Непросто начинать сначала. Кажется, есть все: приказ, дающий власть, воинские уставы и наставления, регламентирующие боевую учебу, есть опыт и знания. А пришлось - и голова кругом: с чего начинать?
В первый день он чувствовал себя растерявшимся учеником. Чтобы собраться с мыслями, пошел в управление тихим лабиринтом арбатских переулков. И услышал из-под арки захлебывающийся мальчишеский голос:
- Чудовищное злодеяние взбесившегося фашизма всколыхнуло советский народ. Смерть фашистской гадине! Священная ненависть к врагам отечества клокочет в груди каждого советского гражданина...
Кузнецов заглянул под арку и увидел пионера в красном галстуке с газетой в руках и трех старушек на скамейке возле него.
Он слушал торопливый, срывающийся на крик голос и удивлялся ненависти, клокотавшей в газетной статье. Дойдет ли она до людей? Ведь так недавно в газетах писалось о Германии совсем другое. Могут ли люди всего за несколько дней резко переменить мнение? И правильно ли звать к ненависти? Кто они, напавшие на нас враги? Обманутые немецкие рабочие и крестьяне. Их можно презирать за слабость. Но надо ли унижаться до ненависти?
- "Мы будем бить фашистов на суше, в воздухе, на воде и под водой. Мы будем бороться до тех пор, пока последний немецкий солдат не будет вышвырнут с нашей земли, пока не будет уничтожена вся фашистская клика. Нет места на земле гитлеровским изуверам!" - продолжал читать мальчик.
"А можно ли без ненависти идти врукопашную?" - вдруг подумал Кузнецов. Прежде военное искусство представлялось ему лишь борьбой умов и знаний, теперь он начал понимать, что победа будет зависеть еще и от меры ожесточения бойцов...
Несколько дней спустя он услышал по радио слова Сталина о "священной ненависти" и понял: ненависть - это оружие. И немаловажное.
Вскоре Кузнецов уехал во Владимир, а оттуда в красивый сосновый бор над Клязьмой, где должен был формироваться полк.
- Когда подавал рапорт, думал - сразу в бой, - признался он командиру дивизии перед самым отъездом.
- Геройства захотелось? - усмехнулся генерал. - Что ж, все зависит от вас. Сумейте за две недели создать геройский полк.
- За сколько? - удивился Кузнецов.
- Не знаю. Только учтите, часть может быть поднята по боевой тревоге в любой момент, и к тому времени она должна быть вполне боеспособной.
Полка еще не было, личный состав не прибыл, пушки, пулеметы, винтовки, боеприпасы - все на складах. Чтобы еще не созданной воинской части была поставлена пусть общая, но все же боевая задача- о таком Кузнецов даже и не слыхал, этому не учили в академии, об этом не писали в учебниках. Но приказ есть приказ. Стало быть, если к моменту боевой тревоги в полку будет хотя бы одна рота, то и она должна выступить как полноценная воинская часть.
Никакая академия не может выдать рецептов для всех будущих сражений. В бою военачальник часто полагается на свою интуицию. Ему все права, с него и весь спрос. На то и командир, чтобы выполнять приказ. Даже если приказ кажется невыполнимым.
Майор Кузнецов еще не знал масштабов войны. Он, как и многие в ту пору, был уверен, что через месяц-два, самое позднее к зиме, враг будет разбит. Но где-то под этим убеждением уже зрела мысль, что предстоят бои, долгие и упорные.
Когда перед человеком тысяча задач, долго ли растеряться, проглядеть наиважнейшую? Есть командиры, которым до всего дело. Придет такой в подразделение, лично проверяет, блестит ли оружие, плотны ли скатки. И ходят за ним, не дыша, старшины да взводные, шаг за шагом теряют веру в умение своих подчиненных, в свою собственную правоту. В результате зачастую отодвигается на второй план решение вопросов, которые не может решить никто, кроме самого командира части.
У Кузнецова просто не было времени для мелочного контроля. И он сосредоточил внимание на главном - на изучении непосредственно подчиненных ему командиров. Но и в этом деле было столько мелочей, что учесть их все, порой казалось, невозможно.
