- Нет, Андрей Иванович, ты уж оставайся тут. Ты - председатель ревкома, так сказать, местная власть и должен быть здесь со мной. Когда пехота перейдет Сиваш, потребуется твоя помощь. Надо приготовить материал для возведения гати: солому, песок, камни, доски - и, главное дело, мобилизовать повозки и лопаты. Ведь море может вернуться, а мы должны перебросить пушки и обоз. Оставайся, друг. Может быть, мы пустим вперед дядю Обидного, ведь он первый принес нам такое важное сообщение, по заслугам ему и первенство.
Седой черноглазый старик вышел вперед.
- Ну, желаю счастья, - сказал товарищ Фрунзе и пожал руку старику. - Революция не забудет вашей услуги.
Я козырнул. Михаил Васильевич простился и со мной и, задержав мою руку, посмотрел мне в глаза.
- Ну, товарищ командир, помните: осмотрительность и хладнокровие. В тяжелые минуты революция находит себе верных союзников: на нашей стороне ветер и товарищ Обидный, который знает Сиваш, как свои карманы.
- А карманы-то мои дырявые, - засмеялся старик.
- Это ветер не простой, а стратегический ветер, - сказал я воодушевленно. В глазах товарища Фрунзе блеснула улыбка.
Мы вышли на крыльцо. Секретарь командующего послюнявил свой указательный палец и подставил ветру.
- Не меньше девяти баллов, - обратился он ко мне. Я машинально последовал его примеру и тоже поднял палец. Со стороны ветра влага на пальце начала замерзать. Ко мне подошел Парамонов и сунул в руки ножницы для резки проволоки.
- Ругали мы этот ветер, Сашка, - сказал я, сойдя с крыльца. - Ругали и не имели понятия, что сейчас ветер наш союзник.
Со стороны Литовского полуострова били лучи прожекторов. Над Сивашем несся густой туман. Старик Обидный повел нас по крутому склону сивашского берега и, обращаясь ко мне, заговорил:
- Ну, теперь чтоб было тихо. Если кто упадет в яму с соленой водой, чтоб не кричал. Если и пуля продырявит, и тогда молчи. Держись друг за друга. Ну, да не мне, старику, вам это говорить, вы ведь солдаты.
Нас проглотил туман, захлестнул ветер. По колено в мерзлой грязи пробирались мы по Сивашу. Но чем дальше, тем тверже становился грунт, только местами то тут, то там блестела вода. Вдруг старик Обидный удержал меня за руку. Мы остановились. В двух шагах от нас тянулись длинные ряды проволоки, прикрепленной к колышкам.
- Ну, вот и пришли, - сказал старик над моим ухом, Я расставил людей и подозвал Парамонова.
- Выбери, Саша, четверых ребят и живо мотайся назад, к рыбацкому дому на берегу.
Просили мы вернуться и старика Обидного, но он и слышать не хотел. Саша исчез в тумане. Я повернулся лицом к ветру и глубоко вздохнул, может быть, даже улыбнулся, представив себе, что сказал бы Василий Васильевич, если б услышал мои слова о ветре, сказанные товарищу Фрунзе.
От необычайно сильного порыва ветра туман рассеялся, и я увидел шеренгу товарищей, пригнувшихся в ожидании моего приказания. Я передал по цепи:
- Начинать!
Проволока тихо зазвенела и стала падать к нашим ногам. И вдруг зазвенели колокольчики-погремушки. Нас выдали старые консервные банки, подвешенные к проволоке. Полуостров ожил, застрочили пулеметы. Мы легли на мокрое дно Сиваша. Я прислушался: сквозь свист пуль и ветра слышался непрерывный звон падающей проволоки. И ни один выкрик боли не присоединился к вою ветра и пуль.
Саша уже далеко, Саша, наверное, уже доложил.
За нашими спинами послышались быстрые нетерпеливые шаги приближающейся колонны.
Величка и ясновидящий
Мой отец часто рассказывал мне о своем лучшем друге детства Величке, с которым долгие годы состоял в дружеской переписке. Письма Велички всегда приводили отца в хорошее настроение. Когда он читал их, вокруг его глаза, как лучи, собирались добрые морщины, и лицо озарялось довольной улыбкой.
Мой отец кончал гимназию в северной Венгрии. Знаменитые Шарошпатакские, Левайские и Кешмаркские гимназии манили венгерских степных ребят на гористый север. Здесь учились отец и Величка, здесь укрепилась их дружба, которую не могли разрушить ни годы, ни расстояние.
Что за человек был этот лучший друг отца, я представлял себе смутно, знал только, что в гимназии он был первым учеником, а в студенческом кабаке не отставал от других.
