Тот рассмеялся и передал эти слова студенту-юристу, сыну арендатора, проводившему отпуск в деревне. У молодого человека были деньги, и помощник нотариуса, старый, уже порядком облысевший холостяк, покучивал с ним. Оба громко рассмеялись.
- Вам тоже идти, господин механик, не правда ли? - спросил помощник нотариуса.
- Вы небось лучше меня знаете, чей черед теперь подыхать! - резко ответил он.
Затем, вдруг что-то сообразив, отозвал помощника нотариуса в сторону. Его жгло любопытство. Он хотел дать себе ясный отчет, убедиться, в чем правда, и узнать, есть ли связь между происходящим и тем, что говорилось когда-то в клубах. Ведь тогда, в двенадцатом году, назревало то же самое, но рабочие сказали "нет", и беда миновала.
- Скажите, пожалуйста, - начал он, - можете положиться на мою скромность. Когда вы получили эти бумаги?
- Иошкино письмо? - смеясь, произнес помощник нотариуса. - Видите ли… но зачем это вам?
- Надо… Вы что же, не доверяете мне?
- Я могу вам сказать, но… - Помощник нотариуса приложил палец к губам.
- Будьте спокойны.
- Получили-то мы их… - переходя на шепот, сказал помощник нотариуса, - чуть ли не за две недели до сараевских событий, но держали под замком до распоряжения.
- Благодарю вас, - тоже шепотом сказал механик, повернулся и пошел домой. Теперь он знал, что ему делать. Надо немедленно связаться со столичными товарищами. Ведь должно же быть противоядие этому безумию? Лицо его было бледно. Он нервно жевал кончик уса. Люди шумно обсуждали воззвание короля.
"Война, война", - раздавалось всюду. Это слово произносилось на все лады. В голосах женщин звенели слезы. Он подумал о жене и ускорил шаги.
- Война, война! - простонал он. - Надо бы повернуть обратно на площадь и так же, как в двенадцатом году, сказать правду, призвать ко всеобщему сопротивлению…
Но он понимал, что молчание сейчас - цена жизни. В комнате было темно. Он чувствовал, что жена здесь, через мгновение она рыдала у него на груди. Сжал ее в объятиях, поцеловал и шепнул на ухо:
- Не надо, дорогая… Дети испугаются.
Зажгли лампу. Он смотрел в ее заплаканные глаза. Она казалась совсем молоденькой девушкой.
- А вот и мы, плакса-вакса, Бандока, Илонка. Это еще что такое? - шутливо сказал, увидев вбежавших детей. Раскрыл объятия и громко, притворно рассмеялся.
Жена долго возилась с лампой. Погасила спичку и ткнула ее обугленным концом в пепельницу. Потом села и стала растерянно глядеть перед собой.
С деланной беззаботностью он прервал тягостное молчание:
- Ну-с, а как с ужином, хозяюшка?
Удерживая слезы, она встала и медленно вышла в кухню. Молоденькая служанка сердобольно посмотрела на хозяйку.
- Барыня, правда, что и господину механику тоже идти?
- Ох, Мария, не знаю, ничего не знаю. Обе заплакали.
- Папа, готова машина? - спросил Банди, протирая глаза.
- Готов мотор, готова машина. И какая красивая! Высоко подбросил сына в воздух и опустил на пол.
Мальчик со счастливой рожицей бросился к сестренке, они стали возиться и бегать друг за другом.
- Готов мотор, готова машина! Ах, как красиво, ах, как красиво!
Они кружились по комнате. А отец глубоко задумался. Славные прежние времена… Теперь он молчит, молчит ради жены, детей. Погруженный в воспоминания, он пристально смотрел на огонь лампы, потом прерывисто вздохнул и, взглянув на детей, скрыл вздох притворным кашлем. Вышел на кухню. Жена стояла у плиты бледная, подавленная. Он обратился к служанке:
- Мари, не знаешь ли, где Ян? Он еще не вернулся?
- У корчмы, наверное, торчит. Там цыгане играют. Гуляют те, кому завтра уходить.
