Но эту мысль он отогнал, старался думать о доме, о том, что сын уже ходит в школу, а Софья, жена…
Вдруг дверь с шумом распахнулась и вошли - один за другим - пять человек. Кто-то зажег свет. Габор с облегчением вздохнул и обернулся. И тотчас почувствовал ошеломляющую боль от удара кулаком в нос. Он осознал этот удар только тогда, когда кулак вторично опустился на его лицо. Габор пошатнулся и упал. Когда он приподнялся, то увидел стоящего перед ним офицера. Багровое, заплывшее от пьянства лицо офицера было страшно, водянистые серые глаза пристально смотрели на Габора. Левая рука, бледная, как у мертвеца, висела на черной перевязке.
Поднявшись, Габор вытер лицо и почувствовал на своей руке теплую кровь.
- Рапортовать! - заорал офицер. - Разучился рапортовать, сволочь!
"Пьяный! Напился для храбрости!" - с презрением подумал Габор. Он заметил в кругу стоящих Тота.
"Не надо рапортовать!" - мелькнуло в мозгу, но рука уже сама машинально поднялась к козырьку.
- Господину обер-лейтенанту имею честь доложить, Габор Киш, рядовой.
Кровь капала с усов и расплывалась на губах. Габор чувствовал во рту солоноватый вкус.
- Вольно! - сказал офицер. - Утрите ему нос, фельдфебель, и расскажите как было дело.
Тот улыбнулся и, отдав честь, спросил:
- Разрешите допросить?
- Погодите, я сам.
Тот запрокинул голову Габора и крепко зажал ему нос. Кровотечение остановилось Габор вытер усы. Его лицо горело от пощечин, мускулы начали дрожать, и зубы стучали, Габор никак не мог сладить с ними.
Офицеры и жандармы сели. Обер-лейтенант положил перед собой хлыст, вынул портсигар и закурил.
Габор понял: его будут допрашивать, и крепко допрашивать. Он вспомнил мучительные допросы в жандармерии, которым он подвергался в своей молодости. Первой мыслью было упереться, молчать, но потом зашевелилась какая-то смутная надежда: может быть, отпустят… лучше отвечать.
Обер-лейтенант допрашивал очень тщательно. И, надо было отдать ему справедливость, он умел спрашивать. Задавая вопрос, он ударял Габора в лоб серебряной рукояткой хлыста, имевшей форму собачьей головы с длинным острым носом. Он бил умело, все время по одному и тому же месту. Видимо, у господина обер-лейтенанта был большой опыт. Он спрашивал, как расстреляли русского царя. Он называл царя "его величество" и заставлял Габора повторять за собой: "его величество". Но Габор при первом ударе прикусил язык и отвечал невнятно, у него получалось "ведичество".
Он отвечал осторожно, взвешивая слова, но хлыст не давал задумываться и торопил жестокими двойными ударами. Габору казалось, что блестящая собачья голова скалит зубы, издеваясь над его страданиями. Он не хотел смотреть на нее и все-таки не мог оторвать взгляда от блестящей рукоятки.
"Замучают!" - думал он.
Вдруг допрос оборвался. Жандарм доложил обер-лейтенанту, что четырем отправляемым необходимы сопроводительные документы. Говоря это, он цинично усмехнулся.
Офицер вышел, и Габор перевел дух. Допрашивать начал Тот. Но Габор молчал. Обер-лейтенанту он отвечал из чувства самозащиты, обдумывая каждое слово, но Тоту отвечать не мог. Вся его натура взбунтовалась против этого предателя.
"Ни слова не скажу тебе, жандармская гадина!" - думал он.
Тот вышел из себя и осыпал Габора ударами - сначала ладонью по лицу, потому кулаком по шее, а затем по-жандармски стал бить ногой. Габор терпел и молчал. С животной выносливостью он принимал удары, тянул время, но чувствовал, что изнемогает. Тот покрылся потом и, наконец, потеряв терпение, плюнул Габору в лицо и отошел. Со двора донеслись четыре выстрела. Тот погрозил кулаком:
- И тебе то же будет, красная сволочь!
