И к удивлению, старший сержант не ошибся ни на одну букву. Только повторил таким убийственно равнодушным тоном, что Кузнецову и самому захотелось спросить, почему он так спокоен. Но не спросил, сдержался. И долго смотрел, как Малышев обходил строй таких же неразговорчивых бойцов, как уводил их в серый туман мелколесья.
Они шли плотным строем, след в след, несли по две короткие, обожженные на костре доски. Когда вспыхивали ракеты, прижимались к траве, терялись на ее пестром фоне. И снова торопливо шли через поле, покрытое кочками мелких кустов. Ракеты ослепляли небо в стороне, и, когда падали, на поле обозначались длинные подвижные полосы. За этот фланг гитлеровцы не боялись: сырая луговина упиралась в болото.
Молчаливые и гибкие, как тени, бойцы ползли по зыбкой жиже, подкладывая доски одну за другой. Когда серый свет ракет, похожий на утренний сумрак, падал на болото, Малышев чуть приподнимал сноп осоки, привязанный к фуражке, и удовлетворенно чмокал уголком рта: среди болотных кочек бойцов трудно было разглядеть даже с пяти-семи шагов.
Выбравшись на берег, они небрежно сунули доски меж кочек, знали: обратно этот путь заказан, впереди или смерть, или победа.
Теперь они ползли след в след, то и дело касаясь руками каблуков ползущих впереди товарищей, чтобы не отстать, не затеряться в темноте. Гребенка леса вырисовывалась на фоне неба, казалось, совсем близко, но они все ползли и ползли к ней и никак не могли доползти: ночь скрадывала расстояние.
Когда до леса, по расчетам Малышева, оставалось не больше двухсот метров, он вдруг зацепил рукой какую-то проволоку. В тишине разнесся сухой жестяной дребезг. От леса веером трасс ударил пулемет, и близкая ракета залила луг трепетным бледным светом. Малышев лежал распластавшись, слившись с травой, и не было в нем ни страха, ни особого беспокойства. Он терпеливо ждал. И осторожно ощупывал подвернувшуюся под руку пустую жестяную банку. Думал, что теперь и он тоже не будет выбрасывать банки и проволочки: в военном деле, как в хорошем хозяйстве, все должно найти применение.
Ракеты взлетали непрерывно одна за другой, не давая поднять голову. Они погасли лишь после того, как на лугу разорвался первый снаряд. Взрывы слышались то справа, то слева, и паузы между ними были странно одинаковыми. Малышев стал считать, загибал пальцы. Когда снова в темноте плеснуло огнем и осколки прошумели над головой, он повернулся к бойцам:
- Взрывы через полторы минуты. Осколки разлетаются метров на сто. Проскочим...
Они мчались в темноте, как большие ночные птицы, не видя земли, проскакивая сквозь плотные заросли кустарника. Ракета застала их уже на опушке. Не останавливаясь и не отвечая на стук автоматов за спиной, пробежали еще метров триста. И оказались на новой опушке. Перед ними была широкая просека, за которой метрах в пятидесяти темнела стена леса. Оттуда, хорошо видные в косом свете ракет, бежали навстречу гитлеровцы.
- Огонь! - крикнул Малышев, падая за корневище старой березы. Он подумал, что все может быть не напрасно, если оттянуть сюда, к болоту, побольше сил врага, если заставить их поверить, что здесь - прорыв.
Бойцы перебегали от дерева к дереву, стреляя короткими очередями, чтобы сэкономить патроны и создать видимость своей многочисленности. Раз за разом кидались гитлеровцы через просеку, мельтешили их тени, неся перед собой частые вспышки автоматных очередей, и все пропадало, растворялось в темноте. Тишина снова опускалась на лес, наполненная неясными шорохами, стонами раненых, приглушенными криками с той стороны: "Рус, сдавайся!"
