Он проехал через деревню, увидел на выжженной окраине знакомого красноармейца Елисеева. Тот нес на плече тело пулемета и две винтовки за спиной и еще коробку с лентами в левой руке. Его помощник - маленький и кряжистый боец с тяжелой станиной поверх скатки, с коробками в обеих руках выглядел полной противоположностью своего напарника.
- Толстый и тонкий! - смеялись бойцы.
- Аники-воины! От одного вида немцы разбегутся!
Пулеметчики шли молча, никак не реагируя на шутки, даже не поднимая глаз. Лишь добравшись до перекрестка белых высохших дорог, крестом перечеркнувших выжженное поле за околицей, и скинув свои тяжести, они обернулись.
- Ты, Валя, не ерепенься, - спокойно сказал наводчик своему набычившемуся помощнику. - Поглядим на их "хи-хи", когда немец попрет.
Возле подбитой и опрокинутой вражеской машины тоже топтались красноармейцы, возбужденные легкой победой, шутили по каждому поводу.
- Курица, братцы, свежая, ощипанная!
- Повезло курице - немец не сожрал.
- И нам повезло, гляди, сколько бумаг!
- Братцы, никак стенгазета?!
На траву выволокли рулон, развернули. Поверху красивым шрифтом было напечатано: "Стенгазета для крестьян" и чуть ниже крупно - "За новую родину". Одна-единственная заметка этой стенгазеты предписывала крестьянам сохранить колхозы, сообща свозить урожай и получать за работу, что назначит немец-хозяйствовед. За неповиновение хозяйствоведу - расстрел, за плохую работу - расстрел, за хождение в лес - расстрел. Красным карандашом Кузнецов подчеркнул слово "расстрел", повторявшееся в стенгазете шестнадцать раз, показал на стену крайней избы:
- Повесьте. Пусть все знают, какую "новую родину" несут фашисты.
Он подошел к избе, похлопал по холодным серым бревнам:
- Сюда вешайте.
Вдруг за углом услышал торопливый говорок:
- Угораздило же тебя. Больно?
- Терпимо.
- До свадьбы заживет.
- До чьей свадьбы, до нашей?
- Может быть.
- Гляди, на поле боя не шутят.
- До шуток ли.
- Жив останусь - свататься приду. Пойдешь?
- Выздоровеешь, орден получишь, тогда приходи - поговорим.
- Разговаривать-то и наши деревенские девки горазды...
Красноармеец сидел на земле, привалясь спиной к срубу, и молоденькая сестра, стоя на коленях, быстро перевязывала ему голову. Увидев командира полка, улыбнулась смущенно. Это была та самая медсестра, которую Кузнецов видел вместе с лейтенантом Юрковым.
- Не дай бог, как говорится, - сказал Кузнецов, - но если меня ранит, приходи перевязывать. Больно хорошо утешаешь.
- Обязательно, товарищ майор, - медсестра озорно блеснула глазами.
- Жених не приревнует?
- Он - мой муж.
- Давно?
- Во Владимире расписались. Как раз успели.
"А жизнь берет свое", - подумал Кузнецов. И засмеялся. И медсестра тоже засмеялась, показав свои белые, безупречно ровные зубы. И раненый боец сморщился в улыбке. Когда победа, для смеха так много причин.
Кузнецову вдруг вспомнилась старая глупая примета: много смеха - к слезам. И он помрачнел, обругав себя за то, что забылся, поддался радости первой победы, как рядовой боец. Холодно кивнув медсестре, пошел к мотоциклу.
...Штабная машина стояла, где и было предусмотрено, - на опушке, плотно укутанная ветками, похожая на большой куст.
- КП в деревню? - спросил начальник штаба.
Кузнецов раскинул свою планшетку, положив ее на крыло автомашины.
- Вот сюда.
Он нарисовал треугольник далеко впереди, там, где коричневые жилки теснились друг к другу, обозначая высоты.
...Их было человек пятнадцать. Вышли из леса и встали у канавы, размахивая белым флагом.
- Ага, припекло! - обрадованно говорили бойцы, поднимаясь с земли.
