- Напрасно я, как собирался, в райисполком не поехал, - отвечая на приветствие удивленного Листратова, с улыбкой на потном лице говорил Гвоздов. - Думаю, поздновато, в кабинете не застанешь, и вот такая промашка.
- Ну, садись, садись, - не дав мужу опомниться, подхватила его под руку Полина Семеновна, - яичница свеженькая, с ветчиной, а потом чаек с настоящим липовым медом.
"Яичница, ветчина, мед липовый, черт те что…" - растерянно подумал Листратов, под напором жены присаживаясь к столу.
- Неужели каждый день так: с утра и до полночи, без обеда, без ужина? - сожалеюще спросил Гвоздов, умиленно глядя на Листратова.
- Бывает и хуже, - горячо подхватила Полина Семеновна, - до рассвета заседают, а утром опять за дела.
- Как Слепнев? - торопливо проглотив несколько кусков яичницы, спросил Листратов.
- Пласт пластом, не поднимается третью неделю, - с надрывом в голосе ответил Гвоздов.
- И кто же за него?
- Можно сказать, никто. Девчушка у нас, знаете, секретарем в сельсовете. Ну, она и сидит. Справки какие срочные заверить или бумаги подписать - к нему домой бегает. Подкосила болезнь нашего председателя, - с горестным вздохом продолжал Гвоздов. - А бывало, заедет, посоветует что-либо, ну, покритикует за промашки - враз чувствуешь и оживление и ответственность большую. А теперь… - укоризненно развел он руками, продолжая настойчиво смотреть на Листратова. - Как-никак в нашем сельсовете четыре колхоза и народ - ухо держи да держи.
Листратов оторвался от еды и пристально посмотрел на Гвоздова. В чистеньком военном обмундировании сидел он на краешке стула, положив руки на колени, обтянутые длинными голенищами добротных чесанок в новеньких галошах. Серенькие глазки смотрели искательно и настороженно.
"Фу ты, черт, какой он весь маслянистый! - с неожиданным раздражением подумал Листратов. - И зачем он приехал?"
Словно поняв его мысли, Гвоздов еще ближе придвинулся и, помявшись, глухо заговорил:
- Я тут по делам хозяйственным в разные места ездил. А к вам… - нерешительно потупил он глаза, - дело у меня не совсем служебное и, можно сказать, вроде и не личное…
Листратов тайком кивнул жене и, когда та понимающе скрылась в детской комнате, заинтересованно спросил:
- Говорите, говорите, какое у вас дело?
- Вы, Иван Петрович… Я, Иван Петрович… Меня, Иван Петрович, - то ли намеренно, то ли действительно в полнейшей растерянности бормотал Гвоздов. - В общем, Иван Петрович, вы меня, по сути дела, чуть ли не с малых лет знаете. Я вроде как ваш выдвиженец. В общем, Иван Петрович, я надумал в партию поступить и хочу попросить у вас характеристику, рекомендацию, так сказать.
- Рекомендацию? - испытывая какое-то странное раздвоение и не зная, что сказать, переспросил Листратов. - Что ж… Вот в следующую пятницу приедете на совещание…
- Спасибо, Иван Петрович! - вскочив со стула, схватил руки Листратова Гвоздов. - Век вашим должником буду, всем отблагодарю.
- Ну ладно, ладно, - пробормотал Листратов, высвобождая свои руки. - Вот чай, пожалуйста, пейте.
- Премного благодарен. Сыт, больше некуда. Спешить надо, время-то - скоро вторые петухи запоют.
- Алексей Миронович, куда же вы? - выплыв из детской комнаты, нараспев запричитала Полина Семеновна. - Мы вас не отпустим. Отдохните до утра, а там и в дорожку.
- Нет, нет, Полина Семеновна, никак не могу. Дела, знаете, целый колхоз на шее висит. Итак, почитай, сутки отсутствую. Мало ли что случиться может! - с почтительной вежливостью отказывался Гвоздов, натягивая новенький черной дубки полушубок с серым каракулевым воротником.
- Какой человек, какой человек! - распевала Полина Семеновна, когда Листратов, проводив Гвоздова, вернулся в столовую. - Душевный, отзывчивый, прямой. И тебя он так уважает, так ценит, только и говорит все про тебя и про тебя.