Группа стояла, закрывшись наглухо в круговой обороне. Малышеву пуля оборвала ухо. Он достал индивидуальный пакет, замотал себе голову и принялся ножом рыть корни, чтобы докопаться до земли и ею замазать белевший в темноте бинт. Заря уже подпирала восток блеклым светом, разжижая темень просеки. Малышев нервничал, понимая, что добраться до дороги теперь уже не удастся, а стало быть, приказ не будет выполнен. Нестерпимо хотелось встать и идти напролом. Но был ли в этом резон? Оставить часть людей ранеными на просеке, чтобы потом, может быть, где-то совсем рядом снова залечь в круговую оборону? Он страдал не столько от раны или сознания безвыходности положения, сколько от чувства раздвоенности, словно бы разделившего его пополам: одна половина рвалась вперед, другая приказывала лежать.
У Малышева, как и у всех бойцов, зацепившихся сейчас за этот сырой березняк, не было боевого опыта, и он еще не знал, что война - это не только бой с противником, но и частые сражения с самим собой, со страхом, с парализующим чувством самосохранения, с жалостью к близким тебе людям, даже с мстительной яростью при виде повергнутого, поднявшего руки врага.
Слева из глубины просеки послышался шум моторов. Уже были видны в сумеречной дали черные глыбы двух автомашин и бугорки касок над высокими кузовами, когда случилось что-то совсем непонятное: возле машин и прямо на них вдруг заплясали взрывы гранат, и ровный, почти непрерывный рокот автоматного и пулеметного огня разнесся по окрестности.
Малышев привстал, удивленный, и увидел, что гитлеровцы за просекой тоже зашевелились, обеспокоенные этим внезапным близким боем.
- Приготовиться! - прохрипел он, поняв, что это его единственный шанс. Он собирался крикнуть: "Бегом вперед!"
Но прежде чем он подал эту команду, услышал долетевший из-за леса тяжелый гул огневого артиллерийского вала, за которым, знал, должны были пойти атакующие батальоны...
Тяжелый танк КВ ходил по полю боя спокойно, как трактор по пашне. На броне то и дело магниево вспыхивали снаряды, а он все шел, подминал кусты и деревья, давил вражеские пушки. Залегший под сильным огнем батальон рванулся вперед, прошел через мелколесье, в котором держались гитлеровцы, вырвался в поле, пестрое от желтых неубранных хлебов с черными пятнами выгоревшей ржи, от разбросанных повсюду кустов, похожих издали на копны сена.
Накануне, узнав, что полку придается всего один танк, Кузнецов совсем было расстроился.
- Завтра увидите, - успокоил его командир танка.
И вот увидел. Подъехал к остановившейся за лесом машине, сказал выглядывавшему из люка командиру.
- Спасибо, ребята, выручили.
- Чего? - неестественно громко крикнул командир и показал себе на уши, на танкиста, ползавшего по броне и считавшего белесые опаленные вмятины.
Кузнецов понял: оглохли, как глухари-клепальщики, работающие внутри котла.
- Сколько? - крикнул он.
- Сто тридцать шесть.
- Сколько попаданий?
- Еще две. Сто тридцать восемь получается.
- Не может быть!
- Сами посчитайте.
- И ни одной пробоины?
- Ни одной.
Кузнецов оглянулся на комиссара.
- Надо всем бойцам показать. Чтоб знали, какая у нас техника.
- Пусть в бою смотрят, - крикнул командир машины. - Не изобрели немцы пушки против нашего танка.
Вдали снова вспыхнула перестрелка. Заглушая треск выстрелов, зачастила, закашляла вражеская пушка.
- По ко-оням! - весело скомандовал танкист. И кивнул в сторону боя. - Сейчас она докашляется...
Новый КП полка располагался на переднем скате пологой высотки. Впереди до затянутого дымом горизонта простирались поля и луга, перелески и отдельно стоявшие у дорог деревья. В лугах змеей извивалась небольшая речушка с хилым мостиком из жердей. Вдали чернели трубы сожженной немцами деревни и виднелся желтый глинистый берег еще одной речки.
Бой гремел где-то у этих труб. Кузнецов смотрел в бинокль, стараясь узнать маленькие фигурки бойцов и командиров, перебегавших среди кустов и подавляя в себе желание самому ринуться туда, в цепи атакующих, чтобы стрелять, схватиться в рукопашную, дать волю натянувшимся до предела нервам.