Лейтенант Юрков встал, отряхнул колени, поправил гимнастерку, все-таки парламентер, и пошел к немцам, спрятав пистолет в кобуру. И весь взвод пошел за ним, все больше сминая цепь. Ни у кого не было ни страха, ни подозрительности, только доброжелательное любопытство. Когда опасность минует, проходит и злость.
Когда подошли метров на тридцать, немцы все разом упали в канаву и открыли огонь из автоматов...
Юрков плакал, рассказывая об этом командиру полка, плакал от обиды за собственный промах, от жалости к людям, которых он сам подвел под пули, от кипевшей в нем запоздалой злости.
- Отдайте меня под суд, отправьте в штрафной, - говорил он. И тут же недоуменно спрашивал: - Если сдаются, стрелять их, что ли?
Непонятно, как он уцелел в том шквале огня. Семнадцать убитых - такова плата за ошибку. А Юрков не был даже ранен. "Чудесное спасение" привлекло внимание особиста, заставившего лейтенанта подробно рисовать, где были немцы в тот момент, где каждый боец взвода и где он сам. Кузнецов понимал, зачем это нужно. Если окажется, что Юрков находился чуть в стороне, то долго ли предположить, что по нему вообще не стреляли.
- Возьмите себя в руки. Идите во взвод.
Юрков удивленно посмотрел на него.
- Идите во взвод, - повторил Кузнецов. - Если в подразделении остается даже один человек, он продолжает выполнять задачу. Идите и расскажите о вероломстве врагов.
Он сам готов был говорить и говорить о коварных повадках фашистов, чтобы скорей поняли бойцы, что перед ними не просто противник, а зверь, способный на любую жестокость, чтобы научились быть хитрыми, недоверчивыми, беспощадными.
- Что же вы? Идите, - повторил комиссар, видя, что Юрков все еще мнется. И медленно, весомо, отделяя каждое слово, добавил, обращаясь к командиру полка: - Мы из этого сделаем выводы.
Представитель особого отдела, бравый лейтенант, по молодости лет прямолинейный и непримиримый, недоуменно смотрел на старших начальников.
- Мы все сейчас, как ученики, - сказал Кузнецов, поняв его взгляд. - Много еще будет крови и ошибок, пока научимся воевать.
- У кого? У наших врагов?
Кузнецов промолчал, нахмурившись.
- Считаю своим долгом доложить, - не унимался лейтенант. - По мнению разведчиков первого батальона, трофейное оружие лучше нашего.
- Кто это сказал?
- И так видно. Они не сдали немецкие автоматы.
- Я проверю, - сказал Кузнецов. - Отложим этот разговор.
- До каких пор?
- Сейчас не до разговоров.
И, словно подтверждая его слова, издали донесся истошный крик:
- Во-озду-ух!
Самолеты ходили кругами, то удаляясь, то повисая над самой головой, и все сыпали, сыпали черные капли бомб. Потом к глухим разрывам прибавился резкий сухой треск, и Кузнецов понял: мины. Значит, немцы сосредоточились где-то близко?
Кузнецов разослал посыльных с приказом быть готовыми отразить контратаку врага и держаться во что бы то ни стало. С опушки он увидел медсестру Астафьеву, бегущую через поле. Она кидалась в дымящиеся воронки.
- Куда? - кричали ей. - Стреляют же!
Выплевывая землю, она добродушно отвечала:
- Где теперь не стреляют? Война ведь, разве не знаете?
Больше Кузнецов ничего не слышал. Вихрь огня всплеснулся перед глазами и закрутил, понес куда-то, словно сухой лист, сорванный осенним ветром...
А потом он услышал свист, тихий и ровный. С трудом приоткрыл глаза, увидел беспомощно повисшую, подрубленную верхушку березы и голые оборванные ветки.
"Куда прячутся птицы во время бомбежки?" - подумал он, оглядывая дерево.
- Очнулся! - сказал кто-то над ним и вздохнул так облегченно, словно до этого совсем не дышал, ждал.
Кузнецов скосил глаза, увидел полосатое от слез лицо медсестры Астафьевой.
