А вдохновение Цейтцлера все нарастало. Заветным коньком его доклада был план продолжения операции "Цитадель", названный Цейтцлером операция "Пантера". Ее замысел действительно напоминал яростный и неудержимый прыжок пантеры. Окружив и уничтожив советские войска на Курском выступе, все немецкие танковые дивизии поворачивали на юго-восток и устремлялись к северной оконечности Азовского моря. В огненное кольцо окружения попадал весь южный фланг советского фронта. Если это осуществится, то война для Германии не проиграна. Да! Такие перспективы не могут не увлечь даже хронического скептика.
Но хватит ли сил? Не сорвется ли операция "Цитадель" в самом ее начале? Не сумеют ли русские противопоставить такие силы, которые не только сдержат наступление ударных группировок, но и сами нанесут ответные и, возможно, еще более сильные, удары? Тогда крах всему, окончательная гибель. Несомненно, Цейтцлер исходит из принципа "или - или". А Гитлер всегда действует по этому принципу. Или победа, или смерть! Да, собственно, иного выхода и сам Манштейн не видел. Поздно думать об укреплении берегов, когда река прорвала плотину. Этот гамлетовский вопрос - "быть или не быть" - поставлен еще в самом начале войны с Россией и даже раньше, когда начали большую войну в Европе. Так что же теперь раздумывать, когда все пути отступления отрезаны? Остается только одно: или победа, или полнейший крах.
Эти мысли и определили все последующие действия Манштейна. Он начал выполнять план Цейтцлера с не меньшим энтузиазмом, чем собственный. Начало решительного наступления на Курск было назначено на первые числа мая. Для подготовки ударной группировки времени оставалось очень и очень мало. Но военная машина была отлично налажена, и Манштейн знал каждый ее винтик. Как опытнейший механик, направлял он ее работу, чувствуя малейшие скрипы и бросая туда все нужное для устранения возможных неполадок.
IV
Мало кто даже из людей военных знал, что на полпути между Белгородом и Курском, в тихом городке Обояни, размещался мозг и сердце огромного воинского коллектива - штаб Воронежского фронта. Сотни видимых и невидимых нитей из Обояни тянулись на юг, юго-запад и юго-восток - к оборонявшимся армиям, корпусам и дивизиям, на север, северо-восток и восток - к резервам, к тылам, к соседям, к Ставке Верховного Главнокомандования.
В одном из деревянных домиков на окраине Обояни представители Генерального штаба при Воронежском фронте генерал-майор Решетников и полковник Бочаров допоздна просидели над картой оперативной обстановки, обсуждая военные события.
Решетников прибыл всего неделю назад, и у Бочарова еще не сложилось определенного мнения о своем новом начальнике. Он знал только, что Решетников прошел все ступеньки служебной лестницы от взводного командира до начальника штаба полка, окончил академию имени Фрунзе, а затем работал в Генеральном штабе. Невысокий, худенький, с выразительным остроносым лицом и удивительно неугомонными руками, он внешне не производил хорошего впечатления. Казалось, делает он все поспешно, говорит необдуманно, поступает не по логике ума, а в силу интуиции и мимолетных впечатлений.
Сам Бочаров тоже не отличался долгодумием, но у него выработалась привычка дотошливо вникать в каждую мелочь, собирать множество фактов и высказывать свои мысли или принимать решения только тогда, когда из этих фактов выработаются определенные выводы. Именно поэтому и не любил он людей поспешных и суетливых. А генерал Решетников при первой встрече показался ему именно таким. Но генерал сразу же уехал в войска. И теперь это была вторая их встреча. Решетников, как чувствовал Бочаров, старался изучить своего заместителя.
- Нет, нет и нет! - резко взмахивая рукой, звонко говорил Решетников. - Гитлер и в этом году, как в прошлом и позапрошлом, обязательно будет наступать. Обязательно! А вы как думаете? - совсем тихо, словно в раздумье, спросил он и вскинул на Бочарова серые внимательные глаза.
Этот необычный для Решетникова тон сбил мысли Бочарова.