- Если бы он был из знатной семьи, - часто говорил отец, - то стал бы, может быть, даже и министром.
Но Величка не очень высоко поднялся по жизненной лестнице. Жил он в запрятанном среди гор маленьком фабричном городке в Татрах. Оттуда приходили его жизнерадостные письма. За истеките сорок пять лет отец виделся с Величкой только один раз на юбилее школьных друзей. От этой встречи сохранилась фотография, на которой отец и Величка сидят рядышком.
* * *
В июне 1915 года после ранения, перед тем как отправиться в полк, я приехал на побывку домой. Выскочив из тарантаса, я взбежал на крыльцо и за спиной спешившего мне навстречу отца увидел незнакомца с пышной бородой. Незнакомец приветствовал меня так радостно и тепло, как будто знал с пеленок. Не знаю почему, но я сразу угадал, кто это, и непринужденно обратился к бородачу:
- Вы - дядя Величка, не правда ли?
- Совершенно верно, сынок, - сказал Величка, обнимая меня. Его роскошная, холеная, местами серебрившаяся борода волнами рассыпалась по груди. Веселые, живые, юношеские глаза ласково смотрели на меня. Лицо у него было розовое, нежное, как у девушки. По-венгерски он говорил с забавным словацким акцентом. Я сразу почувствовал обаяние этого человека.
Величку загнала к нам война. Когда русские войска атаковали Карпаты, в суматохе эвакуации он вспомнил о своем старом друге и приехал к нам в степь отдохнуть от потрясений. Это был первый человек, который в беседе со мной откровенно ругал войну и "того негодяя, который заварил всю эту кашу". Дядю Величку любили все в доме. Хоть он и гостил у нас, но никогда не сидел без дела. Целый день он был в хлопотах, помогал отцу, ходил в село, и всюду провожали его дружеские улыбки.
* * *
Приближался день моего отъезда. Еще два дня, и я снова сяду в поезд, и через неделю опять полк, опять фронт. Дядя Величка тоже собирался домой. Русские войска давно отошли далеко за Карпаты. Под Горлицей тысячи пушек прогремели победу, и война откатывалась от венгерских границ все дальше и дальше, к Волыни и Польше.
В мягкий июньский день я бродил по саду, держа в руках книжку в красном коленкоровом переплете. Это было последнее произведение любимого писателя, посвященное войне. Я с большим любопытством взялся за книжку, но на первой же странице меня ожидало горькое разочарование. Чего ждал я от писателя? Остроумной критики, ядовитых замечаний и, самое главное, правды. Мне казалось, что достаточно написать правду о войне, чтобы разоблачить ее. И что же я нашел? Несколько беспомощных, надуманных анекдотов о героизме. Я почувствовал отвращение к автору, и меня охватило уныние. В мрачном настроении застал меня дядя Величка.
- Собираешься, герой? Вижу, загрустил. Ну, ничего, ничего, не смущайся. Не нужно стыдиться. По мне, показная удаль и молодечество гораздо хуже. В этой войне не может быть героизма. Это дьявольская выдумка. О мой мальчик, это страшная война, и еще неизвестно, чем она кончится, но кончится непременно плохо.
- Что же еще может случиться? - меланхолично спросил я. - Неужели вы думаете, дядя Величка, что мы не выйдем победителями?
Дядя Величка отрицательно покачал головой. Его пышная борода волновалась, как море.
- Слушай, мальчик, что я тебе скажу. В прошлом году, в начале июня, когда никто еще и не думал о войне, я встретился в горах с одним человеком, который предсказал мне все эти события с прозорливостью ясновидящего, будто читая по книге.
- Неужели, дядя Величка, вам привелось встретиться со знаменитым бельским раввином? - спросил я иронически.
- Нет, это был не чудесный раввин, а человек в тысячу раз умнее раввина. Вот послушай. По долгу службы, по делам нашей фабрики, мне часто приходится бывать в Галиции, по ту сторону Нариц. Езжу по деревням и селам то в бричке, то в поезде, а летом больше всего люблю путешествовать на велосипеде. Ах, мой милый велосипед! Где он теперь? Его, наверное, уже свистнули без меня, - вздохнул старик.
Он вынул из кармана разрисованную шельмецкую трубку из белого фарфора, набил ее отцовским табаком и сказал:
- Дай спички. Без трубки не могу рассказывать.
Я дал ему спички и смотрел, как окутывается дымом его густая борода. В эту минуту он был похож на сказочного волшебника.
