные дни и бессонные ночи с неотступными воспоминаниями о тех маневрах, которые были последним, как ему тогда казалось, и самым ярким всплеском его военной биографии. Вспоминались лихие рейды эскадрона, ломившегося через боевые порядки "противника".
"Главное - стремительность, внезапный, ошеломляющий удар, сеющий панику, мешающий противнику вести прицельный огонь", - говорил их командир. Он повторял то же самое и после того, как эскадрон, не обращая внимания на холостую пулеметную трескотню, атаковал пехотную роту, усиленную танковым взводом. Кавалеристы лихо пронеслись мимо неповоротливых машин и исчезли, затерялись в просеках мелколесья.
Лежа на госпитальной койке, Кузнецов вдруг подумал, что, наверное, было бы не так красиво, если бы противник был настоящим и стрелял боевыми патронами. "По подвижным целям трудно вести прицельный огонь", - уговаривал себя Кузнецов. И возражал: "А если огонь плотный?"
Он тяжело поправлялся. Может быть, еще и потому, что впервые подумал: время кавалерии позади.
Потом он был на приеме у Бурденко. Хирург смотрел на него с любопытством и любовью, как, должно быть, смотрят художники на свои произведения. Этот взгляд почему-то испугал Кузнецова.
- Пожалуйста, - сказал он, все более волнуясь, - оперируйте еще... Я не могу без армии...
- Кру-гом! -весело приказал Бурденко. - Шагом марш в академию. Теперь же...
После академии Кузнецов почти расстался с кавалерией. По-прежнему с тоской и любовью смотрел на гарцующие эскадроны, но учился водить мотоцикл и автомобиль. Да и новая служба совершенно не оставляла времени для вольтижировки. Работая в Москве, в Главном управлении пограничных войск, он занимался организацией службы на заставах, разбросанных вдоль самой беспокойной западной границы.
В середине июня 1941 года в составе комиссии Главного управления Кузнецов выехал в 79-й погранотряд, охранявший рубеж по Дунаю, чтобы принять участие в инспекторском смотре.
...Густой зной висел над плавнями. Тростниковые дали по ту сторону Дуная шевелились во влажном мареве, словно дымились. В зеленой стене берега время от времени поблескивали стекла биноклей.
- Мы к этому уже привыкли, - говорил Кузнецову комендант Килийского участка майор Бурмистров. - Боятся соседи, войск понагнали.
Это было последнее разъяснение штаба округа: румыны, опасаясь нападения с нашей стороны, вывозят из приграничных районов ценности, выселяют жителей, строят укрепления... Но здесь, на самой границе, ходили другие слухи: местные жители поговаривали, что румыны сами готовятся напасть в годовщину освобождения Бессарабии - 28 июня.
Работая в Главном управлении погранвойск, Кузнецов имел доступ ко многим документам и, казалось, хорошо знал, что происходит на границе. Но когда сам попал сюда, понял: обстановка сложнее и напряженнее, чем виделась оттуда, из Москвы. Соседи не церемонились, пользуясь нашим многотерпением, нарушали границу как хотели и по каждому случаю, когда можно было придраться, заявляли официальные протесты, стремясь обвинить нас в агрессивности. За несколько дней до приезда Кузнецова они обстреляли пассажирский пароход, шедший по Дунаю. Стреляли и по нашим часовым из снайперских винтовок. Войны еще не было, но то там, то тут пограничники хоронили друзей, павших на боевом посту. И терпели, не желая войны. И знали: война на пороге...
Ночью Кузнецов шел следом за начальником заставы по дозорной тропе, утонувшей в предрассветной темени. Позади шуршали травой шагавшие следом пограничники и тяжело и часто дышала служебная собака. Над головой то и дело мелькали тени: большие птицы, каравайки, перелетали с берега на берег, опустив вниз длинные свои клювы. Шумели камыши под тихим ветром, неистово стонали мириады лягушек, и птицы перекликались торопливо и страстно. Жизнь спешила совершить до рассвета свои ночные обряды. Зыбкие песни ночи успокаивали, расслабляли душу, споря с разумом, зовущим к настороженности.
И вдруг ахнул выстрел. Сразу глухая тишина придавила плавни. Умолкли лягушки и птицы. И камыши, казалось, перестали шептаться, затаились, оглушенные.
- За мной! - крикнул начальник заставы.
Кузнецов отступил с тропы, пропуская ринувшихся вперед пограничников, и сам побежал следом, выхватывая из кобуры пистолет.
В том месте, где тропа вплотную подступала к Дунаю, качалась в камышах длинная лодка, и возле нее топтались в зыбком иле борющиеся люди, ругались, хрипели сдавленно, хрясали наотмашь по чему попало. Грохнул еще один выстрел, и все стихло.
