Похоже, в местечке действительно творилось что-то неслыханное. На место Зарубы приехал какой-то маленький, злой человечек, которого сразу же посетил Милован. Полдня, до обеда, они о чем-то совещались, а на другой день была созвана сессия районного Совета. Съехалось немало народу, заседали в нардоме. Таких, как Азевич или Волков, туда, разумеется, не пускали, что там обсуждали, было неизвестно. Но районная газета напечатала широкий, на всю первую страницу, заголовок-призыв: "Врагам народа - никакой пощады!". И все стало понятно. Ниже была помещена статья, в которой ударник со спиртзавода разоблачал слепоту районного руководства, не разглядевшего врагов в собственных рядах. Другие авторы также призывали к бдительности. Враг между нами! Азевич весь день слонялся по исполкомовскому двору, бродил по улице. Подходил и к нардому, возле которого стояло множество саней, возков и розвальней приехавших из сел членов исполкома. В нардоме было и все райкомовское начальство, и комсомол, и женотдел. Егор думал, что, может, встретит Полину. До сумерек, однако, никого не увидел и, перекусив в пустоватой столовке, потащился в свою ригу.
А назавтра его позвали к комсомольскому секретарю Голодкову. Этот энергичный и говорливый парень с густым черным чубом объявил, что комсомолец Азевич кооптируется в райком комсомола и зачисляется на должность инструктора. "Так что, товарищ, сдавай своего скакуна и приходи на работу. Работы тьма, а кадры слабоваты, не убереглись от врагов, двоих арестовали органы, нужны свежие силы из народа, и ты, Азевич, как раз такая сила, хватит тебе крутить конские хвосты, надо организовывать молодежь на борьбу за интересы большевистской партии и советского народа". Он и еще говорил что-то все в том же духе, а Егор сидел, слушал и думал, что, может, пока не поздно, послушаться матери и дать дёру в деревню? Но нет, наверно, поздно. Хода назад, похоже, уже нет.
И надо же такому случиться, - выйдя из райкома, как раз на углу встретился с Полиной. Та остановилась, вгляделась в него. "Ну, поздравляю! Правильной дорогой идешь", - сказала она. Но прежней легкой игривости в ее голосе он не услышал, что-то суровое и чужое увиделось ему в ее взгляде. И он спросил: "Это ты помогла?" - "Я", - сказала она прямо. "За то, что тогда подписал?" - "Нет. За то, что буденовку надел", - загадочно ответила Полина и, не простившись, побежала дальше по улице. Егор постоял в раздумье, не зная, что делать, как теперь относиться к Полине.
Все-таки он стремился с ней встретиться, иногда и встречался, но всегда на людях - то в райкоме, то на улице, и Полина всегда сдержанно, сухо здоровалась, но не больше. Называла его "товарищ Азевич", будто забыла, как называла его прежде. Он ее не называл никак. Называть Полиной было неудобно, а по фамилии - товарищ Пташкина - у него не поворачивался язык.
Пусть себе Заруба и враг народа, и разоблаченный белогвардеец, но Егор у него кое-чему научился. Ну хотя бы как надо выступать. Наслушавшись за зиму его речей, он понял, что главное для оратора - уверенность. Не так важны слова, как важен тон, каким их произносят. Всегда надо настойчиво, уверенно, с напором; не мычать и мямлить, а резать первое, что идет с языка. Тогда тебя будут слушать и будут верить. Потому что как не поверить тому, кто сам убежден в своей вере?
А выступать приходилось часто. Почти каждый день разъезды по деревням, хуторам и сельским советам и всюду - собрания, заседания, совещания. Азевич быстро и без усилий постигал смысл новой работы, главным в которой было ускорение темпов коллективизации. И еще - выбивание планов заготовок хлеба, мяса, молока, шерсти, яиц и особенно льна. Одни только льнозаготовки доставляли столько забот, что голова шла кругом и многие недели не было покоя районному руководству.
