Встречи с Бондарем всегда были тягостны для Черноярова. Когда он пришел представляться своему бывшему подчиненному, а теперь комбату, Чернояров заметил смущение и жалость, охватившие Бондаря. Это возмутило и обидело Черноярова, но он смолчал, надеясь, что Бондарь переборет себя и будет относиться к нему пусть даже враждебно, но без этой унизительной жалости. Однако Бондарь не смог переломить себя и, всякий раз видя Черноярова, смущался. Так было и сейчас. Это вновь напомнило Черноярову, кем он был и кем стал, и, как черное облако, мгновенно погасило то светлое, что возникло у него при встрече с Лесовых.
- В роте все в порядке. Последняя запасная позиция готова, - лишь бы не молчать, торопливо проговорил Чернояров.
- Я был… Видел… Хорошо сделано, - не глядя на Черноярова, невнятно сказал Бондарь и, стараясь не выдать смущения, поспешно добавил: - И блиндажи чудесные и ниши для патронов… Вот только людей маловато.
- Скоро два наших орла вернутся, - стараясь развеять взаимное смущение офицеров, оживленно заговорил Козырев, - Дробышев и Чалый. Пишут: "Костьми ляжем, а в свою роту пробьемся".
"Дробышев, Чалый? Кто такие? - пытался вспомнить Чернояров. - Почему я не знал их?"
"Эх, ты, а еще обижаешься", - повторил он упрек Лесовых. И злость на самого себя за все, что сделал раньше, впервые охватила его. Он стоял, безвольно опустив руки и боясь взглянуть на Бондаря и Козырева. Мучительно тянулись секунды молчания. Черноярову казалось, что еще мгновение, и он не выдержит, закричит, а может, даже заплачет. К счастью, из-за кустов показался высокий стройный боец в стеганке, в рыжей, во многих местах опаленной шапке-ушанке, с тощим вещевым мешком за спиной и, печатая так любимый Чернояровым строевой шаг, подошел к офицерам.
- Разрешите обратиться, товарищ капитан! - звонко и задорно отчеканил он.
- Васильков! - в один голос воскликнули Бондарь и Козырев.
- Так точно! - еще задорнее ответил боец.
На чистом, юношески свежем лице его с сияющими светлыми глазами было столько радости и довольства, что Чернояров невольно улыбнулся и позавидовал этому парню.
- Как здоровье? - спросил Бондарь.
- Замечательно, товарищ капитан! Отлежался, отоспался, лекарств малость попил - и как новенький!
"Да кто же это? Значит, и он был в полку?" - вновь с досадой подумал Чернояров.
- Здесь вот, под Белгородом, к нашей роте пристал он, из отходивших подразделений, - словно поняв мысли Черноярова, пояснил Козырев. - "Не уйду, - говорит, - пока фрицев не остановим". И не ушел! Один на один с танком фашистским схлестнулся и - угробил!
- Молодец! - воскликнул Чернояров и с силой пожал руку Василькова. - Обязательно в нашу роту его, в пулеметную!
- Вы командир нашей роты, товарищ старший лейтенант? - с любопытством взглянув на Черноярова, спросил Васильков.
И Бондарь и Козырев замерли, ожидая, что же будет после столь неудачного вопроса. Опешил на мгновение и Чернояров, чувствуя, как поток горячей крови хлынул в лицо, но быстро овладел собой и так же непринужденно, в тон Василькову, ответил:
- Да. Я командир второй пулеметной. Чернояров моя фамилия, зовут Михаил и по отчеству Михайлович. Вместе будем фашистов крушить!
III
Командующий группой немецких армий "Юг" фельдмаршал Фриц Эрих фон Манштейн стоял у окна своего салон-вагона, укрытого в бесчисленных тупиках Запорожского узла, и нетерпеливо посматривал на часы. Всего сорок минут назад из Берлина в Запорожье прилетел специальный представитель Гитлера генерал-лейтенант Пауль Фицнер. С минуты на минуту он будет здесь.
