"Что она говорит? Зачем?" - билась в его голове все та же недоуменная мысль. Дрожащей рукой он неуклюже обнял ее за худенькие плечи и тут же ощутил на своей щеке ласковое прикосновение ее губ. Она прижалась к нему и что-то шептала, а он, слыша, как стучит собственное сердце, неподвижно лежал, словно полено. Наверно, надо было на что-то решиться - на самое, может быть, важное, но ему как раз и не хватало решимости. Полина и влекла его, и сдерживала одновременно. Как-то, однако, будто без участия его воли, между ними началась странная, похожая на игру борьба, Егор боялся, что Полина закричит, вырвется. Но она не кричала и не вырывалась, а только продолжала шептать ему что-то невнятное, игриво-ласковое. Когда наконец свершилось то, к чему оба невольно стремились, он враз притих, затаился под самой стеной. Полина легла свободнее, вытянулась, оба сдавленно, трудно дышали, и она спросила: "Не спишь?" - "Нет, что ты!" - "Ты такой большой и такой..." - "Какой?" - "Неуклюжий такой. Как медведь". - "А ты, знаешь, славная..." - "Конечно, славная, а ты думал?.. Плохая, что ли? Слушай меня, и ты будешь хороший молодой большевик. Хочешь стать большевиком-сталинцем?" - "Да я, конечно. Но..." - "Что - но?" - "Ну из крестьян я. Если бы рабочий..." - "Не имеет значения, что из крестьян". - "Имеет, я знаю". - "Отец кто - бедняк?" - "Середняком считается". - "Середняком - это хуже. Но лишь бы не подкулачник. Не подкулачник же, да?" - "Нет, не подкулачник". - "Стать настоящим большевиком - это непросто. Надо заслужить". - "Да, я понимаю, конечно..." - "Я вот из мещан, у меня родители в Бога верили. А вот заслужила. Приняли в ВКП(б) кандидатом, правда. Но примут в члены, никуда не денутся".
Ему, в общем, нравилась эта ее уверенность, да он и не сомневался, что ее примут и в члены партии. Чтобы такую ладную, образованную женщину да не принять? Ведь принимали и не таких - темноватых, малограмотных, правда, зато ударниц или активисток, как на льнозаводе в местечке. А Полина умница, к тому же красивая. Недаром из школы, где она работала зиму, взяли в женотдел райисполкома. Теперь они вместе со старой большевичкой Шварцман руководят всеми женщинами в районе. Вот такая Полина Пташкина. И эта женщина теперь лежит рядом с ним под одним тулупом и ласкается к нему. Неужто она полюбила его? А почему бы и нет? Разве он какой-нибудь глупыш, замухрышка - сильный и рослый парень, не глупее других. Может, стеснительный немного, не очень смелый с девчатами. Но, говорят, некоторым девчатам даже нравятся такие - стеснительные, не нахальные. Значит, и он чего-то достоин, даже - любви. От этой сладостной мысли становилось радостно, Егор живо подрастал в собственных глазах. "И это... Давно ты полюбила меня?" - спросил он и замер, полный внимания. - "А сразу, как увидала", - ответила она. "Правда?" - "Конечно. Иначе разве я бы пришла к тебе и этак... отдалась". - "Ну спасибо", - почти растроганно сказал он. Она тихонько и радостно засмеялась. "Спасибом не откупишься". - "А чем же?" - "Любовью, медведька, любовью..."
Ну, безусловно, любовью, разве он не готов полюбить ее. Да он уже и любил, и готов был для нее на все. Хотя бы и жениться на ней. Правда, тут не миновать некоторых препятствий, первое из которых - отношение родителей. Мама, может, и была бы рада, что не на Насточке, католичке. Но ведь Полина большевичка, безбожница, что, пожалуй, и еще хуже будет. Хотя что мать? Нынче не те порядки, чтобы слушаться матерей, следовать обветшавшим обычаям предков.
На рассвете она еще спала под тулупом, а он слез с кровати - надо было позаботиться о лошади. В избе никого не было, кроме хозяйки, внесшей из сеней груду намерзших поленьев. На загнетке горела коптилка, и он, тихо сказав: "Добрый день", вышел во двор.