Иногда, в редкие свободные вечера, в пустую ригу к нему заходил старый Исак. Астматически хрипя, присаживался на скамейку у порога и заводил длинный и нудный разговор, который Азевич не знал, как окончить. Обычно Исак начинал с международного положения, с проблем мировой революции. "Когда же это там поднимется рабочий класс, хватит ему спать, терпеть гнет мировой буржуазии. Да и мы тут прозябаем в одиночестве, строя коммуну, ходим в дырявых сапогах". Азевич ссылался на объективные причины в таком сложном деле, как мировая революция, упоминал измену делу революции со стороны европейской социал-демократии. Жмуря темный глаз, Исак внимательно слушал его объяснения и снова спрашивал: "Может, вы скажете, товарищ, почему это соревнование так здорово ширится, что мануфактуры нету ни в местечке, ни в городе, а очереди, когда ее привезут, выстраиваются от церкви до речки?" Азевич принимался объяснять про трудности с производством, но Исак задавал новый вопрос: "А где мы будем покупать яйца, если коллективизацию выполним на сто процентов? Десяток яиц на базаре стоит уже пятерку. Разве за них столько просили при царе?" Таких и других вопросов у него было множество, и, ответив на первые, Азевич начинал раздражаться логикой этого еврея, который не спорил, не опровергал его объяснений, терпеливо, до конца выслушивал их и спрашивал снова. При этом было очевидно, что не очень он ему верит. Скорее всего - не верит совсем. Так зачем спрашивать?
Органы между тем регулярно прореживали районное руководство, хватали весной, хватали летом. Азевич давно уже перестал ломать голову, за что или кого взяли. Как и все вокруг, он уже знал, что могут взять любого, лишь бы нашелся какой-нибудь повод. Впрочем, и без повода брали тоже. Это было, как судьба, как внезапная скверная болезнь. Между тем, несмотря на старательную работу ГПУ, количество работников районного аппарата не уменьшалось, даже увеличивалось. В райком прислали нового первого - длинного и худого, как жердь, товарища Дашевского. Неизвестно, где он работал прежде, похоже, на железной дороге, потому как явился в черной железнодорожной шинели и железнодорожной гимнастерке. Лицо имел болезненное, худое, в морщинах, но характер сразу показал железный. Будучи скупым на слова, выступал мало и редко, зато нецензурно, со вкусом ругался. На каждом совещании он кого-нибудь разоблачал, называл нацдемом или польским шпионом, и ночью того забирали органы неутомимого Милована. Аппарат у Милована также увеличился. Откуда-то прибыли два парня-гепеушника в штатском, которые сразу принялись что-то вынюхивать по конторам, листать документы, личные дела. Служащие с любопытством наблюдали за ними и с опаской ждали результатов.
Как-то в свободную субботу, раньше приехав из района, Азевич надумал сходить в баню. Там, однако, собралась очередь, и он с веником под мышкой сидел на скамейке у входа - ждал. Было солнечно, тепло, уже распустилась листва на деревьях, весна была в разгаре. Из бани вышел распаренный Милован вместе с одним из своих новых работников. Вытирая полотенцем потную свежеобритую голову, он заметил невдалеке Егора и кивнул ему - мол, подойди. Егор мысленно послал его на три буквы, но вынужден был подняться и подойти. "Ты все у Исака живешь?" - спросил гепеушник. "У Исака". - "Говорят, у него есть свободная комната?" - "Может, и есть, не знаю, - ответил Азевич, слегка обрадовавшись, что разговор пошел не о нем - о другом. - Я же одну занимаю". - "Есть, есть у него свободная жилплощадь", - сказал Милован, устраивая на лысой голове форменную фуражку с синим верхом и красным околышем. Рядом молча, со свертком белья в руках, стоял его спортивного вида сотрудник, внимательно вслушивался в разговор. "Ты вот что, Азевич, поговори с Исаком. Надо вот товарища Кмета устроить. Все-таки семья, двое детей, а жить негде. Потолкуй с евреем. А завтра скажешь". - "Хорошо, что ж, поговорить можно", - неопределенно пообещал Азевич. "И уговорить, - прибавил Милован. - Это тебе задание. От органов. Лады?"