- Ну, ладно, ладно, спать пора, - недовольно проговорил Листратов.
- Да ты чаю-то хоть выпей. Такой изумительный мед! Алексей Миронович полный жбан привез.
- Что?! - побагровев от неожиданности, выкрикнул Листратов. - Какой жбан, какой мед?
- Пчелиный, самый настоящий, с липовых цветков, - нисколько не смутясь, спокойно сказала Полина Семеновна.
- Что, может, и ветчину и лица тоже Гвоздов привез?
- И ветчину, и яйца, и мешок крупы первосортной…
- Да ты что! - взревел, подскакивая к жене, Листратов. - Ты в уме или совсем ополоумела!
- А ты что! - кричала Полина Семеновна. - Ты думаешь твоими пайками, хоть они и начальнические, прожить можно? Да с них с голоду опухнешь и детей переморишь. Все люди как люди, достают, где удается. А он, чистюля, размазня, целыми днями по колхозам носится и крохи продуктов для семьи не привезет. Кто только выдумал тебя на мою голову?
- Прекрати немедленно! - страшным шепотом выдохнул Листратов и, чувствуя, как в груди разгорается жгучая боль, пошатнулся.
- Ваня, Ванечка! - пролепетала Полина Семеновна, подхватывая падавшего мужа…
XVII
Всю дорогу от Курска и до родной деревни Андрей Бочаров никак не мог поверить, что отец умер. Больше двадцати лет Андрей жил самостоятельно, вдали от родителей, редко виделся с ними, да и переписка тянулась еле-еле, по одному, по два письма в месяц, но он всегда отца чувствовал рядом и в самые важные моменты жизни мысленно советовался с ним.
Прошлым летом, когда Андрей после госпиталя заезжал домой, отец был здоров, весел, работал наравне с молодыми, ничем не выказывая даже признаков старости. И вдруг это страшное известие. Нет! Не может быть! Вероятно, произошла какая-то нелепая ошибка. Чем ближе подъезжал Андрей к Дубкам, тем эта спасительная мысль все настойчивее овладевала им.
Увидев все те же придавленные соломенными крышами избы с подслеповатыми оконцами, одинокую лозину на плотине заиленного пруда и веселый дымок над белой трубой родного дома, Андрей вновь почувствовал, как остро защемило в груди.
- Скорее, скорее! - торопил он шофера и, еще не подъехав к дому, выпрыгнул из машины.
Острый, пронзительный крик нестерпимой болью толкнул его назад. Он пошатнулся и увидел мать. С распущенными до плеч седыми волосами, с неузнаваемо черным, искаженным болью морщинистым лицом, она остановилась на пороге, словно не узнавая Андрея, и надрывно, с рыданием и стонами выкрикивала:
- Нету больше, нету нашего Платоныча!.. Покинул нас на веки вечные… Осиротил-обездолил своих детушек и меня горемычную…
Видя только огромные, налитые страданием глаза матери, Андрей обнял ее худые вздрагивающие плечи и, не зная, что делать, что говорить, бессвязно прошептал:
- Не надо, мама… Успокойся… Сама заболеешь… Не надо…
Судорожно всхлипывая, мать стихла, мокрым лицом прижалась к груди Андрея и горячими пальцами гладила его подбородок. От этой короткой, скупой ласки у Андрея потемнело в глазах и по щекам покатились слезы. На мгновение ему показалось, что скрипнула дверь и в сени вышел отец… Он встряхнул головой и на гвоздике у окна сеней увидал старый отцовский картуз. Этот самый картуз много лет назад привез ему Андрей в свой первый отпуск из армии. До войны отец носил его только по праздникам. И теперь этот серый, с лакированным козырьком картуз одиноко висел на стене.
- Пойдем в избу, - сквозь слезы, едва слышно проговорила мать, - пойдем, сынок.