Манштейн не любил наезда различных представителей и уполномоченных, был с ними официален, холоден и сух, поручая все переговоры своему начальнику штаба. Но Пауль Фицнер был не совсем обычным представителем, и его приезд, по убеждению Манштейна, имел особый смысл.
Манштейн и Фицнер были одногодки. Еще в 1906 году они вместе начали службу в прусской армии кандидатами в офицеры, и с тех пор их связывала тесная дружба. Они вместе окончили военную академию, в первую мировую войну вместе служили в 213-й пехотной дивизии, а затем вместе работали в военном министерстве. Лишь с приходом к власти Гитлера пути их разошлись, но дружба осталась. Когда Манштейн был уже фельдмаршалом, Фицнер все еще оставался полковником в прежней должности, в генеральном штабе. Подъем Фицнера начался с назначением начальником генштаба генерала Цейтцлера. Через месяц после прихода Цейтцлера в генштаб Фицнер стал генерал-майором, а через полгода - генерал-лейтенантом. Фицнер, как хорошо знал Манштейн, в последнее время был близок не только с Цейтцлером, но и пользовался доверием самого Гитлера. Именно поэтому приезд Фицнера и радовал и тревожил Манштейна. Ему было приятно встретиться с давним другом, и в то же время новое положение Фицнера настораживало Манштейна. И Цейтцлер и сам Гитлер, несомненно, хорошо знали их дружеские отношения, и если послали к Манштейну именно Фицнера, то это наверняка не было случайностью.
Встреча, как и всегда, произошла тепло и непринужденно. Манштейн предложил обед, но Фицнер отказался и попросил только рюмку коньяку и чашечку кофе.
В серьезных разговорах, даже с близкими людьми, Манштейн любил каким-либо неожиданным приемом ошеломить собеседника и сразу же захватить инициативу.
- Пауль, - прервал Манштейн Фицнера, увлеченного воспоминаниями о прошлом, - ты уверен, что мы сможем опять двинуться на восток и победить русских?
- В это сейчас верит, кажется, только один человек. Это наш фюрер, - сразу же, словно продолжая начатый разговор, ответил Фицнер и, отставив кофе, склонился к Манштейну. - Фриц, ты прости неофициальность. Я по старой дружбе. Мы же не лейтенантики безусые. У нас головы седые…
- Точнее, почти голые, - поняв, что ошеломить Фицнера не удалось, добавил Манштейн.
- Ну, у тебя еще кое-что сохранилось на затылке. А вот у меня не голова, а коленка.
- Да, - задумчиво проговорил Манштейн, видя, что собеседник откровенен, - волосы - это украшение. А вот когда о голове речь идет… Ты понимаешь, Пауль, я все время думаю, думаю, ночами не сплю. Две кампании, два года войны, такие победы, а русские все держатся.
- И не только держатся, - подхватил Фицнер, - они жмут, давят, теснят нас. Мы были в пригородах Москвы, подошли к Волге, Кавказскому хребту, а теперь…
Он жадно отпил кофе, сморщил худое, изборожденное морщинами лицо и, торопливо закурив сигару, возбужденно продолжал:
- Мы потеряли сотни тысяч солдат, пролили реки крови и в конечном итоге откатились на сотни километров назад…
Нервный, надтреснутый голос Фицнера, его беспокойные глаза с опухшими веками и частое подергивание левой щеки взволновали Манштейна. Видимо, его старый друг, так же как и он сам, многое пережил и еще более переживает сейчас.
- А какие у нас были победы, какие победы! - воскликнул Манштейн и ударил ладонью по столу. - Должны же в конце концов иссякнуть силы русских!
Пухлые, дряблые щеки его потемнели, огромный голый лоб покрылся испариной.
- Приволжские степи, эти проклятые степи между Волгой и Доном! Оттуда все началось.
- Нет, Фриц, началось, кажется, раньше.