...В тот вечер особенно тяжела была для него усталость, что накапливалась изо дня в день. Обессилев от бессонницы, он присел возле сосны и задремал. Очнулся от близких голосов.
- Чудит майор. Нужно побыстрей подразделения сколачивать, а он все ходит, беседует, переставляет командиров с места на место.
Кто это говорит? Кузнецов открыл глаза. Над лесом низко бежали облака, и казалось, что это не облака бегут, а сосны клонятся вершинами все ниже - вот упадут.
- Чем ему Светушкин помешал? Мужик требовательный, у него все по струнке ходили.
"Требовательный, да не к себе, - подумал Кузнецов, узнав говорившего - командира роты старшего лейтенанта Васюкова. - Светушкину в бою веры не будет".
Он удивился, что именно Васюков ворчит сейчас. Этот командир казался ему примером дисциплинированности и требовательности к подчиненным. Это не Светушкин, который на тренировках сам всякий раз отдыхал под кустиком, лишь со стороны посматривая на занимающуюся роту. Васюков всегда сам впереди. И у него, Кузнецов это видел, занятия всегда проходят с задором - первым признаком их успешности.
Васюков попал в полк одним из первых. Немного было бойцов и командиров, прибывших тогда, - не больше роты. Стояли на поляне в две шеренги - вроде бы строй, но еще очень небольшой. Кузнецова порадовало, что среди прибывших добрая половина в зеленых фуражках.
- Кому приходилось участвовать в боях - два шага вперед!
Вышло двенадцать человек. А Васюков только качнулся вперед, но не вышел.
- А вы что же?
- Не участвовал, товарищ майор. Но видел, как бомбили дорогу. Это... - Он замялся, подбирая слова, и добавил с сухотой в голосе: - Но я еще поучаствую!
Кузнецов не любил заявлений, основанных только на эмоциях. Но холодный блеск в глазах старшего лейтенанта, весь его облик, сдержанно-напряженный, говорили, что эмоции его - не быстро опадающий взрыв, а подобие большого устойчивого пожара. И взгляд у него был непривычным - жестким и испытующим - прямо в глаза.
"Этот о себе заботиться не будет, только о деле", - подумал тогда Кузнецов и не ошибся. О требовательности Васюкова вскоре заговорили в полку. Бойцы жаловались политруку: "Совсем загонял ротный. Мыслимо ли везде бегом?"
Васюкова ставили в пример на совещаниях, к нему посылали командиров других рот, чтобы поучились. А он словно бы не замечал всеобщего внимания, возвращался в расположение полка после очередного марша, давал бойцам короткую передышку и снова уводил роту по лесной дороге к дальним пустырям, где среди хилых кустарников учил взводы ползать по-пластунски, идти в атаку, перебегая от укрытия к укрытию.
Была у Васюкова одна странность: объясняя бойцам причины тяжелого положения на фронтах, он всегда с ожесточением говорил о некоем предательстве, о недобитых вредителях, якобы пробравшихся в армию.
- Боец Красной Армии умрет, а не отступит перед врагом! - говорил Васюков в беседах с красноармейцами. - Сдавать фашистам наши города и села могут только предатели и трусы!..
Однажды комиссар не выдержал, вызвал Васюкова.
- Вы отдаете себе отчет? Что ж, по-вашему, в армиях, отходящих от границ, полно трусов?
- Один негодяй может погубить сотню честных бойцов, - нашелся Васюков. - Я хочу, чтобы у меня и духом этим не пахло. Моральный фактор - это...
Комиссар перебил Васюкова и отчитал его так, что тот четверть часа стоял перед ним навытяжку, бледнея с каждой минутой, словно из него каплю за каплей выкачивали кровь.
- Я видел много немецких самолетов и мало наших, - сказал Васюков, едва дождавшись, когда комиссар кончит говорить. - Я слышал, что у немцев много танков, а у нас - мало. Если это правда, что мы можем противопоставить врагу, кроме морального духа, готовности умереть за Родину?