"А где же Алла?" - вспомнил Андрей о жене и, распахнув скрипучую дверь, на постели под окном увидел бледное, почти белое, с поникшими щеками и заостренным носом лицо Аллы. Болезненно-усталыми глазами смотрела она на него и, видимо силясь что-то сказать, беззвучно шевелила поблекшими губами. Слабой рукой она обвила шею Андрея, робко и неуверенно притянула к себе и на ухо прошептала:
- Вчера у нас родилась дочь…
В порыве благодарности Андрей прижал к щеке влажную, болезненно-горячую руку жены и, не замечая, как по его щекам опять покатились слезы, робко проговорил:
- Родная моя, как ты устала…
- Нет, нет, - перебила его Алла, - все уже позади. Первый раз, тогда, с Костиком, было страшнее. А теперь я не так боялась…
- Посмотри, посмотри, Андрюша, вот она, новорожденная наша, - позвала Андрея мать, качая покрытый белым голубенький сверток.
Андрей откинул тонкое покрывальце и среди голубого увидел два туманных глаза и розовый, не больше горошины крохотный носик. И опять волна радости качнула Андрея. Он поцеловал тепленькое существо и, вспомнив отца, тяжело опустился на скамью.
- Когда похоронили? - глухо спросил он, чувствуя, как горькие спазмы снова сдавливают горло.
- В воскресенье, пятый день сегодня, - прошептала Алла.
- И не болел?
- Два дня пролежал в жару, последнюю ночь все метался, бредил, тебя звал, а к утру умер.
- А где же Костик? - тревожно осмотрелся Андрей.
- Наташа его взяла к себе, Круглова, - сказала Алла и, густо покраснев, добавила: - У нас же тут, сам понимаешь, что было. А с Наташей мы подружили. Она очень помогла нам, такая душевная она…
* * *
Перед обедом прибежал с работы Ленька и, пряча блестевшие от слез глаза, поздоровался с Андреем. За минувший год он раздался в плечах, посуровел лицом и привычкой теребить пушок едва пробившихся усов разительно повторял отца. Андрей расспрашивал его о делах в колхозе, но Ленька нехотя бросал скупые слова, явно чем-то недовольный и даже озлобленный. Пока мать готовила обед, братья вышли во двор и сели на кругляк заматерелого ясеня, который еще много-много лет назад Андрей с отцом приволокли из дальнего леса.
- Как же, Леня, случилось это? - вполголоса спросил Андрей.
- Из-за рыбы все, из-за мальков карпа зеркального, что в озере нашем плавают, - с трудом проговорил Ленька. - В рыбный совхоз мы ездили, с бочками водовозными, на трех подводах: отец, Ванек Бычков и я. Далеко это, за Тулой, целых четыре дня ехали. Туда-то ничего добрались. А вот обратно, как мальков в бочки с водой пустили, вконец измаялись. Грязища по самую ступицу. Отец шибко ехать не дает, говорит: "Мальков побить можно, шажком, шажком поедем". И тащились мы шажком почти неделю.
Ленька закурил, раз за разом жадно глотнул дым, поперхнулся, багровея худым, остроскулым лицом, но справился с удушьем и, отчаянно взмахнув стиснутым кулаком, продолжал:
- И уж тут вот, недалеко, километров сорок, и речка не речка и ручей не ручей, а разлилась во всю луговину, и ни мостика, ни переезда. Две подводы мы кое-как пропустили, а третья захрясла. Канава там вроде глубоченная, передок осел, и бочку чуть водой не подхватило. Ванек лошадей нахлестывает, а они ни в какую. Потом рванули, повозка шатнулась, отец закричал и бросился в воду…
Ленька жадно опять затянулся дымом, приглушенно вздохнул и виновато взглянул на Андрея.
- А ветрище-то был ледяной, - хрипло продолжал он, - так и пронизывал насквозь. Когда выехали на берег, с отца ручьем льет. Ну, костер мы развели. Да где там! - отчаянно махнул рукой Ленька. - Разве обсохнешь? Ведь он по самую шею в воде был. Переодеться бы в сухое, а во что? Ничего с собой нет, и до ближней деревни километров двенадцать. Ну, поехали. Я впереди был. Нахлестываю лошадей, чтобы скорее до деревни добраться, а он не пускает, кричит: "Шагом, шагом, рыбок погубим". Так и тянулись еле-еле. Да еще раз десять останавливались, воздух в бочки накачивали. Знаешь, насосом автомобильным. Мальков-то, их в каждой бочке тыщи, воздуха для всех не хватает, вот и подкачивали. Я говорю: "Поедем скорее, не будем останавливаться", - а он: "Нельзя, рыбки маленькие, нежные, погибнуть могут". Погибнуть могут!.. - повторил Ленька и, не выдержав, громко всхлипнул.
Андрей с удивительной ясностью видел эту грязную, унылую дорогу, три одинокие повозки в безлюдном поле и мокрого отца, насосом качавшего воздух в бочки с мальками.
- Пока до деревни добрались, - подавив слезы, продолжал Ленька, - он совсем продрог. В одном доме остановились, у старика. Вредный такой, за все деньги подавай. А откуда у нас деньги - больше недели в дороге. Выпить бы отцу, прогреться, а на что купишь? Я все дома обегал, просил, чуть не плакал. Никто не дает, за все деньги либо вещи требуют. Забежал я в сарай, чтобы отец не видел, сбросил свои кальсоны теплые, вязаные, что ты прислал, и рубаху вязаную и променял на самогонку. Растерли мы с Ваньком отцу грудь и спину, остатки выпить дали и на печку уложили. Отогрелся он вроде. А утром, как выехали, смотрю, руки у него трясутся и пятна красные по всему лицу. Я опять твержу: "Поедем быстрее", - а он свое: "Рыбок беречь надо, слабенькие они, погибнут". И останавливались, почитай, через каждый час, все воздух в бочки накачивали… Вот и… Рыбок-то всех вон целехонькими привезли, а он…
Ленька судорожно икнул и, уткнувшись лицом в колени Андрея, отчаянно зарыдал.
* * *
Еще издали заметив Андрея Бочарова, Гвоздов надвинул на лоб выцветшую артиллерийскую фуражку, в знак глубоких переживаний склонил голову и, подойдя ближе, заговорил глухим, полным горести голосом:
- И кто бы мог подумать! Такой был крепкий, здоровый - и вдруг на тебе!
- Не надо, Алексей, не надо, - хмуро остановил его Бочаров и вяло пожал руку Гвоздова.
- И все эта поездка распроклятая! - с сочувствием и возмущением продолжал Гвоздов. - Говорил ему, отговаривал: "Ну что спешишь? Сольет вода, подсохнет, и поезжай". Он же, знаешь, какой был…
От нахлынувшей боли Бочаров с трудом удержался, чтобы не закричать на Гвоздова. Тот, видимо, понял это и торопливо, заглядывая Андрею в глаза, дружески спросил:
- Ну, а ты-то как? Как здоровье? Глаз ничего, не болит?
- Слезится иногда, а вообще вижу нормально.
- Ну и слава богу. У меня вот тоже рука. Так вроде нормальная. А чуть к перемене погоды - заноет, заноет, хоть топором руби. О-о! Настоящий "Беломор", - взял он папиросу из пачки Андрея. - А мы все на махре да на самосаде пробиваемся. Как на фронте? Скоро на запад двинемся?
- Видимо, скоро, - нехотя ответил Бочаров. - А твои дела как? Что в колхозе?
- Эх, Андрей, - безнадежно махнул рукой Гвоздов, - дела, прямо тебе скажу, никудышные…
- Что так?
- Известно что! Народ-то у нас, знаешь, какой: ни дисциплины тебе настоящей, ни сознательности глубокой. Каждый так и норовит увильнуть от работы. Вот и приходится день и ночь мотаться. Одного уговоришь, другого приструнишь, а третьего… - помахал Гвоздов туго сжатым кулаком. - Одним словом, Николаич, хоть завязывай глаза и убегай без оглядки. А тут еще сверху давят. Вот оно, видишь, само начальство мое непосредственное жалует, - пренебрежительно кивнул он головой на костылявшего по улице Сергея Слепнева. - И фамилия-то у него во всем соответственная. Прилепится к чему - хоть махай, хоть бейся, не отлипнет.
Опираясь на костыли, Слепнев шел неторопливо, пристально осматриваясь по сторонам и, видимо, кого-то отыскивая. Увидев Бочарова и Гвоздова, он заторопился, на выбоине дороги неловко поставил костыль, пошатнулся и чуть не упал.