- Не надо плакать... Всех жалеть - сердце разорвется... - сказал он словами своей матери - такой же печальницы за всех близких и неблизких ей людей.
- Потерпите, товарищ майор, сейчас машину подадут.
- Помогите... встать.
Он поднялся и потряс головой, чтобы прогнать муть, застилавшую глаза.
- Что у меня?
- Плечо. Осколок большой был. Это ничего, больно только, а так ничего. Месяц полечитесь - все пройдет, - торопливо говорила медсестра.
Кузнецов удивленно посмотрел на нее.
- Вы идите, Астафьева, работы у вас сегодня много...
Где-то за лесом разом ударили пулеметы, посыпались разрозненные винтовочные выстрелы и, словно огрызаясь, коротко и часто захрипели автоматные очереди. Молотами застучали взрывы гранат. И вдруг все стихло. Издали доносился только приглушенный расстоянием гул, похожий на стон.
- В штыки пошли. Гонят немца, раз автоматов не слыхать. А то бы...
Сознание вдруг обожгла мысль, что там идет бой, а он здесь со своей пустяковой раной.
- Где комиссар?
- Там.
- Начальник штаба?
- Тоже там.
Мотоцикл долго колесил по изрытому минами полю, догоняя шум боя. Батальоны, отразив контратаку, погнали гитлеровцев дальше, сбивая мелкие заслоны, не останавливаясь, опьяненные успехом.
Навстречу вразброд шли легкораненые, сверкали на солнце ослепительно белыми повязками, виновато улыбались командиру полка. Обогнув небольшой лесок, Кузнецов увидел скачущего навстречу всадника. Это был связной от первого батальона. Лихо вздыбив коня перед мотоциклом, он соскочил и шагнул к коляске, чистый и аккуратный, как на учениях, - ремешок фуражки под подбородок, пряжка ремня натерта до блеска. Он доложил, что батальон попал под неожиданно сильный огонь и залег.
- Где? - спросил Кузнецов, раскидывая планшетку с картой.
- Здесь, - связной уверенно показал коричневые зубчики небольшого овражка.
- Окопаться и ждать приказаний.
Конь потянулся губами к планшетке, уронил на карту клок пены.
- Извините, товарищ майор, он у меня такой любопытный.
Связной стал разворачивать коня, и Кузнецов не удержался, потрепал здоровой рукой вздрогнувшую скользкую шерстку, почувствовав вдруг острое желание самому вскочить в седло, помчаться без мотоциклетного треска, чтоб только стук копытный да ветер в ушах. Еще раз протянул руку, но уже не достал быстро отступившего коня...
Привыкшие к закономерностям в жизни, люди невольно ищут их и в смерти. Так рождается на фронте вера в приметы, в предчувствия. Никто в тот миг не обратил внимания на жест командира полка, на его руку, не доставшую коня. Но все запоминается. Уже через несколько дней бойцы начнут говорить об этом, как об особой проникновенности чувств, толкнувшей его к последней ласке. "Он как бы хотел проститься", - скажут бойцы. И осудят связного, поспешившего увести коня...
Быстрым красивым наметом конь уходил через поле, к дальнему лесу. Вдруг он вздрогнул, будто оступившись, повернулся, прошел несколько боком и рухнул на колени, выкинув седока далеко вперед. Кузнецов видел, как связной тотчас вскочил, перекинул из-за спины карабин и, припав на колено, стал посылать пулю за пулей в верхушку разлапистого дуба, стоявшего на опушке. Из леса выбежало несколько красноармейцев. Они тоже стали целиться в густую крону дерева, и над полем пронесся неровный перестук автоматов.
Когда Кузнецов подъехал, под дубом уже лежал на спине сухощавый немец, глядел в небо бесцветными мертвыми глазами.
- А мы как раз на "кукушек" охотимся, товарищ майор, - небрежно козырнув, доложил старшина. - Разведчики мы.
- Фамилия? - Кузнецов удивленно оглядывал эту странную команду в красноармейской форме, с советскими карабинами за спиной, с немецкими автоматами в руках и с длинными, на деревянной ручке гранатами за поясом.
