Обуреваемый любопытством, я бегом взял крутую лестницу. Комната на втором этаже, где помещалась третья группа, была заставлена столами. Спиной к окну сидел следователь в чине капитана, слева от него - седеющий лейтенант. Я отрапортовал следователю, назвав ему номер моего дела и фамилию. И вдруг я увидел, что ото Теглаш. Теглаш - капитан, Теглаш - военный следователь! Он коротко пригласил меня сесть. Его глаза холодно смотрели на меня сквозь стекла пенсне. Его манеры были подчеркнуто официальны. Я сел и выжидательно и удивленно смотрел на розовощекого, слегка раздобревшего курносого человека, с которым, как мне казалось, меня связала вечная дружба. "Неужели это он?"
Теглаш что-то искал в ящиках, выдвигая их один за другим. Очевидно, не найдя нужного, он по-немецки обратился к седеющему лейтенанту:
- Господин лейтенант, не откажите позвать делопроизводителя. Опять мне не приготовили нужного дела.
Лейтенант встал и вышел в соседнюю комнату, оставив дверь открытой. Был слышен его резкий голос:
- Цугсфюрер Баротфальви! Сакрамент!..
Теглаш посмотрел мне прямо в глаза и тихо, но отчетливо шепнул:
- Все, все отрицать! Понял?
Я утвердительно мигнул, хотя ровно ничего не понял, и в то же время ехидно подумал: "Воображает, старина. Придает себе официальный вид. Хочет меня мистифицировать. Ведь в Кашше были составлены два протокола. Он должен знать об этом".
Вошел лейтенант и сел на свое место. Мне казалось, что его сверлящий взгляд шарит по моему лицу. Но я даже не обернулся в его сторону.
Допрос начался по-венгерски. Сперва обычные формальности: фамилия, место рождения, сколько лет служу, за что получены ордена, в каких боях принимал участие… И вдруг совершенно неожиданно:
- Вы занимаетесь литературой?
- Я?.. То есть как - литературой?
- Ну, как занимаются люди литературой… - сказал Теглаш придирчиво. - Или пишут, или читают.
- Я, скорее, читаю, - выпалил я с неожиданным озлоблением.
- А писать никогда не пробовали?
- Я не понимаю, господин капитан. Может быть, вы спрашиваете о школе, о кружках самодеятельности?
- Не в этом дело. - Тон был холодный, даже враждебный. - Припомните хорошенько: вы никогда не видели этой брошюрки? - И Теглаш положил передо мной тоненькую книжку. На обложке жирными красными буквами стояло:
Янош-солдат
Рассказ
Мато Залки
Я был так поражен, что в первый момент даже не заметил, как лейтенант встал со своего места и впился в меня испытующим взглядом. С трудом взяв себя в руки, я равнодушно сказал:
- Нет, никогда не видел. То, что тут стоят моя фамилия, очевидно совпадение. Разрешите взглянуть?
Горячими пальцами я переворачивал страницы, а в сердце пело: "Боже мой, моя первая книжка! Моя первая настоящая книжка!"
Доктор Теглаш смотрел на меня, презрительно сощурив глаза. Я почувствовал, что надо заговорить.
Я не только отрицал, я возмущался. А когда господин капитан объявил мне, что эту книжку выпустила какая-то нелегальная, не разрешенная ни правительством, ни цензурой революционная тайная организация в Будапеште, моему возмущению не было границ. Я требовал строжайшего расследования и розыска моего неожиданного двойника.
Теглаш был, видимо, доволен. Тогда заговорил лейтенант. На ломаном венгерском языке он задал несколько вопросов о моей семье, о моем круге знакомств. Наконец, он повел плечом и сказал по-немецки:
- Я думаю, господин капитан, что такой пакости не мог написать венгерский гусарский офицер.
Когда кончилась официальная часть, я встал и уже в частном порядке, как полагается, представился господам офицерам. Я поинтересовался, каково содержание брошюрки. Лейтенант не читал ее. Она была прислана из Вены в качестве corpus delicti.