"Гуляют…" - с горькой иронией думал он о людях. Но неужели это действительно война? Он еще верил в тех организованных столичных рабочих, от которых оторвался. Те, наверное, сейчас не веселятся. И ему стало жутко, что он не среди них.
- Да, гуляют, - говорила девушка. - Жандарм объявил, что корчма будет открыта до утра.
Он уже не слушал наивной болтовни девушки. Вышел на крыльцо.
- Куда ты? - робко спросила жена.
- Я здесь, - как бы подзывая ее, ответил он.
Через несколько минут она вышла на крыльцо и упала ему на грудь.
- Эржике, детка, будь умницей, не показывай детям своего беспокойства.
- Не показывать, что люблю? Не плакать?
- Но ведь ты детей перепугаешь. И потом… - Он остановился, подыскивая слова. - Ведь мы, дорогая, не маленькие. Надо крепиться… Для родины наступает великое время.
Ему самому стало неловко, когда он произнес эту избитую, пустую фразу, но видел, что она подействовала. Его жена была из мещанской семьи и воспитывалась в духе школьного патриотизма.
- Ведь ты венгерка, Эржике, жена венгерца. И если родина зовет, если Венгрия требует этой жертвы… Стало быть… понимаешь…
- Да нет же, нет, нет! - Она судорожно прижималась к его груди лицом, залитым слезами. Ее волосы щекотали ему подбородок. Она дрожала.
На другой день он уложил свой кожаный саквояж, как в прежние времена, когда был холостяком. Несколько пар белья, туалетные принадлежности. Еды решил с собой не брать, считая глупым этот деревенский обычай. За деньги можно все достать. Написал тестю, чтобы он нанял на время молотьбы к машине одного знакомого старика. Яну поручил наблюдать за машиной. Провозился с приготовлениями до обеда.
За обедом долго глядел на жену, на головку Банди, причесанного под Ракоци, на умненькое, тонкое личико Илонки.
Вынул старые фотографии, пересмотрел их. Еще раз перелистал долговую книжку, потом подозвал жену. Ему было странно посвящать эту маленькую женщину в свои дела. Рассказал, кому они должны, кто им должен. Показал очередь на молотьбу. Обещал написать ее брату-гимназисту, чтобы он приехал на время молотьбы.
Около трех часов вышел на многолюдный перрон станции. Был возбужден. Переполненные поезда увозили людей. Он втиснулся в вагон.
Когда начало смеркаться, поезд, уносивший его, грохотал уже далеко, в сатмарских степях. Он знал здесь каждый куст. Сколько раз ездил по этой линии, будучи машинистом! Вечером поезд долго стоял на небольшой станции. Сошел. Захотелось пройтись по шумному перрону. Галька и ракушки хрустели под ногами. Его слегка знобило. Глаза горели. Он чувствовал себя выбитым из колеи. Гладкая, как море, равнина влекла куда-то вдаль.
Он вспомнил о семье, о доме, в котором остались брошенные им трое сирот - жена и дети. Сердце болезненно сжалось. Ему казалось, что с ними поступили несправедливо. Закрыл глаза. Чувство одиночества с новой силой охватило его.
В разговорах и боевой возбужденности призывных не было никакой искренности. Большинство мобилизованных трезвых людей вели себя спокойно. Но из некоторых вагонов уже неслись пьяные, буйные песни. Поезд рванул, паровоз заревел, и станция осталась далеко позади.
Утром прибыли в Мункач. Толпа заполнила все улицы. Дворы и амбары, превращенные в казармы, были набиты мобилизованными.
- Мобилизация проходит великолепно, - сказал недалеко от него какой-то офицер другому. - И все прекрасный материал.
Идя, он размышлял над этими словами: "великолепно", "материал". Да, конечно, могло бы проходить иначе. И… материал. Ему вспомнились чугунные болванки… Материал… Им снова овладела неясная надежда.