К Габору подскочил маленький офицер с цыганским смуглым лицом. Оскалив зубы, он поднял костлявый кулак, но в эту минуту вошел обер-лейтенант, застегивая кобуру револьвера.
- Позвольте, господа, разрешите мне, - сказал он, тяжело дыша и стараясь подавить возбуждение, принесенное им со двора. Он сел и знаком велел Габору приблизиться.
- Словом, ты в этом деле участвовал. С тобой были еще два мадьяра и три немца.
- Я там не был, господин обер-лейтенант.
- Фамилии этих двух венгерцев?
- Я не знаю, господин обер-лейтенант. Я тогда работал на фабрике, и мне это рассказывали другие.
- Как они рассказывали? Имена бывших там знаешь?
- Не знаю. Имен не называли.
- Ну-ка вспомни, кто тебе рассказывал!
- Какой-то Йожеф Соке из шестьдесят восьмого, я помню, рассказывал. Но он умер.
- Где он умер?
- Казаки его расстреляли.
- Где?
- После боя с красными.
- Ты с ним служил в одной части?
- Нет, господин обер-лейтенант, я с ним не служил. Я служил только в Самаре, вместе с господином фельдфебелем.
- Это мы знаем… Ну, что же он рассказывал, этот Йожеф Соке?
- Он говорил так: в этот дом вошла кучка народу, и русский комиссар велел позвать царя вниз.
- Его величество! Скотина!
- Так точно, его величество царя.
- Кто его вызвал?
- Русский комиссар.
- Жид?
- Я не знаю, кто он был.
- Ну, дальше!
- Вызвал его величество царя, чтобы он сошел с верхнего этажа вниз. Жена не пускала царя. Долго возились, потом, наконец, пришли вдвоем, а потом все…
- Сколько было всех?
- Десять человек.
- Кто?
- Его величество царь, его жена, дочери, слуга, какой-то генерал, потом матрос и мальчик.
- Ну?
- Они пришли. Тогда комиссар говорит: "Есть приказ…"
Обер-лейтенант прервал Габора, ударив его хлыстом по лицу:
- Словом, ты подтверждаешь, что царя расстреляли мадьяры.
- Это неверно, господин обер-лейтенант. Там было больше русских, но были и венгерцы.
- Назови фамилии, мерзавец. Кто был еще, кроме тебя?
Габор молчал.
- Ну, что было дальше?
- Потом их всех положили на грузовик, вывезли за город и сожгли.
- Сожгли!..
Маленький смуглый офицер подошел к обер-лейтенанту и оживленно заговорил вполголоса, что-то предлагая ему. Обер-лейтенант кивнул головой в знак согласия и взглянул на Габора:
- Сожгли! И ты тоже сжигал?
- Я - нет! Я там не был, господин обер-лейтенант.
- Ну, рассказывай дальше!
- Больше я ничего не знаю.
- Иди сюда!
Габор подошел к офицеру. От обер-лейтенанта пахло спиртом и табаком. Он поднял хлыст и несколько раз подряд ударил Габора. Он бил сидя, так что удары не были сильны и приходились по одежде. Но от последнего удара в лицо Габор отшатнулся. Приклад жандарма толкнул его в спину обратно.
Обер-лейтенант, не отрывая глаз от Габора, спросил:
- В чем его сожгли?
- Говорят, в спирте его сожгли, - сказал Габор, плохо соображая, что говорит. Он устал, у него горело лицо, ломило спину, мысли путались.
- В спирте?
- Так точно.
Маленький офицер визгливо крикнул:
- Санитар! Спирту!
- Слушаюсь! - ответил санитар и исчез.
- Сож-гли в спир-те? - раздельным шепотом переспросил обер-лейтенант.
- Да, господин обер-лейтенант.
- Тот! Вы тоже о спирте говорили?
- Никак нет! Я говорил о соляной кислоте. Он именно так и рассказывал, - ответил фельдфебель.
- Соляная кислота? А у нас есть соляная кислота?
- К сожалению, нет, - ответил кто-то.
Габор чувствовал только боль от побоев и думал о том, что допрос еще не скоро кончится.
- Ну, так фамилий остальных ты не знаешь?
- Не знаю, господин обер-лейтенант.
- Почему врал, что спирт?