- В ней, безусловно, пасквиль на армию, на кадровых офицеров, показан дух возмущения среди венгерских солдат. А также, - тут голос лейтенанта понизился до шепота, - имеются нелестные выражения по адресу престарелого монарха. В Вене этому делу придают большое значение. Ваше счастье, что вам удалось так блестяще доказать свою непричастность. А мерзавца автора следственные власти, конечно, найдут. Его ожидает строгая кара. Очевидно, заключение в крепость. За последнее время в тылу эта форма антивоенной агитации сильно распространилась. Командование убедилось в ее пагубном влиянии на солдат. Особенно опасной носительницей заразы является молодежь, которая ежедневно вливается в ряды армии и попадает на фронт.
Не читая, я подмахнул составленный Теглашем протокол и распрощался. Я понял, что наше знакомство надо тщательно скрывать.
Когда я очутился на улице, ко мне подошел какой-то солдат. Отдав честь, он прошел со мной несколько шагов, затем незаметно передал мне записку и тут же исчез. Около одиннадцати часов вечера я направился по указанному в записке адресу. Дверь открыл Теглаш. Он нежно обнял меня и стал хвалить за "конспирацию". Его глаза ласкали меня сквозь стекла пенсне.
- Ты знаешь, сколько хитрости понадобилось, чтоб заполучить твое дело?! Этот венский лейтенант специально командирован сюда по делам пропаганды и агитации. Но мы тоже не дураки. Что скажешь, а?
- Ты не захватил с собой книжечку? - спросил я вместо ответа.
- Вот тебе! Так я и знал! Взял с собой все дело, а то иначе лейтенант мог бы, пожалуй, пронюхать. Но ты вернешь мне книжку сейчас же. Я постараюсь похитить ее позднее, если только удастся. Впрочем, лучше не надо, достанем как-нибудь другим путем.
Я снова держал в руках маленькую книжку. Начал читать. Почувствовал магическую силу печатного слова. Я дрожал. Редактор основательно пощипал текст. Местами он выпустил целые абзацы, местами кое-что вставил. Все же рассказ мне понравился. Хотелось эту тощую брошюрку прижать к сердцу, но Теглаш равнодушно отобрал ее и спрятал в папку.
- Я виноват, - сказал он. - Надо было изменить фамилию. Но, понимаешь ли, я думал: здорово будет, если появится такой рассказ, написанный фронтовым офицером. Хорошо, что ребята догадались умолчать об остальных подробностях.
Мы проболтали до рассвета. У меня создалось впечатление, что армия раздваивается. Растут новые силы для новых целей: "Смотри-ка, Теглаш стал следователем! Едва ли это простая случайность…"
При расставании Теглаш сказал:
- Так и знай, дорогой мой, все то, что ты писал до "Яноша", были, может быть, изящные, но никому не нужные безделушки. "Янош-солдат" - твое первое настоящее произведение, потому что истинная ценность искусства в его общественной значимости. Искусство для искусства - это бред, выдумка, гашиш. Ты проснулся.
Спустя неделю после моего допроса русские пошли в решительное наступление. После пятидневной сумасшедшей артиллерийской подготовки последовал комбинированный удар конных и пехотных масс. Вся Пятая австро-венгерская армия была разбита и взята в плен. Я оказался среди захваченных, раненый, искалеченный, но по-прежнему жадный к жизни и полный смутных, но пламенных тем.
Анекдот
Золтан неожиданно остановился и сжал мой локоть.
- Вы помните учителя Бергера? - спросил он. Его отсутствующий взор скользил по верхушкам деревьев бульвара.
Я осторожно высвободил больной локоть из его жестких пальцев. Золтан, конечно, не мог знать, что чешская пуля раздробила мне кость в восемнадцатом году.