Обратно вернулся нескоро. Возился в хлеву, долго дергал из стожка сено для Белолобика. Когда вошел в избу, посередине стола в большой сковороде уже вкусно пыхтела яичница, хозяйская дочь нарезала хлеб. Он поздоровался с хозяином, с Зарубой, который в подтяжках прошел по избе с полотенцем в руках. Полина уже сидела в конце стола и спокойно взглянула на него. Он на секунду задержал свой взгляд на ее милом личике, но ничего на нем не заметил. Все, как всегда. Как всегда, на людях она его вроде и не замечала. Будто вовсе не с ним переночевала под одним тулупом. Егор немного удивился, но подумал: а может, так и надо? Может, так заведено у передовой пролетарской молодежи?
В тот раз они возвратились из поездки немного раньше, чем обычно, и Полина сразу побежала в здание райкома, где размещался ее женотдел. За всю дорогу она не сказала ни слова, лишь на прощание бросила: "До свидания" - одно на двоих с Зарубой. Заруба, как всегда, молчал, наверно, полный собственных мыслей. Высадив пассажиров, Егор налегке поехал в конюшню. Он уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о Полине, которая взбудоражила все его мысли. Очень хотелось видеть ее - на улице, в исполкоме. Как назло, занятия в комсомольском кружке были прерваны в связи с отставанием темпов коллективизации, весь районный актив был брошен в деревню. Несколько раз Егор порывался зайти в райком, но вечером не был уверен, что застанет Полину. Другого времени у него не было - почти каждый день они мотались с Зарубой по деревням, далеким и близким. Иногда ночевали там в крестьянских домах, школах или сельсоветах, и каждый раз он вспоминал ночлег в Трикунах и Полину.
Спустя несколько дней она пришла к нему сама. Только он вернулся из поездки в свою холодную ригу, как кто-то тихонько подергал дверь. Он удивился, но открыл - и она легонько впорхнула в комнату. "Что, не ждал? А я без ожиданки. Как ласточка, почуявшая весну..." - "Ласточка моя..." - "Нет, нет, не обнимай меня, дай я сперва тебя поцелую. Ну, добрый вечер, медведька..."
И снова их повлекло друг к другу без слов и объяснений. Совсем кстати рядом оказался сундук с какой-то одежкой... Когда немного совладали с собой, успокоились, она вдруг сказала: "Еду на неделю в округ". - "На неделю?" - удивился он. "На целую неделю. А вы, кажется, во вторник в Кандыбичи направляетесь?" - "Не знаю, председатель не говорил..." Она помолчала недолго, будто прислушиваясь к тиши огромного дома. "А он давно в Кандыбичах был? Ну у того учителя?" - "На той неделе были", - сказал Егор. "И ночевали?" - "Ночевали". - "А еще кто там был?" - "Ну этот, что из Минска приезжал. Уполномоченный". Она снова притихла, прислушалась. "А о чем разговаривали, не слыхал?" - "Нет, не слыхал", - просто сказал Егор. "А ты послушай, послушай когда". - "А зачем?" - "Зачем? А затем! Твой Заруба - знаешь кто?" - "Кто?" - "Скрытый белогвардеец, понял?" - "Как белогвардеец? Он же большевик. Из рабочих. На гражданской был комиссаром воинских курсов". - "Заливает. Никем он не был. Он скрытый враг. Понял? И ты за ним проследи. С кем он и что. Недаром он к тому учителю в Кандыбичи зачастил. Родная кровь. Такой же контра. Пстыга! Поповский сынок". - "Вот как!" - проговорил совершенно сбитый с толку Егор. "А ты думал..."
Это было неожиданно. Егор уже знал, сколько различных врагов было вокруг, в том же Минске, в округе, да и в их районе. Но чтобы врагом оказался Заруба, его самый надежный и самый лучший начальник, такого Азевич представить не мог. Но все-таки что-то, наверно, было. Недаром его вызывал Милован, теперь о том же говорит Полина.
Полина исчезла на неделю, а Егор ходил, будто в воду опущенный, сбитый с толку, ошарашенный, злой. Только на кого было злиться? На Зарубу он не мог даже обидеться - не в состоянии был поверить, что тот враг, белогвардеец. Разве такие бывают враги? День и ночь заботился о деле, организовывал колхозы, мотался по деревням, агитировал за советскую власть, лучшую крестьянскую жизнь. Но и Полине Егор не мог не верить - все-таки она что-то знала. Может, еще не обо всем рассказала? Может, у нее какие-то сведения из ГПУ?