- Видите ли, Игорь Антонович, - неуверенно заговорил он, - если судить по итогам минувшего года…
- Вы имеете в виду разгром немцев на Волге и наше зимнее наступление? - все так же вполголоса и задумчиво прервал Решетников Бочарова.
- Конечно. Такие потери людей и техники, что понесли немцы, не так-то просто восполнить.
- Да, да. Не просто, - согласился Решетников и вдруг, как и раньше, взмахнул рукой и продолжал резко, торопливо, чеканя отрывистые фразы: - Вся Европа у Гитлера. И экономика, и промышленность, и люди. Тотальная мобилизация. Сотни тысяч пополнения. Вот вам и новые дивизии. Нажим на промышленность. Предельное напряжение. Вот вам и техника.
Худое, нервное лицо его побледнело. Руки взмахивали все отрывистее и резче. Глаза разгоряченно блестели, и вся его жилистая фигура, казалось, налилась сталью. Он подсчитывал, сколько немецкая армия могла получить людей от тотальной мобилизации, сколько новых дивизий даст это и что будут способны сделать эти новые дивизии.
Под вихрем цифр и расчетов Бочаров удивленно смотрел на Решетникова. Сам Бочаров постоянно изучал возможности Германии и ее армии, много думал об этом. Но сейчас, слушая Решетникова, он понял, что знал слишком мало и его знания были не так объединены и систематизированы, как у Решетникова.
- Нет, нет и нет, - продолжал генерал, - чепуха, что Гитлер слаб! Бред, что ему нечем воевать! Силы у него есть, и не малые. А раз есть силы, то он будет бить. Будет! Не таков Гитлер и его окружение, не такова вся сущность немецкого фашизма. Бить, овладевать, захватывать, покорять! Вот так я понимаю фашизм. Так понимаю и политику и стратегию гитлеровцев.
Он смолк и, откинув назад светловолосую голову, торопливо закурил.
- Вы понимаете, - помолчав, вновь неторопливо заговорил Решетников, - что такое для Гитлера отказ от наступления? Это признание, что Германия войну проиграла. Да, да! Проиграла!
- Это и так видно, - возразил Бочаров.
- Видно? - отбросив папиросу, усмехнулся Решетников. - А вы помните, что многие думали после разгрома немцев под Москвой? Помните? Блицкриг сорван, немецкая армия надломлена. Ура! Победа за нами! И не только думали - говорили об этом, в газетах писали, даже Верховный Главнокомандующий в своих приказах указывал. А что получилось? Рванули немцы прошлым летом и аж до Волги, до Кавказа добрались. Вот вам и "ура", вот вам и "видно"! Нет, Андрей Николаевич, все гораздо сложнее, чем иногда кажется нам. Война - это такое сплетение самых невероятных противоречий, что разобраться в них, осмыслить все и понять не каждый может.
Решетников вновь закурил и расстегнул китель. Лицо его стало еще бледнее, тонкие губы плотно сжались, в глазах затаилась не то боль, не то обида.
- Помните, до войны, - глухо заговорил он, - сколько мы кричали: "Не отдадим ни пяди родной земли! Воевать только на чужой территории!" А что получилось?
И его слова и тон голоса всколыхнули в Бочарове то, о чем он много и мучительно думал. В его памяти опять всплыли первые дни войны, рев немецких бомбардировщиков, скрежет танков, толпы беженцев на дорогах, разрозненные группы отступающих войск.
- Трудно было, ох, и трудно! - с хрипом проговорил он, чувствуя, как в груди, все ширясь, нарастает боль.
- Не только трудно - страшно, - прошептал Решетников и, с силой сцепив тонкие пальцы, воскликнул: - Но все кончилось, осталось позади!
- Да, но в памяти все это цело, живет, - сказал Бочаров.
- И будет жить! Кто-кто, а мы-то никогда не забудем. Именно это - горечь прошлого, а еще больше обязанность перед будущим требуют от нас думать, думать, думать и делать только так, чтобы не повторить прошлого. Так что же, Андрей Николаевич, - склонился Решетников над картой, - если противник будет наступать, то с какой целью, где?