Бергера я помнил прекрасно. Он был нашим гимназическим учителем. Мягкий и очень рассеянный человек; двойку у него получали только ученики, которые, по его выражению, "даже не дохнули на урок" - из злостной лени или в расчете на рассеянность учителя. Если же парнишка оказывался способным, Бергер не успокаивался до тех пор, пока не подтягивал его. Длинный, сухой, черный - таков был "господин учитель Бергер". Из бедного еврейского мальчика он выбился в учителя гимназии. Мы его считали свободомыслящим радикалом. Он разговаривал с нами всегда в тоне легкой иронии.
- По моему мнению, - говорил он, - если бы мы вместо латыни стали бы учить французский или, предположим, английский язык… Но я что? Я бедный еврей. Вы же - потомки Арпада, Тёхётёма, Аттилы и всех воинств небесных!..
При этом он оглядывал мальчишеские головы и его черные маленькие глаза лукаво блестели.
Мы молчали. Мы отлично понимали, на что намекает учитель.
Мы были искренне к нему привязаны.
Вне школы учитель Бергер держался с нами, как с равноправными взрослыми друзьями…
- Почему вы вспомнили Бергера? Ведь мы говорили об империалистической войне, о горячих, шумных днях мобилизации, о первых трагических боях и постепенном отрезвлении? - спросил я.
- Дело в том, - неторопливо ответил Золтан, - что учитель Бергер изрядно-таки охладил мой патриотический пыл в первые дни мобилизации. Строю говоря, он сыграл большую роль в моем отношении к войне.
- Не хвалитесь! Я же знаю, что вы двадцать восемь месяцев были на фронте и считались одним из самых боевых офицеров. Мне говорил о вас полковник Хуперт, - мы с ним вместе были в плену, - и говорил в самых хвалебных выражениях.
- Полковнику пришлось изменить свое мнение, когда летом девятнадцатого года я арестовал его на румынском фронте за разложение венгерской красной армии!
- Да… Поучительные неожиданности эпохи революций и войн. Но не будем уклоняться от темы. Расскажите, чем учитель Бергер повредил вашему патриотизму.
Золтан оживленно заговорил:
- Бывает так, что вовремя сказанное слово дает большие результаты, чем целые годы тяжелого опыта. Два человека повлияли решающим образом на мое отношение к войне. Один - был учитель Бергер, а другой Андраш Тот, рядовой моего взвода. Их слова были, конечно, случайны, но они меня вывели из запутанного лабиринта бессмыслиц и безумий.
- Ну, теперь вы приплели еще какого-то Андраша Тота. Расскажите лучше, что произошло с Бергером.
- Простите. Я немного рассеян. С учителем Бергером я встретился в один из шумных дней мобилизации четырнадцатого года. Он только что вышел из кафе, лицо его было необычно сурово. С тросточкой под мышкой он быстрыми шагами пересекал улицу. Я поклонился ему. Я шел в приемную комиссию, чтобы подать заявление о досрочном вступлении в армию, и чувствовал себя будущим рыцарем великой эпохи. По всей вероятности, на моем лице сияла глупейшая радость. Учитель окинул меня быстрым испытующим взглядом.
- И вы тоже, друг мой?.. - спросил он.
- "Всем нам надо идти в бой", - продекламировал я в ответ припев песни Кошута.
Бергер крепко сжал мою руку и потащил меня в тихий переулок за зданием театра. Там он остановился, снял пенсне, протер его, надел снова, внимательно оглядел меня, склонив по-птичьи голову набок, и пожевал губами. Мне стало неловко. Я уже знал, что сейчас будет проборка…
- Вот что, мой умный друг… Собственно говоря, это дело не мое, об этом должны были бы беспокоиться ваши лапа и мама. Я только бедный еврей, а ваша семья как-никак потомки Арпада, Алмоша, Лттилы, слепого Боттяпи!.. Дорогой мой Золтан, не спешите вы с этой проклятой войной. Вы думаете, что государственные деятели вкладывают в это дело свою душу?.. Ничего подобного! Начинается опасная игра. Понимаете? Страшная игра! Неслыханное преступление. Ни вам, ни вашей честной трудовой семье нет до этого никакого дела. Понимаете? Эта война не только уничтожит и искалечит тысячи и тысячи подобных вам смертоносными снарядами, - она может смертельно ранить и даже совсем уничтожить всю нашу цветущую страну. Не спешите! Прощайте! - И он бросился от меня по пустынному тротуару.