- Взять думали, гады! - докладывал пограничник, дрожа от волнения. - Подстерегли тут. Старшого ножом, а меня - в веревки...
Ничто так быстро не рождает ненависть, как коварство. Слушая пограничника, Кузнецов боролся с желанием ударить, своими руками придушить парня, стоявшего в лодке с поднятыми руками, единственного, оставшегося в живых из троих налетчиков.
"Спокойно!" - сказал он себе. И должно быть, от академической привычки к обобщениям вдруг подумал обо всей стране, обо всем народе, над которым нависла угроза военного нападения.
Еще в поезде, по дороге сюда, читая в газете сообщение Совинформбюро, опровергавшее слухи о близкой войне, Кузнецов недоумевал: зачем такое мирное заявление? А теперь ему подумалось, что оно не совсем бессмысленно, что если фашисты нападут, несмотря на мирное заверение, то они коварством своим всколыхнут в нашем народе такую волну ненависти, перед которой не устоит никакой враг.
Но мысль эта не принесла успокоения. И если в очередном акте инспекторской проверки поубавилось высоких оценок, то это отчасти было и отзвуком той тревоги, что родилась минувшей ночью в придунайских плавнях.
Вечером он пил чай в тишине уютного двора коменданта участка. И хоть все было по-домашнему, беспокойство не проходило.
- Сколько у вас? - спросил Бурмистров.
Вопрос звучал неопределенно, но Кузнецов сразу понял, о чем речь.
- Пятеро, - сказал он, - мал мала меньше. Старшей - тринадцать, младшей - года нет.
- Н-да, трудно ей будет...
Они помолчали, думая об одном и том же - об испытаниях, которые выпадут на долю их многотерпеливых жен, случись война.
Если бы он знал, как близки эти испытания!
До приезда сюда Кузнецов только понаслышке знал о Килии. По соседнему Измаилу он бродил, как знаток, узнавал развалины крепости, смотрел на мутный Дунай с крутого обрыва, будто не впервые: так запомнились эти места на лекциях и семинарах по любимому предмету - военной истории. Суворовские чудо-богатыри штурмом брали эту крепость, которую, по единодушному утверждению военспецов XVIII века, нельзя было взять. И вот оказалось, что Килия древнее не только Измаила, а, может, и любого другого города нашей страны. Удивительно было слышать рассказы местных краеведов, будто две тысячи триста лет назад Александр Македонский построил тут храм Ахилла, возле которого и возникло поселение Ахиллия (название со временем превратилось в Килию). Будто было это место стратегическим пунктом Древней Руси на Дунае и киевские князья - Олег, Игорь, Святослав - останавливались тут с дружинами на пути в Византию. Правда, все это больше относилось к той задунайской Килии, что стоит на правом, румынском берегу. Но и наша - левобережная - не молода, упоминалась в летописном списке, составленном еще в XIV веке.
Теперь та Старая Килия - Килия Веке, затемненная, спрятавшаяся за утонувшие в ночи прибрежные ветлы, словно бы дышала затаенно, оттуда доносились команды, громыхание металла, рев моторов. Время от времени взметались ракеты, и мертвый трепещущий свет их белым саваном покрывал слабую дымку тумана над водоворотами.
Город засыпал, как всегда, спокойный, уверенный в завтрашнем дне. Ночью Кузнецов вышел на центральную улицу, увидел на углу группу людей, узнал среди них секретаря райкома партии товарища Литвинова, майора Бурмистрова и начальника политотдела стрелкового полка, расквартированного в Килии, Викторова.
- Не нравится мне эта ночь, - сказал Литвинов. - Как с охраной границы?
- Надежно.
- Если что - поможем, - сказал Викторов.
- Не поддаваясь на провокацию?
- Ни в коем случае...
Они засмеялись и пошли в разные стороны.
Тишина вползла в улицы, тревожная, шепчущаяся, наполненная отдаленным стоном плавней. Отблески ракет трепетали на крышах домов. Словно перекликаясь, выли во дворах собаки.
Кузнецову приснились маневры. Частые фугасы рвались перед атакующим эскадроном. Кони влетали в дымы разрывов и терялись из виду, словно тонули бесследно.
Еще не проснувшись, он понял: это не сон. Торопливо оделся, выбежал на улицу. Мелкокалиберные снаряды с раскатистым треском рвались на мостовой, вгрызались в стены молочно-серых в рассвете домов. Недолгие промежутки между разрывами были заполнены не слышанным прежде монотонным звуком. Словно все, на что был способен город, - крики женщин, мужская ругань, детский плач, истошный лай собак, ржание лошадей, топот бегущих ног, стук дверей и ставен - все это одновременно выплеснулось в улицы, будоража и без того встревоженные души людей. Никому прежде не приходилось слышать этот "крик города", но все безошибочно узнали его. Набег, нападение!.. Люди бежали к центру города, где райком, теснились у дверей.