Они пошли со двора к улице, а Азевич опять молча выругался. Называется, получил задание. Пусть бы сами шли и говорили с Исаком. Дождавшись своей очереди, он долго и с наслаждением мылся, потом расслабленно шел домой, будто оттягивая момент неприятного разговора. Почти был уверен, что Исак не согласится, откажет - зачем ему семья, да еще с малыми детьми? В цветнике перед домом разрастались пионы, взошли георгины, а с детьми... Особенно если мальчишки. Опять же за сараями зацветало несколько яблонь. Хотя цвета в этом году было мало и яблок ожидалось немного, но мальчишки истребят последние. Это он знал по себе. И все-таки надо было поговорить с хозяином, хотя бы передать ему просьбу главного гепеушника района. Ближе к вечеру он постучал в каморку Исака.
Наверно, у старого еврея тоже был выходной, он сидел дома. Азевич застал его с какой-то черной книгой в руках, на голове была ермолка. Исак не удивился приходу квартиранта, гостеприимно усадил его в узкое кресло с высоким подголовником. "Я к вам по делу, - начал Егор. - Говорят, у вас есть свободная комната..." - "Комната? - удивился Исак. - Какая это комната? Это курятник, а не комната. Разве в такой комнате может жить приличный человек? Вот посмотрите сами, идите сюда..." Он растворил дверь в соседнюю комнату и дал Азевичу заглянуть туда. Действительно, комната была весьма непривлекательная - не то сени, не то кухня при одном окошке во двор. "Понимаете, - сказал Егор. - Уполномоченный ГПУ товарищ Милован просит устроить своего товарища. Семья, а жить негде".
Исак сокрушенно шлепнул себя руками по бедрам, пробежал возле стола. "Ах, ах, негде жить! Но при чем тут Исак? Исак что - богатый домовладелец? Я - холодный сапожник. Что это, мой дом? Был мой. А теперь я сам тут квартирант, ничего не имею. Ни денег, ни прав, ни даже дров. Один этот угол". - "А у них и угла нет. Двое детей", - тихо вставил свое Азевич. Исак пробежал до порога и обратно, взглянул в окно. "Двое детей, двое детей... И у меня было двое детей, я знаю... Ба-ба-ба... Может, привезут дров, зимой теплее будет, а?.. Ну пусть. Скажите, пусть! Что уж тут делать..."
Азевич вовсе не обрадовался, скорее, опечалился от этого его согласия. Но, может, так будет и лучше. Может, из чувства признательности Милован перестанет приставать к нему со своими нуждами. Да не будет следить за ним, как некогда за Зарубой. Эти на все способны. А с Кметом он, может, даже подружится. Если по-соседски. Все-таки будет знакомый человек в их органах, от происков которых, как он уже понял, не застрахован никто. Тем более что он ждал приема в кандидаты партии, все документы уже оформил, собрал рекомендации. Рекомендации, кроме комсомола, дали заведующая орготделом райкома Скоблова, женщина из его сельсовета, недавняя учительница, а также товарищ по райкому комсомола Евген Войтешонок. Тот уже был членом ВКП(б), хотя по службе не слишком преуспел, может, потому, что был хромой от рождения. А так, в общем, казался неплохим, товарищеским парнем.
Азевич привыкал к новой комсомольско-партийной жизни в местечке, хотя родную деревню вспоминал с печалью. Немного угрызался при мысли о Насточке, о которой ничего не слышал с зимы. Может, вышла за кого замуж? Небольшую зарплату свою расходовал бережно, изредка питаясь в столовке, а больше - по хозяевам в командировках. Подаренную Полиной буденовку носил до зеленой травы и снял с неохотой - очень ему нравилась эта армейская буденовка. Весной справил себе новую одежку: брюки-галифе и кортовую гимнастерку, пошитые в артели. В таком полувоенном виде мало чем отличался от многих других районных работников. Почти все они внешним видом подстраивались под первого секретаря райкома Дашевского, зимой и летом ходившего в своей черной железнодорожной гимнастерке.
Полина снова перешла на работу в местечковую школу, и он редко видел ее. Похоже, однако, она его избегала: случайно встретившись, сухо здоровалась и спешила по своим делам. Он сильно переживал эту ее перемену, но ничего сделать не мог. Кажется, на свою беду, он продолжал любить эту, не понятную ему женщину.