- Я не знаю, господин обер-лейтенант. Может быть, спирт, а может быть, соляная кислота.
- Соляная, говоришь! - яростно заревел офицер и из всей силы хлестнул Габора. Габор инстинктивно заслонил лицо рукой, и хлыст обвился вокруг кисти. Обер-лейтенант сердито рванул хлыст. Габор пошатнулся и упал. Офицер вскочил и стал бить Габора ногами. Шпоры звенели в ушах, но удары как-то тупо доходили до сознания истязуемого. Жандармы подняли Габора.
- Обойдемся и денатуратом, - сказал Тот.
- Кого ты расстрелял, мерзавец?
- Правда, что царя кастрировали? - спросил маленький офицер.
- Не знаю, такого не слышал.
- Кастрировали! - уверенно сказал Тот.
- Как это было, рассказывай.
- Не знаю, господин фельдфебель лучше знает. Санитар принес длинную плоскую жестянку со спиртом.
Два жандарма положили карабины и схватили Габора. Габор не сопротивлялся, но они били его, точно он рвался из их рук. Его подвели к обер-лейтенанту. Офицер плевал ему в лицо и в исступлении кричал:
- Мерзкий хам! Большевик, негодяй! Как ты смел расстрелять царя? Как ты смел, красная свинья?!
Жандармы начали связывать Габора.
- Не так! Руки вяжите вдоль тела! - командовал обер-лейтенант. - Сделайте из него куль! Вот так!
Кости Габора хрустели. Он молчал, стиснув зубы, но ясно понимал, что будет.
"Это конец! Конец!" И все-таки мелькала безумная надежда: "А может быть, только помучают… и отпустят".
По его спине прошел холод, в сыром воздухе разнесся запах денатурата. Струя хлестнула в лицо, обжигая глаза. Спирт заморозил кожу.
"Что будет? Что будет? - спрашивал себя Габор, хотя уже отлично понимал, что будет. Когда же пламя охватило его, он резко вскрикнул, рванулся вперед и упал на жандарма. Жандарм ударил его винтовкой. Огонь жег Габора. Запах жженного волоса напомнил ему кузницы, где подковывают лошадей. Боль становилась нестерпимой. Свободными кистями рук он рвал на себе горящую одежду и задыхался.
- Потушите меня, потушите! - умоляюще кричал он.
- Скажи фамилии остальных, собака!
- Скажу, скажу!
Он почувствовал, как на него что-то набросили и жандармы начали топтать его ногами. Чьи-то шпоры разорвали его ухо, но эта боль казалась ничтожной. Грубый сапог срывал кожу с его обгоревших рук. Габор тяжело дышал. Огонь погас, но на коленях брюки еще тлели и жгли тело. Габор увидел склонившегося над ним обер-лейтенанта. Он спрашивал фамилии. В комнате наступила мертвая тишина. Все ждали. Габор молчал. К нему наклонился Тот.
- Скажи же дурак! Скажи!
- Не скажу! - дико крикнул Габор. - Нет!
Слезы хлынули из его глаз и полились по обожженным щекам.
- Спирта! - заревели голоса над ним.
Запах свежего спирта пахнул в лицо. Сердце Габора колотилось, он уже ни о чем не думал и только кричал в исступлении:
- Не скажу! Не скажу!
Тот отскочил от вспыхнувшего огня. Обер-лейтенант вынул револьвер и выстрелил в пламя. За ним стали стрелять остальные. Но этих выстрелов Габор уже не слышал.
Верецке
Посвящается памяти Анри Барбюса
Он проработал весь день, не замечая усталости. Хотелось собрать машину сегодня же, во что бы то ни стало. Заботливо, вникая в каждую мелочь, он склонялся над мотором, и лицо его загоралось радостью.
Отделывая спицы последнего колеса он поднялся, стер пот со лба и отступил на два шага: - А ведь славная вышла штучка!
С кисточки стекала густая, теплая киноварь. Рабочий костюм механика был весь вымазан красками. Глаза блестели от возбуждения.