Через час в сопровождении связного Кузнецов потайными пограничными тропами ускакал в штаб отряда, в Измаил. Не было у него страха перед случившимся, только недоумение: "На что рассчитывает моська, кидаясь на слона?"
Начальник погранотряда подполковник Грачев, бледный, ссутулившийся от неимоверно тяжелой ответственности, вдруг свалившейся на его плечи, размеренно ходил по кабинету, отдавая через дежурного одни и те же приказания: "Десанты уничтожать! В сопредельную сторону не стрелять!.." И снова требовал связать его со штабом округа. Хотя знал, что и оттуда, из округа, в эти часы непрерывно звонят в Москву, просят разъяснений, приказаний.
С застав приходили все более тревожные вести. Погиб начальник первой лейтенант Плотников. А с политруком Фесенко случилось то, хуже чего не бывает: попал в плен. Спал у себя дома. Проснулся среди ночи, хотел зажечь свет, но получил удар по голове и потерял сознание. Очнулся в лодке. Солдат, сидевший на корме, нагнулся над пленником. И тут Фесенко изо всех сил ударил его ногами. Лодка резко качнулась. Отчаянным рывком он перевалился через борт, нырнул и под водой поплыл по течению. Вынырнул на миг, глотнул воздуха, услышал крики, выстрелы и снова ушел в глубь, загребая влево к своему берегу.
А над заставой, за корявыми вербами, уже метались звуки боя, гремели винтовочные выстрелы, торопливо стучали пулеметы, слышался сухой треск чужих автоматов, хриплые, как кашель, взрывы.
- Погодите, сволочи! Ну, погодите! - твердил Фесенко, перетягивая мокрой рубашкой раненую ногу. Он боялся не успеть на заставу до конца боя. Но ему предстояло заменить убитого начальника и весь день отбивать атаку за атакой, удивляясь и радуясь стойкости его политических воспитанников, зрелому мужеству даже тех, о ком он еще вчера думал, как о новичках, которым служить да служить, чтобы стать настоящими пограничниками...
Кузнецов сидел в дежурной комнате, ожидая ответа из округа на просьбу остаться здесь, и слушал доклады начальников застав: о тяжелом бое с двумя вражескими мониторами, пытавшимися высадить десант, о пограничнике Птушко, вступившем в неравную схватку с налетчиками, о младшем сержанте Матвееве, который, несмотря на артобстрел, вел наблюдение с вышки и вовремя заметил подбиравшихся плавнями врагов.
За окнами гремели взрывы: артиллерия с того берега продолжала бить по Измаилу. Один снаряд рванул совсем близко. Стекла в дежурке лопнули и со звоном осыпались, осколки прошумели в ветвях тополя, как порыв ветра. Кузнецов выбежал во двор, увидел отваленную стену соседнего дома и комнату в глубине, похожую на декорацию, и окровавленную, распластанную на полу женщину.
Глядя на все это, Кузнецов впервые подумал, что случившееся не просто нападение, что это, может быть, война.
Еще до того, как радио подтвердило худшие предположения и голосом Народного комиссара иностранных дел провозгласило: "Враг будет разбит", еще до разрешения о переходе к активным действиям подполковник Грачев взял на себя тяжелую ответственность- отправил на чужой берег группы пограничников. Для разведки, для подготовки контрудара. Кузнецов не дождался результатов вылазки: по приказу весь состав комиссии, проверявшей боеготовность погранотряда, срочно выехал в Москву.
Пассажирский поезд был переполнен. Люди стояли и сидели в проходах на своих узлах и чемоданчиках, задыхались от духоты, но не роптали, терпели перед лицом беды неизмеримо большей, чем все личное.
На другое утро, уже за Днестром, над поездом пронеслись два самолета, сбросили бомбы. Какая-то женщина, высунувшись в окно по пояс, махала рукой и кричала истошно: "Здесь же люди!" Слова эти не казались нелепыми. Даже Кузнецов, всю жизнь готовившийся к войне, недоумевал: разве можно так вот, по мирному поезду?
Бомбы рвались рядом, забрасывая окна землей, прошивая вагоны осколками. На ближайшей станции убитых и раненых унесли. Обезумевшая женщина бегала вдоль вагонов с окровавленным свертком в руках, просила, умоляла, требовала вылечить ее дочку. Санитарки откидывали уголок одеяльца и с испугом отшатывались, увидев развороченную осколком голову ребенка.
Днем поезд остановился среди чистого поля. Кузнецов вместе с другими командирами пробежал к паровозу, увидел разрушенный бомбой мост через ручей.
- По мирному времени, считай, на неделю работы, - сказал машинист. - Самое быстрое теперь - пешком по шпалам. До узловой.