Купил местные и будапештские газеты. Прочитав первые строки, горько улыбнулся. "Ни одного человеческого слова. Со всех сторон бешеный лай разъяренных псов". Но он еще обнадеживал себя. Ведь это не рабочие газеты. Вошел в табачный магазин, торговавший газетами, поспешно спросил "Непсава" уплатил и, не ожидая сдачи, вышел из магазина. Выходя, зацепился пиджаком за дверную ручку. Дрожащими руками развернул газету. И его обдало холодом ужаса.
- И они тоже… Они тоже… - простонал он, чувствуя, что все кругом рушится, что он один, совершенно один.
Но ему казалось, что в этом одиночестве виноват не он. Он только обыкновенный рабочий, отколовшийся от среды. Нет, виноват не он. Почему молчит столица?
Машинально ходил без цели по улицам, шепотом разговаривая сам с собой. Кто-то обернулся, посмотрел на него. Он почувствовал на себе взгляд, очнулся. Осмотрелся, но поток городской жизни уже отшвырнул прохожего.
Все стало ясно, как приговор.
"Все продано, все позиции сданы".
Он проклинал себя.
"А я? Где я был?" Упреки сменились чувством горькой безнадежности: "Кончено".
Остановился. Никто не обращал на него внимания. Разгладил газеты, сложил их и засунул в карман. Он был аккуратным человеком. Не любил швыряться деньгами.
Явился в мобилизационное управление начальника гарнизона. Унтер-офицер поставил против его фамилии отметку и сунул в руку какую-то бумажку. Он отошел.
С этого момента он перестал распоряжаться своей жизнью.
Его отряд разместили в здании пивоваренного завода. Первую ночь спали одетыми. Было тесно. Народу явилось больше, чем нужно. Он пожалел, что поторопился. Но кто мог знать, что так будет.
Мобилизация проходила сумбурно, беспорядочно, чувствовалось, что никто не был уверен в ее успехе. Но авантюра была уже начата. Выбросили сигнал бедствия и закрыли глаза: будь что будет.
Целую неделю люди скитались с места на место. Он каждый день писал письма домой. С болью думал о машине, о хозяйстве и о своих неосуществленных планах. О столице уже не вспоминал. Однажды после обеда разнесся слух, что завтра выдадут обмундирование. "Давно пора", - подумал он. Фельдфебель - царь и бог его отряда - разрешил ему жить до отправки на фронт у машиниста пивоваренного завода. В этот день фельдфебель вызвал его к себе.
- Вы механик? - спросил он, щурясь и теребя свои белокурые вильгельмовские усы.
- Да, - сухо ответил он. Фельдфебель был ему противен.
- Ну, значит, вам везет. Вот что: здесь, в Потгеринге, предполагается устроить оружейную мастерскую, и если хотите…
- Ремонтная мастерская!..
Снова вспыхнула надежда. Клуб, товарищи, коллектив… Он видел белокурую детскую головку, причесанную под Ракоци, и дал фельдфебелю двадцать крон.
- Ладно, - сказал тот удовлетворенно. - Завтра утром прикомандирую вас к технической части. Будьте здоровы!
Вечером рассказал хозяину-машинисту о своем разговоре с фельдфебелем.
- Ну, и великолепно, ваше счастье, коллега, ваше счастье! - порадовался машинист.
Механик ожидал других слов и понял, что это человек не его склада. Но все-таки поблагодарил за участие. Коллега хвастался тем, что граф - хозяин завода - добился для него отсрочки.
- Видите, вот оно, преимущество постоянной службы. Механик вспомнил, как прощался со своим последним хозяином, и тот говорил:
- Увидите, придет время, вы обо мне вспомните и пожалеете, что расстались со мной.
Собирались уже ложиться спать, когда внезапно с шумом распахнулась дверь. Вошел фельдфебель, сопя и задыхаясь.
- Эй вы, механик, скорей, раз-два, забирайте с собой вещи, на сборный пункт.
Он не знал, чем объяснить появление фельдфебеля, и взволновался.
- Командировка в техническую часть? - спросил он неуверенно. - Мы туда сейчас?