После мучительной получасовой внутренней борьбы я разорвал свое заявление. Но не успели еще просохнуть благодарные слезы моей матери, как за мною прислали официально, забрали меня раньше срока, - и к зиме пятнадцатого года я шагал под ранцем.
Я проделал всю мучительную карпатскую кампанию, которая требовала от офицеров безжалостности, от солдат - крепких мускулов и бычьих нервов.
И вот тогда-то рядовой Андраш Тот во второй раз дал мне понять, что честному трудовому человеку действительно нет никакого дела до этой войны.
То, что я вам сейчас расскажу, может прозвучать просто как анекдот…
Это был период, когда у нас в Карпатах дела обстояли особенно плохо. Однажды, когда мы стояли на роздыхе, распространился слух, что наш полк посетит кронпринц Карл. Можете себе представить, как заволновалось полковое начальство. Немедленно был издан приказ:
"Морды выбрить начисто! Оборванным привести себя в порядок! Кто совсем раздет - должен скрыться с лица земли!"
На особом офицерском собрании все обсуждалось детально. Я попросил слова. У меня было особое мнение. Я считал, что необходимо продемонстрировать нашу оборванность, показать, как гниет после первого же дождя шинель на солдате, как колени просвечивают сквозь сукно, как после одного марша рассыпаются бутсы. Надо показать все это молодому кронпринцу. Пусть он увидит, как бессовестно грабят армию военные поставщики. Пусть ответят за это генералы, ведающие снабжением.
Полковник Хуперт был ни умнее, ни честнее других, ему, видите ли, было стыдно, что его полк так оборван, что сорок процентов его людей босы. А то, что личный состав полка неслыханно убывает, что он мог бы разоблачить будапештских и венских спекулянтов, - это ему даже в голову не приходило.
После нашего собрания было поротное совещание с унтер-офицерами.
- Внимание! К нам прибывает императорское высочество кронпринц Карл-Франц. Каждый солдат должен быть выбрит и вымыт. Оборванцев запереть в конюшни, в сараи, чтобы они не попадались на глаза и не оскорбляли своим видом взоров его императорского высочества. А теперь - об отдаче чести. Тот, кто увидит его императорское высочество и его свиту, тут же на месте замрет во фронт и полным поворотом проводит императорские особы, пока они не скроются из виду.
Была оглашена подробная инструкция по приему кронпринца (очевидно, разработанный в Вене шаблон). Церемония заключалась в следующем: перед полком выстраивается шеренга. Правофланговым стоит один из командиров батальона - майор; за ним, как диктует лестница чинов, идут капитаны, обер-лейтенанты, лейтенанты, вплоть до офицер-аспиранта; затем унтер-офицеры - по одному представителю от каждого чина, и в конце трое рядовых. Кронпринц обойдет шеренгу и поздоровается с каждым за руку. Может случиться, что его высочество задумает спросить:
"Знаете ли вы, почему я подаю вам руку?"
На этот глубокомысленный вопрос должен немедленно последовать четкий ответ:
"Ваше королевское высочество этим рукопожатием приветствует всех тех, чин которых я представляю перед вашим высочеством".
Это очень трогательно… Вообразите только: его королевское высочество, будущий император - и так просто пожимает руки своим офицерам и солдатам! Кто знает, - может быть, ему кто-нибудь понравится и он снимет один из своих блестящих орденов и прицепит на грудь счастливцу! С ума можно сойти!..
Можете себе представить, какое волнение было в штабе полка.
Я был зол. Самая простая человеческая логика говорила, что командование должно разоблачить панамы поставщиков, трудности с продовольствием и преступную халатность с подачей огневых припасов. Ведь когда еще подвернется такой случай?..