Он очень тосковал по ней, просто жаждал ее - только бы увидеть, услышать ее милый голос. Он думал: как она там, в округе, на семинаре? Наверно, выступает и, конечно же, кружит ребятам головы. Да и сама может подхватить любого - разве там мало стоящих, умных парней, солидных большевиков-партийцев? Может, она уже забыла его? Он же забыть ее не мог ни днем, на заснеженных проселках, ни ночью, в его промороженной риге.
Так же, как не мог забыть ее последние слова о Зарубе. И постепенно он с каким-то новым чувством стал смотреть на председателя, слушать, как тот складно говорит о колхозах. Не в лад с его словами у Егора откуда-то являлась подловатая мысль: "Гляди-ка, а враг!" Он гнал ее, эту мысль, но она сама по себе возвращалась и опять лезла в голову. Когда в конце недели они снова оказались за озером по дороге в местечко, Заруба опять сказал повернуть в Кандыбичи. Правда, в этот раз ночевать не стали - лишь пообедали. Учитель Артем Андреевич, со странноватой, нездешней фамилией Пстыга, накормил их щами с бараниной, был заботлив к Зарубе и к Егору тоже. После обеда Егор дожидался, когда выезжать, а они все не могли наговориться. Вспоминали гражданскую войну, обсуждали нынешние порядки, сожалели о каком-то Жилуновиче, которого по смехотворной причине исключили из партии. Видите ли, участвовал в похоронах шурина по христианскому обычаю. Учитель горестно сокрушался, а Заруба сказал: "Все это - от безголовья да необразованности". - "Вот-вот, - подхватил Пстыга. - Отсутствие образованности - их порок на всех уровнях. Дьячки они! Наглые, безголовые дьячки, а изображают из себя архиереев и руководят епархиями". - "Всей Беларусью", - обобщил Заруба, бросив скошенный взгляд в сторону Егора. Больше Жилуновича они не упоминали.
Егор едва дождался приезда Полины, все в нем перестрадало от той ранней, не в пору, разлуки. Даже не думал никогда, что так можно присохнуть к недавно еще чужой, незнакомой женщине. Он встретил ее поутру в исполкомовском коридоре, она, как всегда, мило поздоровалась, не выдав и намеком их общую тайну и, только оглянувшись, шепнула: "Вечерком забегу". Он ждал наступления вечера, радовался и страдал. В мыслях он подготовил ей тьму ласковых слов. Придя пораньше из конюшни, одолжил у Исака самовар и две фарфоровых чашки. У него нашлась чайная заварка, немного сахару. Исак сперва удивился, потом, что-то поняв, задергал бородой и всем своим заросшим черной щетиной лицом. "Так, так, так... Молодой человек... Старый Исак тоже когда-то был молодой... Я тебе все подготовлю и даже могу немножко одолжить варенья. Из крыжовника, шмэк! Особенно если для женщины..."
Полина прибежала, когда уже хорошо стемнело, он поцеловал ее, и она его тоже. Но что-то в ее виде или поведении сразу его насторожило. Показалось, она в чем-то изменилась, вроде как бы отстранилась от него прежнего, что ли? Он усадил ее на единственный тут стульчик возле сундука с самоваром, на который она не обратила никакого внимания, рассеянно выпила чашку чая с вареньем на блюдце. "Ну как ты жил? Без меня?" - подняла на него какой-то измученный взгляд. И он не знал, как ответить ей и как держать себя. Ее какой-то сухой, даже отчужденный тон удерживал его на определенном расстоянии, и он сказал только: "Да так... Ездили..." - "В Кандыбичах были?" - "Заезжали, да". - "О чем шла беседа? О постановлении ЦК и СНК говорили?" - "Нет, про постановление не говорили". - "А о чем говорили?" - выспрашивала Полина совсем чужим, будто даже начальственным тоном, в самом начале вынудившим его насторожиться. "Да так, про какого-то Жилуновича". - "Что? Про Жилуновича? Что напрасно не арестовали?.." - "Нет, что неправильно из партии исключили". - "Ах, вот что..."