Оказывается, совсем это непросто - видеть бой со стороны. Сколько уж Кузнецов командиром, а все не перестал удивляться: до чего же трудно командовать. Командир не имеет права на личное. Настроение, эмоции, даже раны не должны отвлекать его от главного. И в то же время он обязан оставаться человеком и ничто человеческое не должно быть ему чуждо. Иначе как понять бойцов и как бойцы поймут его?
Он должен быть един в двух лицах. Как двуликий Янус. Это потом Януса назвали двуличным, а у древних греков он был божеством, умевшим смотреть и вперед и назад, одновременно видеть и прошлое и будущее. Это очень даже нужно - видеть все сразу. Особенно командиру. Особенно в бою.
В командире должны уживаться и два, и даже три человека. Один волнуется, другой спокоен, один жалеет, другой безжалостен, один страдает от ран, теряет сознание от боли, другой обязан улыбаться. Потому что спокойствие и улыбка командира в бою - это как подмога, как дополнительный пулемет на самом главном направлении.
- Товарищ майор, разрешите доложить?!
Кузнецов оглянулся, увидел забинтованное лицо старшего сержанта Малышева.
- Ваше приказание не выполнено. За болотом прижали нас немцы. И если бы не они...
Он кивнул на пятерых обросших красноармейцев, стоявших поодаль с немецкими автоматами в руках и в гимнастерках, таких изношенных, что Кузнецов сразу понял: окруженцы.
- Хотели через фронт перебираться, а тут - мы. Если бы не они, туго бы нам пришлось, - повторил Малышев с просительными нотками в голосе.
Один из окруженцев передал автомат товарищу, одернул гимнастерку, твердым шагом пошел к Кузнецову.
- Товарищ майор, - он смущенно заулыбался, поправил совсем выгоревшую фуражку, зачем-то протер пальцами кубики на петлицах. - Не узнаете, товарищ майор? Мы с вами в кавалерийской школе учились.
- Волков?
- Запамятовали. Вовкодав - моя фамилия.
- Точно. Ну, изменился.
Кузнецов обрадованно повернулся к комиссару:
- Вот ведь фамилия! В школе Волковым звали. - Вовкодав - это же Волкодав по-украински. А теперь прямо кстати.
- Точно. Четыре недели в лесах. Опыта на годы хватит.
- Вы что же, годы воевать собираетесь?
- Да уж за месяц не управиться. Прет и прет немец, а мы бежим да бежим.
- Посмотрим, как обратно попрет. Вот резервы подойдут.
- Какие резервы, товарищ майор? Главная сила была там, у границы.
- Неправда! - сурово сказал Кузнецов. - Страна на тысячи километров, везде гарнизоны. Народ поднимается. И... и я запрещаю вам не верить, запрещаю падать духом, слышите?!
Вовкодав вытянулся, словно ему скомандовали "Смирно!", радостно улыбаясь, уставился на Кузнецова.
- Извините, товарищ майор, четыре недели не слышал командирского голоса.
- Еще услышите. Идите, приведите себя в порядок. А то кубика на петлице не хватает, не бриты, в голове черт знает что. Одичали в лесах. Через час доложите как положено.
Но через час у сожженной деревни вдруг поднялась отчаянная стрельба, покатилась через перелески все ближе и ближе.
- Танки, Игнатьич!
Кузнецов насчитал девять черных коробок. От деревни доносился непрекращающийся гул боя, и было ясно, что танки прорвались одни, что пехота, шедшая за ними, отсечена и теперь лежит на луговине под огнем наших пулеметов.
Танки стремительно катились к высоте, где был КП. Наперерез им по пологому склону бежали десятки людей, которые находились при штабе. Кузнецов с удовлетворением отметил этот порыв: не от танков бегут, как было еще недавно, а навстречу.
Когда танки были уже в километре, из кустов, темневших в стороне, ударила замаскированная там батарея. Две машины сразу же задымили, остальные развернулись, и растянутый звон танковых пушек расколол шум боя. Еще одна машина закрутилась на месте, теряя перебитую гусеницу и опадая на бок. Кусты заволокло дымом, и сквозь гул разрывов можно было разобрать, что бой ведет уже только одна пушка, торопливо отхлестываясь от наседавших танков. Но вот и она умолкла, и из дымного клубка, метавшегося над кустами, слышались лишь пулеметные очереди да глухие разрывы связок гранат.