Ай да вертушка! Совсем как новая. А ведь из чего сделана? Из старых, разрозненных частей. Сколько пришлось колесить за ними по разоренным имениям! Мотор купил тоже подержанный. С мая месяца начал работать над машиной. Чистил, подпиливал, подвинчивал, смазывал - и вот, наконец, закончил. Вчера испробовал ход. Идет как вихрь.
- Готово! - с облегчением сказал он, закончив осмотр.
Почувствовал усталость, разливающуюся по всему телу. Теперь, стоя у маленького двигателя, он невольно вспомнил прошлое. Отрывочно, неясно вставали в памяти картины пережитого. Но эти воспоминания не радовали его. Наоборот, они вызывали смутное беспокойство, неудовлетворенность, как будто в чем-то основном сделана ошибка, что-то упущено и безвозвратно испорчено.
Вспомнил он о том, как был мальчишкой-подмастерьем. Ведь вот с чего начал! Потом сельская кузница. Наконец, он становится рабочим. Город, мастерские, спаянность с рабочим коллективом… Союз, клубы… Сдал экзамен на мастера.
Отец уговорил пойти на железную дорогу. Стал машинистом. Эта трудная служба дала ему немало. Исколесил всю страну, много видел, много слышал. А потом, за предводительство в железнодорожной забастовке, без всяких объяснений был вышвырнут со службы.
Целый год провел дома без работы. Здесь познакомился с девушкой, на которой женился. Тесть обещал службу, присмотрел для него место на одном винокуренном заводе в провинции. Ладно!.. После свадьбы отправился на этот завод при имении. Там провел шесть лет, шесть тихих, спокойных лет. Скопил небольшой капиталец. В первое время тяготился, вспоминал товарищей, коллектив… Но потом с каждым днем все сильнее и сильнее стал поддаваться влиянию семьи. Начал строить планы, захотел быть самостоятельным, независимым хозяином. Мечтал о своем двигателе, хотя бы маленьком, с кулак величиной, но своем. И вот наконец добился. Он вспомнил громадные, выложенные кафелем заводские машинные отделения. И вот теперь и у него будет такая игрушка, правда, маленькая, зато своя, собственная.
Почему же ему не по себе и как-то неловко, будто он взял чужое? Он старался отогнать эту неловкость, старался думать о хозяйстве, о семье, в глазах которой он был героем.
- Эх, молотить будем! Хорошо купил машину, прямо даром. Правда, и неважная же была штука!
Машина готова. Молотилка красная, мотор зеленый, спицы красные в полосах и черные колеса. Обмолотит он хлеб трех имений и двадцати мелких усадеб, сделает на худой конец тысяч пять центнеров. А зимой будет пилить дрова у Фридлендера. Уже и пилу высмотрел в прейскуранте. Придется только немного изменить конструкцию, так, чтобы рабочему не приходилось руками касаться полена. Ну, да уж он придумает какое-нибудь приспособление. Чудесно будет! Лишь бы эта бешеная горластая собачонка - мотор - пролаяла всю молотьбу так, как сегодня.
Было далеко за полдень. Томила июльская жара. Мальчишку-ученика он послал в лавку за папиросами. Решил сегодня не пробовать мотора. Пусть высохнет краска. А послезавтра устроит пробную молотьбу. Снопы будет подавать местный мельник. Он понятливый человек, скоро научится. Не будет портить машину, растягивая пас.
- Ну, ладно!
Расправил одеревеневшие руки. Отшвырнул кисточку и вытер пальцы о тряпку.
Солнце уходило на покой. На соседние заборы и верхушки фруктовых садов легли золотисто-желтые полосы. В слуховых окнах крыш, как раскаленная сталь, блестели стекла. Листья дикого винограда, обвивавшего крыльцо, купались в мягком свете заката. На улице звенели бубенцы возвращающегося с пастбища скота.
Вдруг послышались далекие голоса людей, какой-то глухой шум. Музыка, что ли? Прислушался: барабанят.
- В чем дело?
Из лавки прибежал мальчик-ученик.
- Убери краски, Ян. Натяни брезент, - сказал он, беря у мальчика папиросы. - Ночью, пожалуй, дождя не будет, но ты, сынок, все-таки возьми лестницу да прикрой барабан. Сдачу можешь взять себе.
- Да ведь здесь целый гривенник.