- Нет, нет, теперь некогда разговаривать! - смущенно заторопился фельдфебель. Взялся за ручку двери, потом за карман, вышел в прихожую и оттуда крикнул: - Пожалуйста, не задерживайтесь! Перекличка на сборном пункте, - и скрылся во мраке фабричного двора.
Механик недоумевал. Хозяин-машинист стоял растерянный и беспомощно глядел на него.
- Сколько с меня, коллега?
- А, право, не знаю. Жена!..
Хозяйка вышла из кухни, неся кожаный саквояжик и сверток в газетной бумаге.
- Холодная курица, - сказала она, - и кусок хлеба: в дороге пригодятся. Говорят, ваша часть отправляется?
- Сколько с меня?
- О… сколько дадите. Положил на стол двадцать крон.
Все вещи не помещались в его саквояже. "Курица?.. - Он поколебался. - Эх, был бы какой-нибудь мешок". Ищущим взглядом обвел комнату. Лицо машиниста оживилось.
- У меня ведь есть ранец, - воскликнул он. - Мари! Где ранец? Неси его сюда. Да кстати, и гетры захвати.
Жена уже несла все это. Он хотел было аккуратно перепаковать все вещи, но было некогда. Торопясь, запихал в ранец содержимое саквояжа: белье, записную книжку, коржики. Гетры втиснул сверху.
- В обмен на саквояж! - жадно сказал машинист,
- Идет.
Поспешно простился и выбежал на улицу. На сборном пункте уже шла перекличка. Горели факелы. От непривычного холода лязгали зубы. Он пристал к одному из формируемых взводов. В толпе переговаривались.
- Винтовки получили?
- Куда пойдем-то?
- Как куда? На фронт. Куда же больше?
- Кто этот офицер, не знаете?
Несколько в стороне стоял седой офицер в новом сером обмундировании. Из-под его шинели блестел конец сабли.
- Это наш ротный, - сказал усатый собольчанин, - лейтенант.
- Говорят, запасный. Фельдфебель сказал, из адвокатов.
- Теперь назначают унтер-офицеров.
- Еще взводного должны нам назначить.
- Господин фельдфебель, господин фельдфебель!
- Стройся! Проклятье! Господин лейтенант! Тише, тише! Да не толкайся ты, дьявол!
Фельдфебель заорал:
- Тихо! Унтер-офицеры и взводные, шаг вперед!
Лейтенант подошел поближе. Человек пятнадцать вышло из строя. В том числе и усатый собольчанин. Механик не двинулся.
- Эй, а где же этот машинист? Куда он девался? Стряхнул оцепенение. Выступил из строя.
- Я здесь, - сказал он, подойдя к фельдфебелю. Фельдфебель отвел его к ротному.
- С пулеметом обращаться умеете? - спросил лейтенант.
- Никак нет.
- Как же, ведь вы машинист?
- Так точно.
- Назначьте в пулеметную команду, - обратился ротный к фельдфебелю. - Там увидим. Можете идти.
- Унтер-офицер? - спросил фельдфебель.
- Нет.
- Так будете! Поняли? Будете капралом.
Принесли винтовки. Старые, однозарядные, тяжелые берданки системы Бердль и несколько совершенно новых манлихеров. Фельдфебель поднял один из них и передал механику.
- Возьмите! - сказал он и выразительно подмигнул.
Взял смазанную винтовку. Она тотчас же выскользнула из рук и больно ушибла ногу прикладом. Он подскочил и чуть не отбросил винтовку.
Вернулся к своему взводу. Каждому дали по брезентовому поясу, ремню и наплечному валику. Валики велели пришить к шинелям. Принесли кепи. Фельдфебель выбирал для него все самое лучшее и называл его начальником технической части.