- Едва ли они попытаются вновь ударить на Москву или на Кавказ, - так же, как и Решетников, склонясь над картой, сказал Бочаров. - Пуганый зверь по старой тропе не ходит.
- С охотничьей точки зрения это верно, - возразил Решетников, - но в военном деле нередки и повторения старых вариантов в новых условиях и с новыми силами.
- А смогут ли они вообще, как в прошлом, как в позапрошлом году, развернуть наступление на широком фронте?
- Едва ли. Но даже если и смогут, то, мне кажется, не рискнут. Что сейчас для них главное? - прищурясь, задумался Решетников. - Захват новых территорий? Возможно. Но каких? Опять удар на Кавказ? Но там все разрушено. Захватить Москву? Конечно, эффект колоссальный. Но Москва такой орешек, который им не по зубам.
- Нет, Игорь Антонович, мне кажется, они будут стремиться где-то окружить как можно большую группировку наших войск. Это, во-первых, реванш за разгром на Волге. А во-вторых, ослабление наших сил и лишение нас возможности развернуть крупное наступление.
- Да, да. Возможно, возможно, - проговорил Решетников, напряженно всматриваясь в исчерченное поле карты оперативной обстановки. Его тонкие пальцы, словно ощупывая карту, скользили вдоль линии фронта, что дугой с севера, с запада и с юга огибала Орел, дальше, западнее Курска, спускалась на юг, к Сумам, затем снова резко поворачивала на восток, окаймляла Белгород и по Северному Донцу уходила к югу, оставляя позади Харьков в недалеком тылу противника. Это своеобразное начертание линии фронта, где на севере Орел, на юге Белгород и Харьков были в руках противника, а советские войска удерживали обширный плацдарм севернее, западнее и южнее Курска, уже получило свое историческое название - Курская дуга.
- Может, здесь? - вполголоса проговорил Бочаров, как и Решетников, напряженно глядя на карту.
- Весьма и весьма выгодное место. Целых два наших фронта: Центральный и Воронежский. Удар с двух сторон, и они могут быть окружены. Да, да, окружены! Заманчивый, весьма заманчивый вариант. Но… но не слишком ли это явно? Не придумают ли гитлеровские генералы еще какой-нибудь ход?
- Сейчас трудно судить. Еще не полностью выявлена группировка войск противника. Ясно одно: противник будет наступать, и, видимо, в самое ближайшее время.
- Да, да, - согласился Решетников и задумчиво, с горечью продолжал: - Где бы это наступление ни началось, опять кровь, жертвы, тысячи вдов и сирот… Ах, черт возьми, как все это ужасно! Да, Андрей Николаевич, а где ваша семья?
- Жена и сынишка живут у моих родителей в деревне.
- И мои дочка с сыном у бабушки, а жена, - генерал нахмурился, еще глубже вздохнул и с заметной гордостью сказал: - на фронте, в полевом госпитале, хирургом. В Москве оставляли - ни в какую, на фронт - и все! Знаю, не сладко ей, но восторгаюсь, прямо вам скажу, горжусь тем, что она именно такая.
Услышав, что жена Решетникова врач, Бочаров невольно отыскал глазами на карте так хорошо знакомую ему красную скобочку, обозначавшую полк Поветкина, и представил Ирину. Сейчас, видимо, она спит - тихая, усталая, раскинув свои шелковистые волосы и подложив под щеку правую руку.
Всеми силами старался Андрей Бочаров забыть Ирину, вычеркнуть ее из памяти, но не мог. Он часто думал о ней, сердито обрывал думы, старался отвлечься, но то одно, то другое опять наводило его мысли на ту короткую и яркую любовь, которая ни ей, ни ему не принесла счастья.
- Да вы, я вижу, малость вздремнули, - прервал мысли Бочарова веселый смех Решетникова.
- Нет, так, задумался, - проговорил Бочаров, стараясь скрыть свои мысли.
- Впрочем, не мудрено и задремать. Времени-то третий час ночи. Ну, Андрей Николаевич, утром я уеду в войска, вернусь дня через три. А вы за это время тщательно изучите все материалы о противнике. Мы должны, хотя бы лично для себя, определить, где все-таки они будут наступать.