Из дыма вынырнули уже только три танка. Урча, они полезли по кочковатому склону. Кузнецов видел, как зашевелились залегшие на их пути красноармейцы, как полосами запылила земля, вспаханная пулеметными трассами. Укрывшись в воронках, за отдельными кустиками, бойцы ждали, когда танки подойдут на бросок гранаты. Но вот кто-то, оказавшийся ближе других, уже метнул тяжелую связку. Она вскинула землю перед гусеницами, но не остановила танк. И тогда этот боец встал на пути вражеской машины во весь рост. За секунду до того, как накатилась черная масса, красноармеец подался вперед и не кинул, а прямо ударил по броне двумя бутылками. Сразу же и он сам, и танк исчезли в клубке огня и дыма. Кузнецов на какое-то время забыл о других машинах, а когда опомнился, то увидел, что они на полной скорости уходят назад, боязливо обходя стороной дымящиеся кусты.
- Кто это был? - спросил он. - Выяснить. Представить к награде. Посмертно...
Погибшим смельчаком оказался один из окруженцев.
- Павлом назывался, Коробовым, - рассказывал потом Вовкодав, покачивая раненную в этом бою, перебинтованную руку. - Документов никаких, из плена бежал. У него свой счет к немцам.
- У всех один счет.
- А у него - свой, - повторил Вовкодав. - Не дай бог пережить, что ему пришлось. Рассказывал нам, когда туго приходилось. Для злости.
...Под Слуцком привели их, человек тридцать пленных, яму копать. Большую - шесть на шесть метров. Потом пригнали евреев, положили на дно и расстреляли из автоматов. Присыпали трупы песком и положили сверху еще ряд. Одну яму утрамбовали ногами, другую принялись копать. Один из пленных с ума сошел, кинулся бежать. Пристрелили, скинули в яму. Другой лопатой часового рубанул - туда же.
Копали и думали: следующая яма - для себя. А гитлеровцы вдруг говорят: кто хочет сам, пусть ложится. Никто, понятно, не лег. На другой день - новое предложение: кто хочет домой - шаг вперед. Все, понятно, шагнули. А потом фашисты пострашней удумали.
- Кто готов крикнуть "хайль Гитлер!"? - спросил офицер.
И пошел с правого фланга.
- Ты? Ну?
Минутное молчание и выстрел прямо в лицо.
- Ты?
Очередной робко поднял руку.
- Громче! Еще громче!
Следующему уже легче было кричать - все не первый. А пятый крикнул свое:
- Товарищи, они же вас вербуют!..
Выстрел оборвал голос.
Из тридцати осталось девятнадцать. "Ладно, - думал Коробов, - черт с вами. Потом рассчитаюсь".
Но это оказалось лишь началом. На другой день кричали "хайль Гитлер!" всякий раз, как выбраться из ямы. Забавлялись фашисты. А Коробов все терпел, ждал. Но гитлеровцы тоже знали: труден лишь первый шаг. Когда оставшихся доставили в бараки за колючей проволокой, где формировалась часть из русских пленных, они уже не роптали. Гитлеровцы отделили тех, у кого дом на оккупированной территории, предупредили: за побег - расстрел всей семьи. Вот когда Коробов пожалел, что сказал о своей деревне. Думал, отпустят. Бывало такое в первое время: жена в ноги офицеру, и тот отпускал, заставив подписать какую-то бумажку на немецком языке...
- Коробов дрожал, когда рассказывал, - говорил Вовкодав. - Все просил простить его за то, что кричал "хайль Гитлер!": больно, мол, не хотелось умирать бараном бессловесным.
- Он умер героем, - сказал Кузнецов, вопросительно взглянув на комиссара Пересветова. И тот понял его.
- Листовку напишем, - сказал Пересветов. - Чтоб каждый знал, как боролся и как умер боец Павел Коробов.