Очень скоро после того разговора с Исаком в их доме появились новые квартиранты. Как-то, уже в сумерках, возвратясь из района, он столкнулся во дворе с двумя мальчуганами, отчаянно сцепившимися в борьбе за какую-то палку. Младший громко ревел, но палку не отдавал, старший решительно наседал на него, выкручивая ему руки. Появление незнакомого взрослого нисколько не охладило мальчишек, его окрик также на них не подействовал. Но вот на крыльцо вышел отец, гепеушник Кмет. Азевич ждал, что тот примется разнимать сыновей или хотя бы прикрикнет на них. Но отец минуту спокойно наблюдал за дракой, потом, когда старший отнял палку и отошел в сторону, напустился на младшего: "Чего ревешь? Не смей плакать! Ах, тебя обидели? А ты отомсти! Силы мало? Наращивай силу, учись у старшего брата. И не реви. Не ябедничай! Закаляй волю! Мужик ты или тряпка? Ах, мужик! Ну так догони Шурку и накостыляй в загривок..." Егор с интересом выслушал отцовское поучение - ему все это показалось странным. Дома, если он ненароком обижал сестру, родители задавали ему хорошую выволочку. Тут же, видно, была иная мораль. Передовая мораль нового времени.
В преимуществах этой морали он вскоре убедился. Гепеушник Кмет, хотя и был ненамного старше Азевича, держал себя с ним покровительственно, разговаривал, странно сузив глаза, и никогда ни о чем не спрашивал. Он даже не поблагодарил Азевича за его помощь с квартирой, да и Исака, видно, не очень почитал за хозяина. Низенькая калитка в его сад всегда был настежь растворена, и там вовсю хозяйничали мальчишки. Иногда туда заходил и отец, помогал сыновьям сбивать с верхних ветвей яблоки. Внизу уже ничего не осталось. Азевич не вмешивался в чужие дела, но думал, что хорошим это не кончится.
И в самом деле хорошим не кончилось - кончилось даже очень скверно.
Как-то в начале осени Азевич поздно вечером вернулся с дальнего конца района. Три дня они с Войтешонком мотались по деревням, создали две комсомольские организации, в трех провели общие собрания. Егор устал, как собака, а вдобавок опоздал в столовку и лег спать голодным. Показалось, только заснул, как в дверь постучали. Никто никогда к нему не стучался, он испуганно вскочил, торопясь, натянул галифе. На пороге стоял сосед Кмет в полной гепеушной форме, с портупеей через плечо и револьвером на боку. "Пойдете понятым!" - "Куда?" - не понял Азевич. "Тут рядом. За стенкой". - "Что значит за стенкой?" - недоуменно подумал Азевич, натягивая гимнастерку. Но только они вошли к Исаку, как все стало понятно: здесь начинался обыск. За столом при лампе что-то писал Милован, три гепеушника выкидывали из сундуков и комода Исаковы лохмотья, несколько еврейских книжек в черных обложках валялись на полу. Старый Исак, заложив за спину руки, в одной исподней сорочке стоял возле порога. Все сосредоточенно, угрюмо молчали.
Азевич сразу почувствовал себя будто виноватым в чем-то, хотя к тому, что тут происходило, он вроде не имел отношения. Но все-таки казалось, будто имел. Может, как понятой? Или еще кто? Понаблюдав, как гепеушники шарили по углам и разбрасывали по полу Исаково имущество, он понял, что ничего определенного они и не искали, что обыск делался ради проформы. И действительно, они ничего не нашли, кроме нескольких книг, названия которых Милован не мог прочитать. Он подозвал Исака. Тот недоуменно пожал плечами. "То, ваша милость, Тора. А это Талмуд". - "А, значит, ваша Библия, - догадался гепеушник. - Ну что ж, возьмем в качестве вещественного доказательства". Исак снова пожал плечами. Весь его унылый вид свидетельствовал о покорности судьбе или этим ночным посетителям. Обыск скоро закончился. Разбросанных вещей, одежды, каких-то запыленных шмоток никто не собирал, и они остались на полу. Милован дал подписать протокол. Исак покорно подписал, вздохнул и отошел к порогу. Подписал и Азевич, и Милован встал из-за стола. "Вы оденьте что", - сказал он Исаку будничным тоном и со вкусом зевнул: время было позднее. Исак понял, что значил этот совет, бросился в угол, дрожащими руками стал перебирать на вешалке одежду, повернулся в сторону Кмета. "Хотел сказать, товарищи, будете топить печку, так это... Трубу там надо посмотреть. Обмазать надо, а то дым проходит, так это, может огонь..." - "Не твоя забота, - грубо оборвал его Милован. - Посмотрит, кому положено".