- Очень люблю я свой велосипед. Сто семьдесят три кроны уплатил за него и проделал на нем свыше тысячи километров… Так вот, значит, ездил я тогда в Неймарк за красками. Галичане называют этот город Новитаргом. Красивое место. Дороги там чудесные, и оттуда я катил домой на своем велосипеде. Стоял июнь. С гор веяло прохладой, дорога - картинка. Вы, степные люди, не можете себе представить этой красоты неописуемой. Блаженство ездить на "двухколеснике" в такую погоду. Между Капронем и Надьберкене застиг меня дождь. И какой дождь! Пришлось завернуть в Капронем, в корчму. В зале было пусто. Я заказал шприццер и яичницу. Прислонил свой велосипед к стене и выглянул в окно. На шоссе ни души. Дождь уже лил, как из ведра, когда со стороны Надьберкене показался велосипедист. Он торопился и, видимо, хорошо зная местность, направлялся прямо к корчме. Мне еще не успели подать мою яичницу, когда дверь распахнулась, и велосипедист вошел со своей машиной в зал. Он приветливо поздоровался, снял кепи и стряхнул с него капли дождя. Это был коренастый, сильный человек. Мне прежде всего бросился в глаза его громадный выпуклый лоб. У него были быстрые, живые глаза с татарским разрезом и подстриженная рыжеватая бородка. Он поставил свой велосипед рядом с моим и с извиняющейся улыбкой повернулся ко мне.
"Он умный человек", - подумал я и улыбнулся ему в ответ.
Приезжий сел за стол и тоже заказал яичницу с колбасой. Заказал и шприццер, только попросил его сильно разбавить.
Корчмарь, видимо, хорошо знал его.
- Из Венгрии изволите ехать? - спросил я.
- Да, из Татров, - ответил велосипедист.
Мы изъяснялись на смешанном языке: я спрашивал по-словацки, он отвечал по-украински, но с сильным русским акцентом.
- Куда направляетесь, сударь?
- В Новитарг. Я временно живу тут в Поронине, недалеко от Закопано.
- Вы, видно, не здешний, сударь. Наверное, дачник?
Он испытующе взглянул на меня, и я почувствовал неловкость. Желая рассеять ее, я встал и представился. Он пробормотал свою фамилию. Взгляд его сразу стал мягким, он улыбнулся.
- Я русский. Эмигрант. Политический изгнанник, понимаете?
- А! Борец за свободу! - воскликнул я и поднял свою кружку. Мы чокнулись.
- Да здравствует свобода в России! Долой царизмус! - сказал я с подлинным демократическим жаром.
- Да здравствует свобода во всем мире! - ответил он тихо, но внятно: - Долой буржуазию! - И он рассмеялся добрым смешком. Мы разговорились. Очень мне понравился этот человек. Я старый человек, людей вижу насквозь и Могу определить человека с полуслова. И в этом маленьком господине я сразу почувствовал большую доброту и недюжинный ум. Во время разговора я изучал его лицо. Это было некрасивое, но энергичное, выразительное лицо, и, когда он увлекался, оно становилось красивым, открытым, незабываемым. Я и теперь с удовольствием вспоминаю это лицо.
- Ну, и что же вам предсказал этот ясновидящий?
- Не смейся, мой мальчик. Наша встреча произошла в начале июня, когда никто еще и не помышлял о войне. Никому не приходило в голову, что завтра может загореться весь мир. И вот этот русский господин рассказал мне тогда поразительные вещи. Он сказал, что мы находимся накануне небывалой войны, что мир вооружен до зубов и генералы только ждут сигнала. Да что говорить! Он предсказал не только все то, что произошло за этот год, но и то, что ждет нас в будущем. Он сказал, что так называемая демократия, которая призвана предотвратить войну, ничего не сделает, и в конечном счете за это дело возьмется народ. Что война будет длиться годы. Да, годы. Погибнут миллионы и миллионы людей. Тогда все это звучало удивительно, невероятно, по сейчас это случилось. Эту войну, говорил он, сможет прекратить только сильное потрясение. Будут революции, кризисы, и долго потом мир не сможет успокоиться. Я с изумлением слушал его и думал: "Ведь, кажется, такой добрый человек, а как злы его предсказания". Но возражать не мог. Я сидел как зачарованный. Он говорил так искренне, что трудно было не верить.
- Ну, и дальше? - спросил я.
- А дальше?.. Через месяц мир перевернулся вверх дном. И сейчас мы по уши завязли в крови. Что ждет нас в дальнейшем? Мне жутко. Я верю предсказаниям этого человека и теперь вижу, что не генералы и дипломаты, а только народ сможет покончить с этой войной. Да, покончить раз и навсегда!