- Далеко это?
- Километров двадцать с гаком, пожалуй...
И они пошли, все члены комиссии, старшие и младшие командиры, забыв через минуту о расстегнутых воротничках, о сапогах, порыжевших от пыли. А за ними, растянувшись на километры, брели другие пассажиры - скорбное шествие сорванных с мест людей.
...Кто это выдумал, будто военные - главные страдальцы на войне? И в былые времена, когда великие мира сего побуждали придворных поэтов воспевать одних только милых сердцу генералов, и тогда тоже больше всего и слез и крови проливали те, кто не хотел и не умел воевать, - мирные жители. Нашествия заставляли их браться за мечи, и они, массами погибая от неумения, все же быстро осваивали новое для них дело и дрались с угрюмым, не знающим пощады ожесточением. Пока воюют армии, победа капризничает, не зная, кому отдать предпочтение. Когда за оружие берется народ, она становится на его сторону. Потому что все равно нельзя победить народ, готовый умереть за Родину...
Так размышлял Кузнецов, шагая по шпалам среди разлегшихся до горизонта полей, полосатых, как море в ветреную погоду. Солнце падало за дальние тучи, и они вспыхивали багрово и дымно, словно там, на западе, полыхали бесконечные пожары.
Нет, он не опасался, что такие же зарева вскинутся над этой степью не только на закатах, верил, как говорилось по радио, что советские войска, которым дан приказ отбить разбойничье нападение фашистов, с честью выполнят эту задачу. Потому что они, эти войска, и есть народ, который знает, что ему защищать и чем защищать. И Кузнецов торопился в Москву, чтобы не опоздать, принять участие в этом контрударе, отомстить за павших пограничников, за женщину, сходившую с ума над телом убитой дочурки, чтобы защитить эту бредущую следом по шпалам молчаливую толпу людей.
...Поезд пришел на Киевский вокзал в полдень. Кузнецов с удивлением смотрел по сторонам и не узнавал знакомых улиц. Будто не две недели его не было здесь, а годы.
Что же изменилось? И понял: изменился он сам. А Москва как жила, так и живет, спокойно и размеренно. Только разве посуровела немного и меньше стало нарядных девушек, и появились непривычные кресты на стеклах окон.
Переполненным трамваем Кузнецов проехал несколько остановок, пробежал знакомым переулком и вышел на Смоленский бульвар. На той стороне стоял большой восьмиэтажный дом, окаймленный по низу черным гранитом. Он был все таким же - с решеткой лесов, обступивших слева. Да и что могло измениться за две недели? Кузнецов поднял глаза к окнам своего седьмого этажа, увидел за стеклами замельтешившее вдруг платьице старшей дочки Нели.
Они выкатились ему навстречу, кинулись через дорогу, обгоняя друг друга - тринадцатилетняя Неля, девятилетняя Алла, шестилетняя Гертруда. Заторопился от подъезда и трехлетний Генрих, но его остановила на краю дороги какая-то тетя, и он заплакал, вырываясь.
Дети налетели на него, повисли со всех сторон.
- Папка приехал!
И он, сдержанно улыбаясь, нес этот драгоценный груз через улицу, торопясь и посматривая на машины, сердито гудевшие у перехода.
Обняв жену, Кузнецов сразу прошел к кроватке, где спала годовалая Лерочка, словно хотел удостовериться, что и она тоже дома. Долго, нахмурясь, смотрел на нее.
- Подумать только, падает бомба - и человека нет.
- Что ты такое говоришь! - испугалась жена и решительно оттеснила его от кроватки.
Искоса, из-под руки она поглядывала на него, все хотела уловить то новое, что появилось в нем за эти дни.
- Который час? - спросил он.
- Второй.
- Мне надо идти в управление.
- Завтра пойдешь. - Жена оторвалась от кроватки и заговорила сердито и назидательно: - Другие дома сидят, как приедут, а он - сразу на службу...
- И я дома сидел. Но не теперь...
Он вернулся к ночи. Устало сел на диван, положив руки на колени.
- Я подал рапорт. В действующую армию.
Жена заплакала, не опуская глаз.
- Назначен командиром полка, которого еще нет. Буду формировать. Костяк - пограничники.
- А как же я? С детьми-то? - выдохнула жена.
- У всех одна беда. Помогут...
А что еще мог сказать он, уходивший в бой? Разве есть другое утешение, кроме простого понимания единства перед общей опасностью? В мирное время все мы вроде порознь, живем каждый своими заботами, а подступит враг, и все личное отодвигается куда-то в запыленные семейные альбомы, в дальние ящики шкафов. Когда зовет труба, из заповедных глубин нашего подсознания поднимается древний инстинкт, заставляющий даже самых строптивых решительно становиться в общий ряд бойцов.