- Разговорами об измене вы как раз подрываете этот моральный дух. - Комиссар с любопытством глядел на старшего лейтенанта, думая, что он не так прост и прямолинеен, как кажется.
Кузнецова удивляло, что люди, несмотря не усталость от невероятных перегрузок, не сваливаются в сон при каждом удобном случае, скорее мучаются бессонницей, подолгу рассуждая и споря о стратегии и тактике, о политике и экономике, о классовом сознании и национальных предрассудках - обо всем, что в тот военный час волновало каждого.
Среди забот, беспокоивших людей, была и эта - что главнее: оружие, военная техника или моральный фактор.
Кузнецов сердился, когда слышал такие разговоры.
- Все важно. Однако оружие само не стреляет. Не техника воюет, а люди.
Так говорил он другим. А наедине с собой спорил: "Пушка тоже немало значит".
Измаявшись от раздумий, сердился на себя.
"Хватит разглагольствовать! - приказывал он себе. - Разве можно провести грань между ролью военной техники и значением морального фактора? Все важно. Но количество пулеметов в полку - величина неизменная, а уровень морального фактора зависит от командиров. Надо делать то, что зависит от нас. И если кто-то, имея в руках винтовку, побежит от пушки, того я сам расстреляю. И меня пусть расстреляют, если побегу. Разглагольствования теперь - вреднейшая роскошь. Нужно учиться драться и, если придется, умирать, не рассуждая..."
И все же он не мог не рассуждать. Сказывалась многолетняя привычка, выработанная еще в академии, а может и раньше - на всяких совещаниях, где приходилось добиваться успеха в полемике пространными рассуждениями по поводу действий "противника". Слишком много было условностей и регламентирующих правил. Теперь, когда правила приходилось нарушать на каждом шагу, он не мог отделаться от желания объяснить себе эти нарушения.
Трудно было перестраиваться. Измученный бессонницей мозг жил своей жизнью, подкидывал все новые и новые вопросы, рассуждения и даже осуждения. Последнего Кузнецов боялся, и как только находило на него холодное раздражение, шел к первой же роте, занимавшейся в поле, бросался на землю, и полз рядом с бойцами, и вскакивал, бросаясь в атаку, громче всех крича "ура!".
- Вот это командир! - радовались бойцы. - Понимает нашего брата.
А он торопился уйти от этих разговоров, стыдясь своего порыва. Выходило, что репетирует, показывает, как будет поднимать роты в атаку. Будто нет ротных, будто в этом обязанность командира полка.
Прежде он считал, что жизнь кадрового военного четко делится на два этапа - приобретение знаний в мирное время и использование их в дни войны. Словно жизнь - копилка: сначала кладут, потом берут накопленное. Теперь, к удивлению своему, Кузнецов понял: война - высшая академия, когда надо каждый день и час учиться и переучиваться.
Однажды он сказал об этих своих думах комиссару полка Пересветову.
- Я так и знал, - усмехнулся тот.
- Что ты знал?
- Что и тебя тоже мучают старые привычки. Пройдет. Все пройдет в первом же бою.
Кузнецов и сам предполагал это, а теперь уверился: тяга к рассуждениям - не черта характера, а только привычка, нечто вроде пережитка старого метода обучения.
Это было на рассвете, после того как полк в соответствии с планом боевой учебы был поднят по тревоге. Солнце вставало за дальним лесом золотисто-пшеничное, обещавшее сушь. В другой стороне над бескрайней луговиной вспыхивали на фоне темного неба золотые купола старых соборов.
Командир и комиссар стояли тогда на невысоком полевом курганчике, смотрели, как взвод за взводом втягивались в лес бесконечная колонна пехоты, и красивые, как на старых литографиях, упряжки артдивизиона, и длинный, растянувшийся по дороге обоз.
- Места-то какие! Русь изначальная! - сказал Пересветов.
Кузнецов промолчал, только глянул с удивлением на своего комиссара. Сам он в тот момент думал не о красоте - о медлительности колонны, о том, что при внезапном налете авиации полк мог бы изрядно пострадать.