Полина поднялась со стульчика, взяла с подоконника свою сумочку. "Вот тебе бумага, вот карандаш. Садись и напиши все. Я жду". - "Зачем?" - не понял он. "Затем, - ответила она без улыбки. - Ну, я жду". Он недоуменно поглядывал на белый листок бумаги из тетради в клетку и не понимал, что делать. "Так это, я завтра напишу", - сказал он и натужно улыбнулся. Но она снова с нажимом сказала: "Нет, ты напишешь сейчас. Я жду", - и уставилась на него холодными сузившимися глазами, в которых не было и намека на особенность их отношений. "Ну, начинай!" - "Я не могу". - "Ах, не можешь? Тогда я сама напишу. Давай карандаш".
Он отдал ей карандаш и бумагу, и Полина сразу начала писать на сундуке возле самовара. Она больше не задала ему ни одного вопроса, даже не взглянула в его сторону, написала страницу и подвинула ее Егору: "Подпиши!" Уже плохо соображая, что происходит, Егор начал читать ее мелкий, не очень разборчивый почерк. " Настоящим свидетельствую, что во время поездок председателя РИК Зарубы по району указанный гр-н Заруба М. Ф. систематически и регулярно имел встречи с гр-ном Пстыга А. А., во время которых велись откровенные разговоры с осуждением политики органов, партии и правительства и восхвалением некоторых вредителей и нацдемов, например, писателя Жилуновича ".
Егор оторвался от текста, в его глазах потемнело. "Полина, зачем же так? Какие разговоры?" - "Что, не было разговоров?" - "Ну так, говорили, но..." - "Но ты не слышал? Тогда тебя самого арестовать следует. За то, что не слышал. Ибо должен был слышать. Если ты тоже не скрытый контрреволюционер. Подписывай!"
Егор колебался. Он читал дальше, думал, может, где в конце найдет какое-то объяснение, какое-нибудь для себя оправдание. Но в бумаге был только один смысл: председатель РИКа вел контрреволюционные разговоры с бывшим белогвардейцем Пстыга, что и подтверждает возчик РИКа Азевич Егор. Егор прочитал все и растерянно смотрел то на бумагу, то на такое знакомое личико Полины. Но теперь это личико было совсем не таким, каким он привык его видеть, куда только исчезла милая улыбчивость и с ней девичья привлекательность. Что-то твердое и недоброе появилось в том милом личике. "Ну что еще тебя смущает?" - нетерпеливо спрашивала Полина. - "Да все, нехорошо так". - "Нехорошо? Зато по-большевистски. Ты это понимаешь или нет?"
Нет, этого Егор понять не мог. Он не мог взять в толк, зачем все это нужно ему, да и Полине тоже. Однако, выждав, Полина сменила свой требовательно-суровый тон на почти ласковый. "Егорка, ну! Ну сделай это для меня! Ну что тебе стоит? - заглянула она ему в глаза и даже мягко коснулась ладонью его волос. - Ну для нашей любви. Мы же ведь так обнимались... Помнишь? Подпиши тут, и все". - "А Зарубе что будет?" - "Да ничего ему не будет, чудак ты! Ну, может, дадут выговор. За потерю бдительности".
Плохо понимая, что делает, Егор помедлил немного и вывел по самому краешку: " Азевич Е. ".
Полина молча положила бумагу в сумочку, бросила ему: "До свиданья", и ушла. Он остался стоять в полном смятении, совершенно сбитый с толку, едва начиная понимать, что произошло. Лишь спустя какое-то время понял, что произошло скверное. Сам, может, и уберегся, но Заруба... Наверно, он погубил Зарубу.
5
Может, он шел и недолго, но после того, как упал и поднялся, темп его ходьбы очень замедлился. Он уже едва брел, сдерживая все чаще пробиравшую его дрожь. Что-то в его всегда выносливом теле явно разладилось.
Опушка куда-то пропала, зарослей кустарника на его пути встречалось все больше, под ногами шуршала сухая трава, и он подумал: хотя бы не набрести на речку. Где-то тут поймой должна протекать неказистая речушка Ужка, через которую в темноте ему не перебраться. Что тогда делать? Вот еще не хватало на его голову!