- Старшина Трунов.
- Место разведчиков - в немецком тылу, а не в нашем.
- Приказ командира батальона - выловить всех "кукушек", - с неудовольствием сказал старшина. - По раненым стреляют, гады. Особенно, если в зеленых фуражках. За командиров, видать, принимают.
- За пограничников принимают. Знают, что это за люди.
Бойцы заулыбались, довольные.
- А немецкие автоматы придется сдать как трофейные.
- На кой они нам? - с готовностью отозвался старшина. - Как наши получим, так немецкие сразу же и сдадим.
Бойцы, обступившие мотоцикл, молчали, но в глазах у каждого поблескивали веселые огоньки. Радовались за находчивость своего командира.
- Вы уверены, что умеете хорошо ими пользоваться?
- А чего тут уметь?
Старшина перекинул автомат в правую руку, быстрым движением отделил и снова вставил магазин.
- А гранаты?
- А чего в них? Отвинтил крышку, выдернул вот этот шарик, и кидай.
И вдруг все примолкли и, словно по команде, разом согнулись, прячась за кусты.
- Немцы!
Вдали из-за кустарника выбегала скучившаяся частая цепь.
- Убрать мотоцикл! - сквозь зубы прошипел старшина. - И вы, товарищ майор, ложитесь, не заговоренный.
Немцев было человек двадцать, должно быть случайно оставшееся в нашем тылу подразделение. Они направлялись прямо к дубу, то ли видя в нем ближний выступ леса, то ли зная, что на этом дереве сидит свой. Когда до них оставалось метров сорок, старшина крикнул что-то хриплое, сразу же утонувшее в ровном гуле долгих очередей. И тотчас, как умолкли автоматы, замелькали в воздухе длинные ручки гранат и перед опушкой выросла стена разрывов.
Бой кончился поразительно быстро. Несколько разрозненных автоматных очередей, заглушенных взрывами, - все, чем успели ответить гитлеровцы, Когда ветер унес дым, над обожженным почерневшим полем повисла глухая тишина. Старшина выждал минуту, потом медленно встал и один настороженно пошел вперед.
Кузнецов с тревогой думал о предстоящих штыковых ударах, которые он рассматривал как свой, еще до конца не использованный резерв. И представлял себе, что может статься с подразделением, кинувшимся в штыковую атаку на зарывшегося в землю противника, у которого в достатке автоматическое оружие.
- Идите в батальон, - приказал он старшине, после того как тот, удовлетворенно улыбаясь, доложил о полном уничтожении вражеской группы их же оружием. - Сегодня ночью вам предстоит работа.
План этот родился у него внезапно. Подумалось вдруг, каким опасным может быть расчет на традиционную удаль да на "штык-молодец". Война - школа не только для нас. И немцы, несомненно, скоро поймут, что нельзя быть беспечными, надо зарываться в землю. И тогда одного полкового артдивизиона будет недостаточно, чтобы подавить огневые точки и прикрыть атакующую пехоту. Правда, командир дивизии обещал артиллерийскую поддержку и даже танки. Но хватит ли этого на много боев? А то, что их будет много, Кузнецов уже не сомневался: до Демидова далеко, а от Демидова до Смоленска еще шестьдесят километров.
- Посмотрим, как они побегут, когда все наши резервы подойдут, - не раз говорил он бойцам. А сам, как прежде, так и теперь, думал о том, что гитлеровцы будут цепляться за захваченные города и села и может не получиться панического бегства врага, как это показывали в довоенных кинофильмах, а придется многократно прогрызать оборону, насыщенную таким вот оружием, в эффективности которого он теперь сам убедился.
Фашисты применили необычную тактику, в которой главное - движение. Стало быть, и мы должны действовать каким-то непривычным для них образом. Они спят по ночам - будем бить их ночью. Они обедают с двенадцати до часу - сорвем им обед. Они ждут атаки с фронта - а мы нападем еще и с тыла. Пусть мелкие подразделения просочатся меж разрозненными, еще не занявшими плотную оборону частями врага, и нападают в момент общей атаки полка, и уничтожают их штабы, и сеют панику.