Пожелав спокойной ночи, Решетников ушел. Бочаров свернул карту, собрал бумаги, хотел было лечь спать, но почувствовал, что уснуть едва ли сможет. Все настойчивее наплывали мысли об Ирине, возвращая его к началу войны, когда впервые встретил миловидную смуглую девушку, работавшую врачом в санитарной части корпуса, где был он начальником штаба. Он и сам не мог вспомнить, как и когда началось все. Возможно, сблизили их те страшные июльские дни, когда разрозненные части корпуса под натиском гитлеровцев по лесам Белоруссии отступали на восток; может, все началось под Смоленском, где Бочаров с группой офицеров и солдат штаба корпуса целую неделю удерживал перекресток трех дорог и где маленькая, хрупкая Ирина вытащила его из-под вражеского огня. Раньше, до войны, Бочаров не мог бы даже в мыслях совместить кровавые бои и большую, настоящую любовь. Теперь же он знал, на себе испытал, что для любви нет невозможных условий. Она может вспыхнуть и разгореться даже там, где жизнь человеческая переступает последний порог.
"Хватит! Все! Все кончено, и довольно!" - оборвал мысли Бочаров и, чтобы отвлечься от дум об Ирине, начал перечитывать последние письма жены.
Алла подробно описывала деревенскую жизнь, тревожилась о нем, просила беречь себя хотя бы ради сына и того нового человека, который скоро появится на свет. Читая письма, Бочаров представлял, как беременная жена склонилась на столом и при тусклом свете керосиновой лампы неторопливо передает ему свои мысли.
В избе тихо, тепло. Костик, видимо, спит. Мать с какой-нибудь работой в руках посматривает на Аллу, на бегающий по бумаге карандаш, изредка приглушенно вздыхает, боясь помешать ей. Ленька, конечно, убежал на гулянку. А отец… Что делает отец в это время, Андрей представить почему-то никак не мог.
Еще летом, узнав из письма жены, что отец снят с должности председателя колхоза, Андрей даже обрадовался. Хлопотливая председательская работа изматывала и так не крепкого здоровьем старика. К тому же отцу, едва-едва умевшему писать и читать, трудно было руководить хоть и маленьким, но все же коллективом людей, да еще в сложных условиях военного времени.
Правда, в глубине души Андрея шевелилась обида на то, что отца не освободили, не переизбрали, а именно, как писала Алла, сняли. И снял не кто-нибудь, а сам Иван Петрович Листратов, председатель райисполкома.
Андрей в юности хорошо знал Листратова. И то, что писала о нем Алла, называя Листратова самодуром, бездушным чиновником, никак не укладывалось в сознании Андрея. Тогда, еще до коллективизации, работая председателем сельсовета, Листратов для Андрея Бочарова был образцом настоящего руководителя, умеющего найти теплое слово для каждого человека. Теперь же называют его самодуром, чинушей. Неужели так изменился этот когда-то душевный, простой и отзывчивый человек? Нет! Видимо, Алла по своей женской логике, жалея отца, преувеличивает и искажает действительный смысл событий. Листратов, очевидно, видел, что старику тяжело, и заменил его молодым Алексеем Гвоздовым.
Как-то справляется с делами Алексей Гвоздов, тот самый Алешка Гвоздик, с которым Андрей вместе рос, немного дружил и так тепло встретился во время приезда в деревню в прошлом году? Характер у него настойчивый, въедливый. Вот только в колхоз он вступил поздновато, почти последним во всей деревне. Ну и что ж, не все же сразу поняли смысл новой жизни. А он был молодой, только женился, после смерти отца остался главой семьи, обзавелся хозяйством. Видимо, хотел все сделать сам, в одиночку, но убедился, что одиночка слабосилен, и пошел в колхоз.
В каждом письме Алла с душевной теплотой говорила о Сергее Слепневе. Андрей знал его еще мальчишкой, а теперь он был председателем сельсовета и, как писала Алла, "душой целых пяти деревень".