Весь остаток дня над головой висели "юнкерсы", перепахивали бомбами лесные опушки. Вечером связной привез страшную весть: погиб командир дивизии. И передал его последний приказ: не останавливаться, пробиваться на Демидов и далее на Смоленск, пока противник еще не опомнился.
В сумерках Кузнецов выехал в батальоны, чтобы лично проверить готовность к наступлению. Тьма еще не сгустилась, а трепетный свет ракет уже порхал над полями, спорил с зарей, горевшей на облаках багровыми отблесками.
- Вы бы побереглись, - говорил ему командир первого батальона старший лейтенант Байбаков.
Не отвечая, Кузнецов ходил во весь рост от ячейки к ячейке. Бойцы зарывались в землю, работая попарно, сменяясь по очереди. Те, кому была пора отдыхать, спали тут же у брустверов, положив голову на скатку: ночь, как и все предыдущие, обещала быть сухой и теплой.
- Разрешите обратиться? - спросил пожилой боец, оторвавшись от пулемета. - Это правда, что придется зеленые фуражки сымать?
- Получен приказ: всем выдать пилотки.
- Извините за вопрос: а зачем это?
- Снайперы бьют, знают: фуражки командиры носят.
- Значит, нас с командирами равняют?
- Пограничник он и в пилотке - герой.
- А если мы снимем фуражки, снайперы что - стрелять перестанут?
- Хитрые у тебя бойцы, - засмеялся Кузнецов, повернувшись к командиру батальона.
- Разрешите не сымать фуражек, товарищ майор. Мы так понимаем: раз охотятся, значит, страшны им пограничники. Так пусть боятся.
- Ладно, воюйте пока. Потом разберемся.
Неподалеку разорвался снаряд, зашумел по кустам вскинутой землей, как дождем: гитлеровцы начинали обычный свой ночной обстрел.
Кузнецов выехал на дорогу на краю села и помчался в расположение третьего батальона. Когда остановился и вошел в лес, сразу услышал сердитый голос старшего лейтенанта Васюкова.
- А я спрашиваю, почему ты помогаешь врагу?
- Ничего я не помогаю. Только перевязала.
Кузнецов узнал певучий голосок медсестры Астафьевой.
- У тебя какое оружие? Бинты, вата. А ты это свое оружие отдала врагу.
- Так он же раненый.
- А ты видела, что они с нашими ранеными делают?
- И вы разве могли бы? - испуганно спросила она.
- Что?
- Так же, как они?
- Тьфу ты, черт. Баба, она баба и есть. Иди, потом поговорим. И пришли ко мне красноармейца Зотина.
- А что натворил этот Зотин? - спросил Кузнецов, выходя из кустов.
Васюков растерялся. Но только на миг. Сколько Кузнецов помнил, этот старший лейтенант никогда не пасовал перед начальством. Упрямая, не щадящая ни себя, ни других твердость характера когда-то и побудила без колебаний назначить его на роту.
- Плачет Зотин, лежит у пулемета и плачет. Сам видел.
- Ну и что?
- Невесту бомбой убило, и он в слезы. Если теперь по каждому мертвому плакать... Как ему пулемет доверять?
- Не понимаю, - удивился Кузнецов. - Вот у меня жена в Москве да пятеро детей - мал мала меньше. На время войны мне их забыть, что ли?
- Почему забыть? Я об этом не говорил.
- А я именно об этом говорю. Мне своих до слез жалко, как подумаю. И плакал бы, да, видно, разучился в разлуках.
- Я так считаю, товарищ майор, - сказал Васюков, чуть шепелявя и растягивая слова, что означало высокомерную категоричную убежденность в своей правоте. - Перед войной читал я книгу, "Три мушкетера" называется. Есть там одна строчка. Уж не помню кто кому, только говорит, что нужны-де такие мушкетеры, которые, умирая, не стонали бы "прощай жена", а кричали "да здравствует король!". Короли нам, конечно, ни к чему, но суть...
- Вот такому "мушкетеру" я бы пулемет не доверил, - перебил его Кузнецов. - Не только не то время, но и сама война, и наши цели - не те. Мушкетеры дрались за честь хозяина, мы защищаем свой дом, семью, Родину. Война для нас не повод показать себя, это - трагедия народа.