И все-таки скошенный луг или пойма под ногами враз как-то кончились, и речка не появилась. Он опять вышел на твердую почву, хотя идти по ней стало чертовски неудобно. Это было вспаханное поле, неровное и бугристое, то и дело больно подворачивались ноги. Азевич круто повернул в сторону и скоро уперся в полосу кустарника. Приглядевшись, пролез сквозь его черную чащу и оказался на твердом и ровном. Не сразу понял, что набрел на дорогу - уезженный сухой большак, возможно, бежавший в сторону местечка. Только в какой стороне было то местечко?
Пытаясь вспомнить, какие поблизости могли быть деревни, Азевич прошел несколько шагов в одну сторону, потом, засомневавшись, повернул в противоположную. В районное местечко, разумеется, лучше не соваться, надо держаться от него подальше. Может, пойти туда, где лежали знакомые ему места и еще дальше - родная деревня Липовка? Очень хотелось теперь домой, но дорога туда ему была заказана.
Вот чертова жизнь, или война, или проклятая его судьба, когда именно туда, куда надо, где нашел бы приют и прибежище, именно туда и нельзя.
В том, что он теперь идет в нужном направлении, должной уверенности у него не было, казалось, идет не туда. И он остановился снова, огляделся. До слуха донесся какой-то неопределенный звук, заставивший его снова вслушаться. Кажется, однако, он не ошибся: ветер доносил тихий стук копыт - кто-то ехал по большаку и был уже близко. Азевич шагнул в сторону, под кустарник, присел, затаился. Тут, пожалуй, его не заметят, а уж он что-то увидит.
Дожидаться пришлось недолго, из темноты на дорогу выплыла тусклая неопределенная тень, потом стала различима лошадиная голова под дугой и повозка, нагруженная какой-то поклажей. Она быстро приближалась, и оттуда послышалось:
- Теточка, а волки нас не догонят?
Это был тихий ребячий голосок - мальчика или девочки, не понять. Азевич задержал дыхание и услышал, как хрипловато-спокойно отозвалась женщина:
- Ды якия волки, но-о...
- Волков дужа боюся...
- Волков не бойся теперь... Теперь людей надо бояться, детка.
Азевич вдруг сразу успокоился, он даже устыдился недавнего своего испуга и встал из-под зарослей. Повозка была уже рядом, он шагнул навстречу и негромко сказал:
- Постой, тетка!
Лошадь от неожиданности вскинула голову и замедлила шаг, принимая несколько в сторону от него, и Азевич ухватил ее за уздечку. В повозке, видно было, сидела женщина с вожжами, из-за ее спины выглядывали, кажется, двое ребятишек, но Азевич не успел их рассмотреть.
- Не бойтесь. Свои, - сказал он как можно спокойнее. - Куда едете?
- В Осипье, - тихо проговорила тетка.
- Почему ночью?
- Так подводу только под вечер дали. Днем дрова возили.
Осипье он знал, это была небольшая деревня под лесом, километрах в двадцати от местечка. Наверно, туда и ему было бы по дороге.
- Может, подвезете? А то... подбился, знаете.
Тетка не ответила, лишь неуверенно поежилась в своей теплой одежке с толсто повязанным на голове платком. Не дожидаясь ее согласия, Азевич взгромоздился на повозку сзади, опустив через боковину натруженные ноги.
- А вам далеко надо? - наконец спросила тетка.
- Мне недалеко. Вот немного подъехать.
Тетка шевельнула вожжами, и лошадь, поскрипывая упряжью, пошла по дороге. Азевич запоздало подумал: куда же это он? Подъехать - это неплохо, только - куда? Правда, уже то хорошо, что не в местечко, в другую сторону, а там будет видно.
- А вы это... Из полиции будете? Или партизан, может? - поинтересовалась тетка.
- Окруженец, - легко ответил Азевич.
- А, окруженец, - заметно повеселела тетка. - Домой, наверно, идете?
- Домой.
- А далеко вам - домой?
- Далеко, тетка, - сказал он.
- Вот как! Далеко... Ах, горюшко наше... Да ночью. Хотя теперь только ночью и можно. Днем, и правда, никак. Вот я и запозднилась... Но малые, как с ними...