"Да, жизнь везде идет - трудная, сложная, тяжелая, но бурная и неугомонная, - думал Андрей. - Алексей Гвоздов - председатель колхоза, Сергей Слепнев возглавляет сельсовет. А Листратов…"
Вновь вспомнив Листратова, Андрей никак не мог поверить, что этот так уважаемый им в юности человек стал теперь совсем другим.
V
В Дубки Листратов приехал перед обедом. Прикорнувшая на взгорке деревушка весело сияла подслеповатыми оконцами. Внизу, пересекая широкую лощину, темнела та самая плотина, о которой столько лет мечтал Сергей Слепнев. Первые ручейки, пробиваясь с полей и береговых круч, стекались в лощину. Уходящий вдаль ледяной простор уже затопила еще не взмученная илом светлая вода, отчетливо вырисовывая извилистые контуры будущего озера. Никогда, даже слушая романтические мечтания Слепнева, не представлял Листратов, что на месте кочкастой луговины возникнет такая красота.
- Величаво, Иван Петрович, а? Величаво? - на ходу расстегивая шинель, прокричал спешивший к плотине Гвоздов.
За ним, тяжко опираясь на костыли, неторопливо шел худенький, в коротком ватнике и порыжелой кепке Сергей Слепнев.
- Да, да! Именно величаво! - отозвался Листратов, зачарованно глядя на озеро.
- Это еще что! - щуря заплывшие глазки, напористо продолжал непомерно располневший Гвоздов. - Это всего-навсего вода пустая, без жизни совсем. А вот как рыбку в нее пустим да гусей с уточками разведем! Я так прикидываю, что с этого самого озера, значит, доходцев поболе, чем с полей, получим. Перво-наперво рыба, конечно. А рыба в наших краях, прямо сказать, штука редкостная. Любой с руками оторвет и наличными выложит. И гусики и уточки - тоже вещь деликатная, дорогая.
При виде молчаливого, бледного Слепнева Листратову была неприятна говорливость дородного Гвоздова.
"И что ты разоряешься? - раздраженно подумал он. - Вот кто душа этого озера, а не ты".
- Как дела, Сережа? - чувствуя властно наплывавшую жалость к Слепневу, мягко сказал Листратов.
- Ничего, - задумчиво отозвался Слепнев. - Инвентарь отремонтировали, людей расставили. Вот только семян не хватает и лошадей кормить нечем. Сена осталось на два-три дня, а овса-то и осенью не было.
- Да… - глухо проговорил Листратов. - Семена, корм… Ну, семена дадим, а вот с кормами сами выходите из положения.
- Да выйдем, Иван Петрович, беспременно выйдем! - с жаром воскликнул Гвоздов.
- А как? - вновь испытывая раздражение от слов Гвоздова, спросил Листратов.
- Сенцо пока какое-никакое, а есть малость, - уверенно ответил Гвоздов, - соломки добавим, а там, глядишь, и травка прорежется.
- Нам бы хоть на неделю трактор, Иван Петрович, - сказал Слепнев и вдруг так надсадно и удушливо закашлялся, что Листратов обнял его за плечи и с дрожью в голосе проговорил:
- Подлечиться тебе надо, Сережа, в больницу поехать или хотя бы дома отлежаться.
- Ай, ничего, - тяжело дыша, отмахнулся Слепнев, - само собой пройдет. На фронте куда труднее, а терпят же.
Он хотел было сказать еще что-то, но мучительный приступ кашля остановил его.
- Иди домой, Сережа, и в постель. Я завтра врача пришлю, - отводя взгляд от посинелого лица Слепнева, сказал Листратов и, взяв его под руку, усадил в свои санки.
Слепнев, продолжая кашлять, не возражал и, только когда санки остановились около его дома, решительно отстранил руку Листратова и твердо сказал:
- Сам я, Иван Петрович, хоть и немного силенок, а все же есть.
- Вот всегда он такой, - не то с обидой, не то с укором проговорил Гвоздов, когда Слепнев скрылся за дверью. - В чем только душа держится, а упорствует.
- Помогать ему надо, - мрачно сказал Листратов.
- Да как, чем помочь-то? Вы же знаете его характер: с ног валится, а все мечется из колхоза в колхоз.