- Нет, нет! Все началось с окружения армии Паулюса. Когда Гитлер вызвал меня и приказал возглавить группу армий "Дон" и разорвать кольцо вокруг Паулюса, я был уверен, что сломлю русских и освобожу шестую армию. Но эти бескрайние степи, свирепый мороз и осатанелое упорство русских все повергли в прах. А дальше…
Манштейн отчаянно махнул рукой и одним глотком выпил рюмку коньяку. Фицнер удивленно смотрел на него, не узнавая своего друга, известного несломимой твердостью, спокойствием и фанатическим упорством.
- Да, потеряли мы слишком много, - сказал Фицнер. - А силы русских не иссякли, они все растут и растут.
- Это несомненный факт, неумолимая действительность, - подтвердил Манштейн, - но что делать? Отступать дальше нельзя, нужна победа. Но как, каким путем достичь победы?
- Вот за этим я и приехал. Гитлер хочет знать мнения командующих о планах дальнейшего ведения войны. Его особенно интересует твое мнение.
- Он мне неудачу прорыва к Паулюсу простить не может, - хмуро проговорил Манштейн.
- Но он не забыл и твои заслуги во Франции и в Крыму.
- Что Франция, что Крым! Эпизоды. Францию мы взяли шутя. А Крым нам стоил дороже, чем он стоит с любой точки зрения.
Манштейн выпил еще глоток коньяку, хрипло прокашлялся и, сузив глаза, с натугой сказал:
- Полной победы над Советами, кажется, добиться невозможно. Так что же, отступить, впустить русских в Германию? Нет! Никогда!
Глаза его вспыхнули яростью, мясистые губы плотно сжались, и на висках вспухли синие жилы.
- Так что же делать? Где выход? - повторил Фицнер.
- Добиться ничейного исхода войны, добиться хотя бы сепаратного мира.
- Но русские не пойдут на сепаратный мир.
- Их нужно заставить пойти!
- Но как, как?
- Измотать их, залить кровью, обессилить и вынудить отказаться от наступления, - с металлическим звоном в голосе, угрожающе сказал Манштейн и тише, словно убеждая не только Фицнера, но и самого себя, продолжал: - Нам сейчас как воздух нужна хоть какая-то победа. Но такая победа, которая привела бы к огромным потерям русских. Конечно, решительной победы можно достичь только наступлением. Но сейчас наступать с далеко идущими целями, как в прошлом, как в позапрошлом году, мы не можем.
- Тогда провести наступление на каком-то одном, наиболее важном участке.
- Нет! - хитро прищурился Манштейн, глядя на Фицнера. - Нет, дорогой Пауль, мы русским устроим другое. Мы их возьмем обманом, хитростью, нашим высоким военным искусством и доблестью наших войск. Вот смотри, - подвел он Фицнера к огромной, занимавшей всю стену военной карте, - моя группа армий занимает фронт от Азовского моря и до города Сумы. Это семьсот шестьдесят километров. И здесь расположены самые главные объекты, которые сейчас особенно интересуют русских. Это Донбасс, Криворожье, хлеба Украины. Русские очень упорны в достижении своих целей. Они бросят в наступление все силы, чтобы взять Донбасс, взять Украину. И когда советские армии начнут наступление, мы к этому времени припасем для них хорошенький сюрприз. Я не сомневаюсь, что наступать они будут в районе Белгорода, Харькова и южнее, стремясь выйти к Днепру и форсировать его. Чудесно! Пусть наступают. А мы подготовим для них ловушку. Вот здесь, в районе Сум, мы сосредоточим все наши танковые дивизии. Именно все, а не одну, не две и не пять. Это будет гигантский танковый кулак. Весь фронт мы прикроем пехотой, артиллерией, расставим огромное количество мин. Когда русские перейдут в наступление, мы создадим видимость упорного сопротивления и будем отходить к Днепру. Русские, конечно, устремятся вперед. Пусть, пусть идут! На десять, двадцать, на сто, на двести, пусть на триста километров. Чем дальше, тем лучше. Сопротивлением при отходе мы измотаем их, заставим растянуть и войска и тылы, заманим в мешок, и вот тогда… - Возбужденный, с круглыми огромными глазами, Манштейн яростно взмахнул кулаком и, весь дрожа, выкрикнул: - Танки - вперед!