Они все вышли. Последним выходил Кмет, дунул в лампу, и в комнате стало темно. Азевич побрел к своему крыльцу. Ночь выдалась теплая, тихая, мигали редкие звезды в небе. Азевич подумал, что, пожалуй, и он тут проживет недолго.
Он как в воду глядел.
Сразу после ареста Исака в его комнату вселился другой гепеушник - также с немалой семьей: двумя детьми, мальчиком и девочкой, и старухой-матерью. Новоселы начали устраиваться основательно и надолго, поменяли местами мебель, сломали дровяной сарай, истоптали цветник. Окна на улицу завесили какой-то брезентовой тканью, сквозь которую не проникал свет даже двенадцатилинейной лампы. С завалины во дворе убрали неширокую скамейку, на которой теплыми вечерами любил посидеть Исак. Зато поодаль, под тополем, появился физкультурный турник, по выходным оба гепеушника крутили на нем "солнце". И все-таки двум семьям тут было, наверно, тесно, и как-то утром, когда Азевич собирался на службу, к нему зашел Кмет. "Ну у тебя и простор, не то что у меня. Как в клубе! Лишь сцены недостает. Сколько метров будет?" - спросил он, стоя посередине помещения. "Четыре на пять, - сказал Азевич. - Значит, двадцать метров". - "Да, конечно, двадцать. Если четыре на пять". И гепеушник измерил комнату шагами - сначала вдоль, а потом поперек. "А у меня пятнадцать. Учти, на четырех. Несправедливо? Как ты считаешь, товарищ Азевич?" - "Я не выбирал", - сдержанно ответил Азевич. "Ясно, ты не выбирал, за тебя выбрали. Жилплощадь занимал буржуазный элемент. А мы его к ногтю. Теперь мы можем и выбрать. Правильно?" - "Выбирайте, - покорно сказал Азевич. - Ваше право..."
Азевич поехал по деревням и думал, что, пожалуй, надобно уступить. Потому что сделают то, что сделали с Исаком, эти ни перед чем не остановятся. Возвращаясь на повозке с Войтешонком, сказал, что будет искать квартиру. Войтешонок его понял. Сказал только: "Рви когти, и побыстрее. Можешь пожить у меня. Пока дочка у тещи". В тот же вечер Азевич собрал в узел свои небогатые пожитки и перешел к Войтешонку. В ригу, служившую ему год прибежищем, больше не заглянул ни разу.
У Войтешонка он прожил неделю или, может, несколько больше, пока жена Войтешонка, учительница, не нашла для него квартиру через четыре дома от своей, на той же улице. Это была старенькая, вросшая в землю хатка на низком берегу речушки, буйно обросшей лозняком да ольшаником. Жила в ней тихонькая, как мотылек, старая бабка Мальвина. Половина хатки пустовала. Там и поселился Егор.
Однако в тот раз в Мальвининой хатке он прожил недолго - из Минска пришла бумага с требованием прислать одного райкомовца на комсомольские курсы. Первый секретарь назначил Азевича как самого молодого, к тому же заметно не добравшего грамоты в школе. И Азевич три месяца прожил в шумном молодежном общежитии возле Немиги, зубрил большевистскую науку, ничего вокруг не замечая - ни города, ни театров, ни даже девчат. Было трудно, временами невыносимо, но он старался из последних сил, надо было изучить большевистскую науку, чтобы быть наравне с другими.