Но я был круглым дурачком в области высокой политики. Кронпринца посылали на фронт не для ревизии, а для того, чтобы он своим "личным появлением" поднял воинственный дух венгерских частей, которые, по мнению Австрии, защищали в Карпатских горах от вторжения русских войск не столько Будапешт, сколько Вену. Если бы мы показались кронпринцу такими, как мы есть, он не поверил бы, что это та "доблестная" венгерская армия, о которой в ставке рассказывали чудеса.
Вопреки всем моим стараниям, я попал в список "избранных". Из солдат моего взвода выбрали Андраша Тота.
Действительно, более интересный типаж трудно было найти: он был среднего роста, с энергичным умным лицом, на котором поблескивали и щурились хитрые глаза, с насмешливым ртом, прячущимся под геройскими лихими усами. На нем была прошлогодняя серая боевая форма, немного потрепанная, но все еще ловко сидевшая, на груди болтались две медали военного времени. Я очень низко стоял на лестнице офицерских чинов, так что Андраш Тот был от меня в шеренге седьмым. Когда я смотрел на левый фланг, то сейчас же ловил взглядом кончики его залихватских усов.
Мы несколько раз репетировали комедию встречи. Капитан Игманди играл роль кронпринца. Он проходил по ряду, подавал руку и спрашивал то одного, то другого: "Как вас зовут?" - "Иштван Варга, ваше королевское высочество!" - "А ну, Варга, скажите, почему я с вами здороваюсь за руку?" И после этого мгновенно следовал чеканно-бездумный ответ.
Два дня ждали мы кронпринца. На третий стали поговаривать, что пора нам сменить вконец измотанный на передовой позиции полк, когда вдруг на дороге, ведшей к нашей горной деревушке, показалась вереница автомобилей. Мирная картина отдыхающего лагеря мгновенно изменилась. Все заняли заранее намеченные места. "Избранные" собрались у штаба полка. Дежурная рота выстроилась перед церковью. Офицеров била лихорадка. Оборванные попрятались. Те, кто еще не успел побриться, без мыла сдирали с себя кожу перед кривыми солдатскими зеркальцами.
Командир полка не находил себе места. Капитан Игманди уже проверял наши ряды. Я взглянул налево и увидел копчик бравого уса моего Андраша Тота. Я отчетливо чувствовал, до чего вся эта комедия не вяжется с завтрашним кровопролитным боем.
Тем временем автомобили остановились на небольшой площадке у ворот. Из них вышло несколько блестящих офицеров и одна дама. Вы знаете, при таких "высочайших" появлениях самое ослепляющее - это свита, а не сама королевская особа. Кронпринца я разглядел последним. Он был круглолиц, выше среднего роста, с небольшими усиками, толстыми губами, с детскими глазами неопределенного цвета, - больше похожий на изящного чиновника, чем на офицера в полковничьем чине. Добродушно, немного скучающе улыбаясь, он выслушал рапорт командира полка и прямо направился к нашей шеренге. Пожав руку командиру второго батальона, он стал постепенно приближаться к нам.
Было очень тихо. Только за горным хребтом изредка, как в кегельбане, прокатывались пушечные выстрелы. Тонко звякали шпоры. Я на секунду почувствовал в своей руке вялые пальцы в перчатке. Кронпринц уже шел дальше, оставляя за собой легкий запах духов.
Вдруг свита остановилась. Все замерли. Правильно, но с заметным венским акцептом, кронпринц спросил по-венгерски:
- Как тебя зовут?
- Андраш Тот, рядовой, ваше королевское высочество!
"Ага, - подумал я, - напоролся на Тота. Он лицом в грязь не ударит".
- А почему я с тобой за руку здороваюсь?
Молчанье. И вдруг четко, как заученный урок, раздалось:
- Потому что теперь война, господин кронпринц.
Тишина. Тишина. Даже пушки перестали грохотать.