Он обессиленно смолк, порывисто дыша и облизывая языком пухлые, мясистые губы.
- Это будет начало ничейного конца войны, - отпив глоток коньяку, спокойнее продолжал Манштейн. - Масса наших танков сомнет фланг русских, ударит по их тылам. У Азовского моря мы захлопнем эту невиданную ловушку и начнем беспощадное истребление советских армий.
- Изумительный замысел! - воскликнул Фицнер, но, помолчав, разочарованно добавил: - Но русские могут не перейти в наступление.
- Как это? - возмутился Манштейн.
- Они могут спокойно стоять и ждать, пока их союзники не откроют второй фронт.
- Второй фронт! Союзники! - с едкой усмешкой воскликнул Манштейн. - Русским слишком долго придется ждать открытия второго фронта, терпения не хватит. Американцев, да и англичан война так не припекает, как нас и русских. Пауль, дорогой, я уверен, что американцы и англичане всерьез пойдут на открытие второго фронта только тогда, когда увидят, что русские и одни могут одолеть нас и вступить в Германию. Только тогда! А пока они будут шуметь, грозить, обещать и спокойно сидеть за морями и океанами. Кроме того, - видя, что еще не рассеялись сомнения Фицнера, продолжал Манштейн, - сама группировка русских войск говорит за то, что они будут наступать именно здесь. Вот они стоят, четыре русских фронта. И, обрати внимание, кто ими командует: Рокоссовский, Ватутин, Малиновский, Толбухин. Это все молодые генералы, в сыновья нам годятся. И все они генералы наступления. Это не только по молодости, но и по их характерам и по их опыту.
- Есть сведения, что Хрущев назначается комиссаром Воронежского фронта, - сказал Фицнер.
- Вот видишь! - воскликнул Манштейн. - А кто такой Хрущев? Это главарь украинских большевиков. Он и во сне бредит освобождением Украины. Так что же, даром его посылают на самый сильный фронт? Нет! Это для борьбы за Украину. Будут они наступать, будут! А мы им подготовим ловушку и, - стиснул руки Манштейн, - сделаем им, как они дразнят нас, полный капут!
- Значит, ловушка, так сказать, и ответный удар.
- Вот именно! Ответный и сокрушительный!
- Так можно и доложить фюреру?
- Точно так. Подробный план я представлю через несколько дней, в конце февраля.
Манштейн превосходно знал характер и хватку Гитлера и его ближайшего окружения. Стоит только еще раз оступиться, и не спасут ни годы безупречной службы, ни старческие морщины, ни громкая известность, как одного из выдающихся немецких полководцев. Гитлер, не задумываясь, сомнет его, сделает козлом отпущения всех неудач и провалов.
Именно поэтому Манштейн с вдохновенным упорством разрабатывал свой заветный план заманивания советских армий в ловушку у Днепра и сокрушительного разгрома их ударом массы немецких танковых дивизий. Никогда за всю свою жизнь Манштейн не работал так напряженно, тщательно и много. Обычно он не вникал в мелочи, не разрабатывал отдельные моменты и детали, а лишь определял общие, решающие положения предстоящей борьбы. На этот раз он скрупулезно продумал и рассчитал все, что может произойти и что нужно сделать, как поступать в том или ином случае, когда советские армии рванутся в наступление к Днепру, а немецкие войска, заманивая их, начнут заранее рассчитанное отступление. Кульминацией этих событий Манштейн намечал удар не менее двух десятков немецких танковых дивизий по растянутым тылам советских армий, окружение этих армий в гигантском треугольнике, Днепр - Белгород - Азовское море, и полнейший разгром их в коротких, но жесточайших боях.
Свой план он изложил отточенным, чисто прусским военным языком и представил Гитлеру.
Нудно тянулись дни ожидания ответа. Все попытки Манштейна прощупать отношение Гитлера к его плану заманивания советских армий в ловушку ни к чему не привели. Словно глухая, неприступная стена отрезала Манштейна от Гитлера. Наконец состоялась личная встреча. Гитлер дал возможность Манштейну обстоятельно доложить, терпеливо выслушал его и… первыми же словами разрушил все, что с таким напряжением и надеждой вынашивал старый фельдмаршал.