В 1922 году я перелистал свой дневник времен империалистической и гражданской войн и на одной из страниц наткнулся на имя Величии. В последние годы я часто вспоминал старика Величку, и всякий раз это воспоминание по ассоциации вызывало передо мной образ другого человека, ставшего мне бесконечно дорогим, человека, к которому меня привязывали сыновняя любовь и почтительное восхищение ученика.
Меня давно мучила одна догадка, и я тут же принял решение. Снял со стены портрет и долго с любовью смотрел на дорогое лицо. В дневнике нашел я адрес старика.
- Да, я напишу дяде Величие, напишу, - решил я.
"Кеншарк, фабричная улица, 8. Иосифу Величие".
На секунду я оторопел. Ведь с тех пор мир у Карпат претерпел большие изменения. Там уже не Венгрия.
Как называется теперь Кешмарк по-словацки? Э, ничего, дойдет по старому адресу. И я сел за письмо.
"Дорогой дядя Величка! Помните ли вы наш разговор в саду в 1915 году? А ну-ка, посмотрите хорошенько на эту фотографию. Не похож ли этот господин на того русского, ясновидящего, который предсказал вам, что империалистическую войну закончат не генералы и министры, а народ. Именно парод…"
* * *
Ответ от него пришел исключительно быстро, я знал, что дядя Величка не заставит долго ожидать ответа, но все же послание было длинное, на нескольких листах, исписанных каллиграфическим почерком старого службиста. Старик благодарил за память, а относительно фотографии - ох, он давно уже знает, давно догадался, что его случайным собеседником в капронской корчме был не кто иной, как великий Ленин. Величка чрезвычайно гордился этим и просил меня в случае, если встречусь с Лениным в московском Кремле, передать ему непременно привет из Кешмарка от служащего "Патрикеевской мануфактуры" Иосифа Величии. Жаловался дядя Величка на то, что после войны жизнь стала трудной, дела никак не налаживаются, кругом лихорадка. Предсказания Ленина оправдываются. Да, Ленин предсказал ему все это в Капронем, но до каких же пор будет длиться такое положение, ему, Величие, хотелось бы это узнать на склоне лет. Еще писал дядя Величка, что многие рабочие на Кешмаркской фабрике стали коммунистами.
"О, если бы наши коммунисты были такими, как господин Ленин, я, старик, несмотря на свои 78 лет, стал бы первым коммунистом в Чехословакии", - заканчивал свое письмо дядя Величка.
Разговор о гуманизме
Я - отталкивающее, отвратительное существо. Не тратьте слов на отрицание, ведь это никому не нужная любезность!
У того, кто видит меня в первый раз, делается спазма в горле. Прежде чем обратиться ко мне, он вынужден сплюнуть, при разговоре со мной голос у него дрожит. Все это оттого, что я так страшно изуродован. Из моих пустых орбит непрестанно сочится мутная едкая жидкость, по обе стороны моего бывшего носа видны фиолетовые канавки. Вместо рта-какое-то бесформенное отверстие, из которого торчат несколько уцелевших желтых зубов. Одна сторона моего лица в мокрых струпьях: они то заживают, то снова воспаляются. Половина головы у меня совершенно лысая, и обгорелая кожа часто трескается. Из моей прекрасной мягкой шевелюры уцелело лишь несколько волосков: они торчат, как цепкий репей на песке. Вы видите мою засохшую левую руку? Противно?.. Не буду вам описывать мое тело. Оно отвратительно, как недогоревший обрубок. Словом, я отделан по всем статьям и похож на улыбающийся череп. Я это знаю хорошо, хотя никогда не видал себя. Мое лицо стоит предо мной, как в зеркале, и то, что я слеп, нисколько этому не мешает.
Но так было не всегда.
До двадцати пяти лет я был вполне приличным молодым человеком: если не красавцем, то во всяком случае ничуть не хуже и неглупее других, - здоровым, голубоглазым блондином. Несчастье настигло меня в восемнадцатом году - в последнем году войны, в последнем месяце ее, даже, можно сказать, на последней неделе, потому что через несколько дней после этого из Берлина ударил наш обожаемый союзник Вильгельм, чертов сын! Вы знаете, у меня долго было такое чувство, словно я опоздал на поезд. Я думал: "Еще бы несколько дней, я сел бы в вагон и уехал домой здоровым и невредимым".
Но это все лишние сантименты.
Как это случилось? Очень просто.
Была война, любезный сэр. Искалечили десять миллионов людей. Я тоже был на этой войне. Почему бы и мне не быть искалеченным? Не правда ли?.. И однако я был уверен, что буду исключением. Именно я, понимаете? Каждый так думает. Это, вероятно, объясняется тем, что я был совершенным дураком: верил в какие-то высшие силы.