- Ладно, будет твой. Сегодня праздник, Ян. Машина кончена.
- Спасибо, господин механик! - закричал мальчик и бросился к машине.
- Где жена, Ян, не видел?
- В воротах стоит.
- Не знаешь, чего это там барабанят?
- А кто его знает, мобилизация, что ли, солдат собирают…
- Что? Что ты болтаешь?
- Говорят, война как будто бы.
Механик торопливо вышел во двор. Почувствовав озноб, сплюнул и со злостью скомкал папиросу. Краска проникала в поры кожи, и пальцы слипались от приставшего клея.
Он уже целую неделю не читал газет. Все торопился закончить машину. Теперь эта торопливость казалась ненужной. К чему было так спешить?
На крыльце никого не было. В углу маленький детский столик, качалка, на столе кофейные чашки и чуть подальше, с краю, корзина с рукоделием и клубки гаруса.
Он рассмеялся: таким счастливым и спокойным казался этот уголок! Ведь у него жена, дочурка, сынишка…
Открыл дверь в среднюю комнату и взял приготовленное свежее полотенце.
"Обо всем-то помнит женушка…" - подумал с умилением. Но, пока он умывался и вытирал лицо и руки, его мучило состояние неуверенности. Стараясь подавить беспокойство, заставлял себя думать о машине. Вошел в полутемную комнату. На стуле лежало платье. Он начал одеваться. Сначала медленно, потом лихорадочно быстро, как будто боясь опоздать куда-то.
У самого дома послышался барабанный бой.
Спеша, он перепутал привычный порядок одевания. Ему казалось, что если вот сейчас, до того как раздастся голос приказного, он успеет одеться, то минует заведомая беда. Пытался успокоить себя. И продолжал одеваться с лихорадочной поспешностью. Приказной отбивал последнюю дробь.
Не хватило сил нажать дверную ручку.
Вдруг раздался знакомый протяжный голос:
- Доводится до всеобщего сведения…
Голос продребезжал по комнате и заставил содрогнуться.
Вот сейчас приказной вынимает бумагу, развертывает ее медленными, размеренными движениями.
Механик прижался к двери, затаив дыхание. И вдруг облегченно рассмеялся. Ведь "доводится до всеобщего сведения" в счет не идет. Все дело в тексте. Быстро миновав прихожую и совсем успокоившись, он вышел на крыльцо.
- Да, я - сумасшедший! Просто изнервничался. Ведь врач когда-то запрещал мне работать по ночам. Но тогда приходилось готовиться к экзаменам. Жить-то надо было.
На улице утвердилась настороженная тишина. Потом опять послышался голос приказного. Только немного погодя механик стал вслушиваться. Потом кубарем скатился с лестницы и бросился к калитке. Приказной уже складывал бумагу.
- В чем дело, сосед? Я не расслышал начала, - обратился он к стоявшему рядом мужчине.
- Да что уж там, хорошего мало. Черт бы побрал этот приказ! Не так уж много потеряли, что не слышали, господин механик. Вот будто бы война будет.
Сосед выбил трубку в ладонь.
- Ах ты, дьявол! Вот уж с чем можно было не торопиться.
- Вам тоже идти, сосед?
- А как же! А вам, господин механик?
- Мне? Разумеется! - пробормотал механик упавшим голосом.
- Да, а я еще к тому же гусар - ворчливо сказал мужчина. - Черт возьми! И надо ж было этому случиться как раз в страдную пору. Не пойти ли нам в корчму, господин механик? Там, говорят, какое-то объявление вывесили. Король пишет…
Уходя, механик оглянулся, но среди собравшихся женщин не заметил своей жены. Перед корчмой большая толпа. Громадные листы объявлений. Кто-то сказал:
- У волостного присутствия тоже вывесили.
"К моим народам!" - прочел он первую строчку, напечатанную жирным шрифтом.
Туманное, полуизгладившееся воспоминание упрямо стало всплывать в его памяти. Товарищи по профессиональной школе… Вечера в клубе, споры, обсуждения… Он подумал, что и теперь еще не все кончено. Ведь рабочие не сказали своего слова.
- Ну, и заварили кровавый квас! - обратился он к помощнику нотариуса, стоящему в толпе.