- Ты не замечал, что главный символ всякого строительства на Руси - солнце?
Пересветов был личностью противоречивой: любил одинаково страстно и строгость армейского порядка, и, как он сам выражался, "художественность хаоса" - стихи и статьи уставов, соловьиные концерты над палатками и звон трубы, играющей боевую тревогу. И судьба у него оказалась сложной. Начальник политотдела погранотряда, он перед самой войной уехал в отпуск в свою Сибирь. Уже за Уралом его догнала тяжкая весть - война. В тот же час он пересел на встречный поезд, отправив жену с ребенком на родину, в Тобольск. Но добрался только до Москвы. В политуправлении погранвойск его задержали на несколько дней, а потом предложили должность комиссара стрелкового полка. Что стало с погранотрядом, с близкими ему людьми, он не знал и поминутно казнил себя мыслью, что поторопился с отъездом в отпуск.
- Почему солнце? - спросил Кузнецов.
- Планировка большинства древних городов радиальная - улицы расходятся от центра, как лучи от солнца. И дороги за городом тоже как лучи. И цепочки городов вокруг Москвы точно расширяющиеся волны на этих лучах. Тверь, Кострома, Владимир, Рязань, Калуга, Смоленск - одна из таких цепочек.
- Смоленск в старину называли "Ключ-город", - вспомнил Кузнецов.
- Ты, кажется, оттуда родом?
- Деревня Варнавино Демидовского района.
- Родные там?
- Братья, сестры. А что?
- Да так. Послушай, Дмитрий Игнатьич, давно хочу тебя спросить: почему своего единственного сына ты назвал Генрихом?
- В честь Гейне.
- Немца?
- Послушай, комиссар, нам в бой не сегодня-завтра. А ты с этими сомнениями...
Пересветов глянул на командира.
- Ты не злись. Когда кто спрашивает с подвохом, так и ждет, чтобы вывести из равновесия.
- Фашисты жгли его книги.
- А ты, командир, часом, стихи не пишешь?
- Был грех, - смутился Кузнецов.
- Почитаешь?
- После войны.
Они помолчали, наблюдая, как подтягивался отставший третий батальон, бежал плотными кубиками взводов, и топот сотен ног по жесткой, окаменевшей на солнце дернине разносился над лугом.
- Не надо вспоминать о достижениях немецкой нации. Сейчас важно одно - она родила фашизм.
- Фашизм не национален, - горячо возразил Кузнецов. - Он изобретен буржуазией для борьбы против нас.
- Все так. Только можно ли воевать с такими убеждениями? Может, тот немец, которого тебе придется убить, - будущий Гейне?
- Не верю! - Кузнецов недоуменно посмотрел на комиссара. - Да и не в этом дело.
- А в чем?..
Комиссар хитрил. Он и сам думал так же, но хотел, чтобы командир высказался. По опыту работы с людьми он знал: невысказанное мучает. Мысль смутна и изменчива, слова же, как точки в телеграмме, приучают к лаконичности, облегчают душу, освобождают голову для дел непосредственных.
- Не русский ты, что ли? - спросил комиссар с хитрецой в голосе. - Русский, ведь он какой: грусть гасит в веселье, прикидывается дурачком, а себе на уме.
- Неправда, - оборвал его Кузнецов. - Русский человек прост, прям и добр. Ненавижу хитроумных аристократов и этих, которые рубахи-парни. И то и другое почти всегда маска, прикрывающая какую-нибудь подлость. Это пена на волне. Они, эти люди, потому и заметны, что отбрасываются в сторону, изрыгаются историческим развитием нации. Оглянись в прошлое. Разве хитроумные могли победить на поле Куликовом, когда требовалась стойкость, готовность умереть в прямом бою...
- А Кутузов? Перехитрил же французов?