- Что вы нам предлагаете? - взбешенно выдохнул он. - Вы что, фельдмаршал, не понимаете, что нам как воздух нужна победа над русскими, а не заманивание их к Днепру ценой хотя бы временной потери инициативы и украинской территории?!.
Это был ошеломляющий удар, потрясший Манштейна с не меньшей силой, чем "черный декабрь", когда он не смог пробиться к окруженной армии Паулюса. Но Гитлер, словно позабыв и о трагических событиях между Волгой и Доном и о новом, так возмутившем его плане фельдмаршала, заговорил с Манштейном спокойнее обычного. Он даже спросил его мнение, когда молодой начальник генерального штаба генерал-полковник Цейтцлер чеканно и гордо изложил свой план продолжения войны. Чутьем опытнейшего службиста Манштейн понял, что план Цейтцлера, названный им операцией "Цитадель", составляет теперь если не все, то большую часть того, чем живет Гитлер. И то же чутье службиста определило и поведение Манштейна. Еще не поняв до конца, что же задумал Цейтцлер, он всем своим видом старался показать Гитлеру, что новый план Цейтцлера привлекает его, Манштейна, самое пристальное внимание и что над этим планом стоит и подумать и поработать.
Сущность предложения Цейтцлера была проста, как дважды два. Используя создавшееся ходом событий начертание линии фронта, образовавшей глубокую впадину в расположении немецких войск в районе Курска, Цейтцлер предлагал двойным концентрическим ударом от Орла и от Белгорода на Курск срезать эту впадину или выступ, окружить и уничтожить там войска двух советских фронтов, а также разгромить стратегические советские резервы, которые, несомненно, будут брошены на спасение окруженных в районе Курска войск Воронежского и Центрального фронтов. Вначале Манштейн никак не мог понять, что же так привлекло Гитлера в замысле Цейтцлера. Любой безусый лейтенантишка, взглянув на Курский выступ, мог бы предложить подобное. Но Манштейн хорошо знал, что Цейтцлер не тупица и не верхогляд. Если уж он выступил с таким решительным предложением, то за этим лежали какие-то большие расчеты и надежды. Все стало ясно, когда Цейтцлер заговорил о силах, которые будут брошены на Курск. Даже его, Манштейна, привыкшего к огромным масштабам, поразило одно лишь сухое перечисление цифр. Девятьсот тысяч солдат и офицеров, не менее десяти тысяч орудий и минометов, две тысячи семьсот танков, свыше двух тысяч боевых самолетов! Таких сил немецкая армия еще никогда не бросала в наступление всего лишь на одном участке фронта. К тому же Цейтцлер настоятельно требовал бросить на Курск все наличные "тигры" и "пантеры". А их промышленность должна выпустить к маю не менее двух с половиной тысяч. Да! Перед таким ударом, безусловно, не устоит ни одна оборона. Так вот что так увлекло Гитлера! Полное и молниеносное уничтожение двух самых мощных советских фронтов, а это было не менее трети всех сил Советской Армии.
Да! Цейтлеровская операция "Цитадель" может привести к потрясающим результатам. Теперь собственный план заманивания советских войск в ловушку у Днепра казался Манштейну невероятным. Несомненно, так же думал и Гитлер. Но почему он не проявляет своего характера, почему не громит, не крушит его, Манштейна, а обращается к нему благосклонно и даже предупредительно? Почему не убирает его, как обычно, со сцены решающих событий, а, наоборот, поручает создать и возглавить самую сильную группировку, которая будет наступать на Курск с юга, от Белгорода? То, что второй группировкой, наносящей удар на Курск с севера, от Орла, будет командовать генерал-полковник Модель, вполне объяснимо. Это давний любимец Гитлера. Но почему остается он, Манштейн? Этого старый фельдмаршал никак не мог объяснить себе, и это мучило; угнетало его.