Таким образом он получил приличную фуражку, пояс и патронташ. Он надевал все эти вещи с непривычным возбуждением. Кругом смеялись, толкались, переговаривались. Кому-то подменили манлихер, подсунув берданку, и обманутый жаловался, как ребенок. Вспомнились солдатские ухватки и прибаутки. Выдали шинели. Их появление радостно приветствовали. Мелькнула надежда: "Вероятно, не на фронт: в этих шинелях, с такими винтовками…"
Люди одевались, применяя старые, знакомые еще с действительной службы приемы. Оправляли на себе широкие длинные шипели. Доставили ранцы. Велено было переложить в них содержимое сундучков. Солдаты притихли, с сожалением расставаясь со своими сундучками. Некоторые с озлоблением ломали их. Слышалась тяжелая ругань.
Он был назначен в небольшой отряд, состоящий почти исключительно из ремесленников: слесарей, кузнецов, фабричных рабочих. Он все еще продолжал питать надежду на что-то неожиданное.
Двор был завален шапками, шляпами, проломленными сундучками. Сбегались проснувшиеся жители, плакали. Фельдфебель разбил отряд на взводы. Унтер-офицеры заняли свои места. Лейтенант глядел в сторону. Он, видимо, волновался.
- Смирно! - скомандовал фельдфебель.
Сотни каблуков щелкнули одновременно, как будто лязгнули зубы вечного зверя войны. Рота проделала несколько упражнений. Слова команды качали механика вправо и влево. Он машинально повторял заученные движения. Это было унизительно. Потом рота выстроилась. Ротный долго говорил о солдатской дисциплине, о родине, о долге. Это были почти те же слова, которыми механик так недавно утешал свою жену.
"Вот так и обманываем друг друга", - с горечью думал он. Рота двинулась к городу. На каменном гладком шоссе гулко отдавался мерный топот шагающей роты.
Винтовка оттягивала плечо, шинель парила тело. По разгоряченной спине, казалось, ползали тысячи муравьев.
- Что носы повесили? Запевай! - крикнул фельдфебель.
Затянули сначала вразброд, но потом кое-как наладили.
Ах, удрал бы я мальчиком в восемь лет,
Чтоб меня не нашел призывной билет.
Он не пел и размышлял: "Странные слова! Неужели они и в самом деле так думают? Значит, понимают". Наивное бунтарство солдатской песни освежало его сердце.
Пехотинцу сладко жить:
Ни забот, ни горя,-
грянули запевалы.
Чувствовал, что эта песня - сплошная насмешка. Слышал в ней скрытую боль, стон придавленного, скованного человека.
Рядом с ним шел солдат, с виду похожий на кочегара. Он тоже не пел. Механик думал, что товарищу, как и ему, не до песен, но, вглядевшись, понял: тот не поет только потому, что не знает слов. Несколько раз кочегар принимался подтягивать, но, смутившись, умолкал. "О чем он может думать?" Но кочегар был всецело поглощен винтовочным ремнем, который сползал у него с плеча.
"Какое у него спокойное лицо! - думал он о кочегаре и мысленно попробовал представить свое лицо. - Но ведь и оно спокойно, как у остальных. Мы вечно стыдимся друг перед другом и сами перед собой".
Когда вошли в город, лейтенант распорядился прекратить пение. Весь город был на ногах, чувствовались еще беспокойство и тревога. Пошли по главной площади, мимо кафе. В молочно-белом свете дуговых фонарей толпились военные и штатские.
Вышли на станцию. Он видел, как лейтенант прощался с женой. Заставил себя отвернуться, не смотреть. Поспешно вскочил в вагон-теплушку для скота, зацепился за гвоздь и сверху донизу распорол штанину.
- Плевать! - Он сбросил шинель. Кочегар, помогая, увивался вокруг него.
- Давай ранец, приятель. Вынуть что-нибудь?
- Там сверху гетры. Вот, вот.
Под руки попался коржик. Он отдал его кочегару. Тот впился в коржик зубами и скорчил улыбку… "Ну прямо не коржик, а воздушный пирог". Наивная похвала тронула его. Опять с болью вспомнил о жене.
Поезд тронулся на рассвете.
Утром эшелон был уже в горах. Знавшие местность говорили, что едут по направлению к Верецке. Но зачем такая поспешность? Вспомнил, что во вчерашних газетах сквозила какая-то скрытая неуверенность. Говорят, войска генерала Данклая бегут.