Гитлеровцы окапывались. В бинокль Кузнецов рассмотрел несколько фигурок у дальних кустов, которые ритмично наклонялись и выпрямлялись - копали. Это и обрадовало: допекли-таки, и обеспокоило: зарывшегося в землю противника трудней выбивать. Успокаивала убежденность, что они немного успеют за одну эту ночь, что утром им придется оставить позицию. "Вот так бы и воевать, - думал он. - Выбил, не дал закрепиться, снова выбил". Но понимал: так не получится. Несмотря на поступающие пополнения, силы слабели. И было ясно: через день-два враг подбросит подкрепления, сняв их с других участков фронта.
Ночь обещала быть беспокойной. Еще не стемнело, а гитлеровцы уже начали ритмичный, как бой часов, обстрел. Каждые пять минут в воздухе слышался шелест, напоминающий полет утиной стаи, и где-то в лесу рвался снаряд. Кузнецов, собравшийся вздремнуть перед завтрашним боем, вскоре понял, что это не удастся. По крайней мере, до тех пор, пока нервы не привыкнут к раздражающей монотонности взрывов. Он поднялся с выстланного сеном топчана, стоявшего под старой березой, посидел минуту, ожидая, когда уймется боль в плече.
- Чего, Игнатьич? - спросил комиссар. Он сидел рядом на траве, в слабых отблесках угасающего дня читал письма вражеских солдат, захваченные накануне.
- Пойду проверю, как уходят группы, что немцам в тыл отправляем.
- Послушай, что я тут нашел, командир. Это тебе тоже полезно.
Комиссар поворошил шуршащие хрупкие листочки, вынул один.
- "Я думал раньше, что мы будем маршировать, но за полторы недели все изменилось. Мы теперь северо-восточнее Смоленска. Русские сидят в лесах очень крепко. Мы чувствуем на себе тяжесть их артиллерийского огня. Живем, как пещерные жители. Уже целая неделя, как мы не брились, не умывались. Можешь себе представить, как мы выглядим. Горячую пищу получаем только ночью. Но главное, чтобы остались целыми кости. Русские дерутся до последнего человека, и это, конечно, стоит нам многих трупов... Ефрейтор Грубер".
- А вот еще цитатки, - продолжал комиссар, переложив несколько писем. - Ефрейтор Хефлерм сообщает, что, по его мнению, эта война - самая кровавая и продолжительная. А это рядовой Беркеньер: "Я видел солдат: бельгийских, английских, французских и черных, но так упорно, как русские, никто из них не дрался..."
- То ли еще запоют! - Кузнецов был благодарен комиссару. Поддержал.
Уже совсем стемнело, когда он вышел на поляну, где старший лейтенант Васюков осматривал группу бойцов, закутанных в маскхалаты, увешанных оружием, нашим и трофейным.
- Ты что - каменный? - нервно говорил Васюков, обращаясь к широкоплечему увальню, стоявшему впереди строя.
- Почему каменный? - удивлялся тот.
- Не волнуешься.
- Я волнуюсь.
- Ты понимаешь, куда идешь?
- Чего ж не понять?
- Повторите приказание!
- Так что пройти незаметно и перерезать дорогу.
- Ну? Что дальше?
- Действовать по обстановке.
- Я те дам "по обстановке"! Держаться до последнего.
- Само собой. Умереть, но не отступить.
- И не просто умереть, а победить. Ясно?
- Ясно, товарищ старший лейтенант, - сказал боец так, словно на сеновале беседовал с приятелем.
Даже Кузнецова пробрало это неестественное спокойствие.
- Отдайте приказ еще раз, - сказал он Васюкову, предупреждающе махнув рукой, чтобы тот не подавал команды "Смирно!".
Ротный подтянулся и заговорил довольно четко и громко:
- Приказываю: отделению старшего сержанта Малышева скрытно лесами выйти немцам в тыл, оседлать дорогу у озера и удерживать ее до подхода наших подразделений.
- Хорошо, только не так громко, - сказал Кузнецов. И повернулся к Малышеву: - Повторите приказание!