- И в чем только душа держится, - укоризненно сказал Гвоздов, - все мечется, мечется, вроде ему больше всех надо.
Бочаров с интересом смотрел на Слепнева и, когда тот подошел, радостно поздоровался с ним, невольно чувствуя и сожаление и гордость к этому так покалеченному войной совсем молодому мужчине с неугомонной и кипучей душой, которую не сломили ни инвалидность, ни тяжелая болезнь. Андрей был рад, что Слепнев, как обычно бывает при встречах, не выразил соболезнования потере Бочаровых, не справился о здоровье и самочувствии, а просто пожал руку, улыбнулся зоркими глазами и тут же, сурово нахмурясь, обратился к Гвоздову:
- Алексей Миронович, что это у тебя с Дарьей Семиной?
- А что, жаловалась? - насторожился Гвоздов.
- Что же ей еще делать? Ты поставил ее в такое положение…
- Какое положение? Работать заставлял, да? Это, значит, положение, да?
- Ты не кипи, не кипи! Она всегда работала хорошо.
- А теперь не хочет. Да! Отлынивает. Да!
- Но, пойми ты, не может она по неделе дома не бывать. Муж погиб, свекор без вести пропал. Осталась одна-единственная с четырьмя малышами и беспомощной старухой.
- Не такая уж беспомощная старуха. Есть и похуже ее, а не хнычут.
- Горе сломило ее. Враз потерять и сына и мужа…
- Ну, ладно, ладно. Ты же как прицепишься, так житья все равно не будет. Пошлю другую женщину в лес, а Дарью твою оставлю тут.
- Вот и чудесно, - улыбнулся Слепнев. - И еще вот что…
- Опять жалоба? - вскрикнул Гвоздов.
- Нет. Вроде совета.
- Ну, ну! Умный совет всегда польза.
- Почему ты решил картошку сажать за осинником, а гречь посеять за огородами?
- Ну, так и знал! - беззлобно всплеснул руками Гвоздов, но в побуревшем лице его Бочаров заметил тревогу. - А говоришь, не жалоба! Старики накляузничали? Говори прямо: они, бородатые?
- Нет, не старики и все безбородые, - рассмеялся Слепнев. - Старики насчет парников беспокоятся.
- И про это наклепали! - со злостью воскликнул Гвоздов и повернулся к Бочарову. - Ну, ты скажи, можно так работать? Что ни сделаешь, что ни скажешь - все поперек идут. Ну на черта сдались мне эти самые парники?
- А где возьмешь рассаду капустную, помидорную? - спросил Слепнев.
- В городе куплю, на рынке.
- Втридорога, да и качества сомнительного. Вся беда, видно, в том, что боишься за это дело взяться.
- Я? Боюсь? Да я дома такую рассаду выращивал…
- А ты и в колхозе вырасти.
- И выращу! Будь здоров, и для посадки и для продажи выращу! - явно для успокоения уязвленного самолюбия с вызовом выкрикнул Гвоздов и, горячась, подступил к Слепневу. - Ну что еще, что? Выкладывай до конца, отбрешусь за все сразу. Только не тяни, не тяни. У меня дела стоят…
- Ты пока насчет гречихи скажи. Почему ты ее к огородам придвинул? Земелька там самая пригодная под картофель. А ты гречь туда.
- Ах, вот оно что-о! - насмешливо протянул Гвоздов и, сузив глаза, укоризненно продолжал: - Умный ты мужик, Сергей Сергеевич, коммунист, руководитель. А поддаешься каждой сплетне. Неужели ты думаешь, что эту самую гречку сею за огородами потому, что моя пасека рядом, чтобы пчелкам моим поближе мед таскать? Думаешь? Да? Спасибо за доверие. Премного благодарен, Сергей Сергеевич.
Гвоздов говорил с обидой, с горечью, но по его бегающим глазам, по тревожному голосу Бочаров понял, что гречиху он в самом деле подтянул к своей пасеке. Несомненно, так думал и Слепнев, но не высказал этого, а спокойно продолжал:
- Чтобы не было лишней болтовни, собирай-ка вечером собрание. Обсудим, где и что посеять, поговорим, как лучше сделать.