- Опять неправда. Кутузов взял не хитростью, а выдержкой. Едва ли Наполеон не знал, что Кутузов хочет сохранить армию. Русские отошли от Бородина, а когда понадобилось, это случилось всего через полтора месяца, они насмерть встали под Малоярославцем и вынудили французов к гибельному маневру. Неужели, думаешь, Наполеон не понимал, на что его толкал Кутузов? Понимал, но ничего поделать не мог.
- Теперь не та война.
- Да ведь и мы не те.
- А он прет и прет.
- Упрется!
- Ну вот и слава богу, - улыбнулся комиссар. - Только думать сейчас о немцах, как о культурной нации, все же не стоит. Победим - тогда пожалуйста.
- А знаешь, кто мой идеал? - неожиданно сказал Кузнецов. - Болконский.
- Час от часу не легче. Князь?
- Почему князь? Просто русский офицер.
- А поближе не нашел идеалов?
- Я говорю о литературных образах.
- Что ж, будем драться так, чтобы после войны и нас не забыли.
- Не забудут.
- Право на память надо еще завоевать.
Вроде бы они поспорили, а расстались с чувством взаимной симпатии. Кузнецов уехал на своем, ставшем уже привычным, как конь, мотоцикле к первому батальону, а Пересветов отправился в хвост колонны, чтобы проверить, нет ли отстающих. Солнце вставало над лесом, начинало припекать спину под жесткой от пота гимнастеркой.
Это было последнее утро их недолгой боевой учебы. В полдень Кузнецов услышал по радио сообщение Совинформбюро, в котором упоминалось уже Смоленское направление.
- Неужели к Смоленску подбираются? - ужасались в штабе.
Никто не знал, что в тот час гитлеровцы уже ворвались в "Ключ-город", заняли его южную часть, что фашистские танки прошли далеко на восток, к Ярцеву, перерезав дорогу, ведущую к Москве, - единственную, по которой снабжались армии Западного фронта. Никто не знал, что в Ставке уже подписан приказ о вводе в сражение группы соединений фронта резервных армий, среди которых числилась их 250-я дивизия.
Вечером полк, поднятый по боевой тревоге, быстрым маршем ушел на ближайшую железнодорожную станцию, где в ожидании погрузки стоял эшелон.
В последнюю минуту перед отправлением Кузнецов успел передать дежурному по станции открытку, попросил бросить в почтовый ящик. На открытке он написал: "Дорогая Любочка! Привет тебе и детям. Будем здоровы все всегда. Больше всего береги детей и себя при всех обстоятельствах. Мои дела идут хорошо, и общие дела блестящи. Ответ не пиши, пока не сообщу своего адреса. Целую вас всех. Ваш Димитрий".
Не знал он, что больше не сможет послать домой ни одного письма...
Стучат колеса, торопливо стучат, взахлеб. Мелькают столбы, призрачные стволы березок, непривычно слепые, без огней, полустанки. Когда поезд выбегал в луга, становилось светлее: по горизонту лежала белесая полоса вечерней зари. Кузнецову вдруг подумалось: как трудно, наверное, сейчас там, далеко на севере, где белые ночи, - ни подойти, ни скрытно сосредоточиться.
- Вы прилягте, - сказал адъютант. - Кто знает, когда придется...
Закрыв глаза, Кузнецов прислушался. "На за-пад, на за-пад!" - выстукивали колеса. Этот перестук успокаивал, усыплял, как домашнее тиканье ходиков, и в то же время странно будоражил. Так бывало не раз перед строевыми смотрами, когда оставались позади беспокойства подготовки, когда ничего предпринять было уже нельзя и приходилось только ждать и успокаивать себя надеждой, что ребята не подкачают.
- Сергеич? - позвал он комиссара, писавшего что-то под тусклым светом "летучей мыши", прикрытой шинелью. - Слышишь?
- Что?
- Послушай, что говорят колеса?
- Фу ты, а я испугался.
- Все-таки послушай.
- И верно, будто говорят: "Все ли так, все ли так?"
- У кого что болит.
- А тебе что слышится?
- "На за-пад, на за-пад!"
- Ну ясно, теперь это у всех на уме.
Он откинул полу шинели, снова наклонился над бумагами, сказал не оборачиваясь: