VIII
Дряхлый, во многих местах прошитый пулями вагон натруженно скрипел, качался, лязгал разболтанными буферами и надоедливо стучал колесами на стыках рельсов. Вместе с вагоном плавно раскачивались двухъярусные нары, железная печь-времянка и все три десятка молодых солдат, шестые сутки томившихся в этом жилье на колесах. Давно были перепеты все известные песни, давно рассказаны занимательные и скучные истории, и наступило то нетерпеливо-нервное ожидание, которое охватывает людей, едущих на фронт.
В распоясанных гимнастерках, без ушанок, многие в одних носках и портянках, солдаты лежали и сидели на дощатых нарах, подбрасывали в печку дрова, грудились у двери, глядя на проплывавшие мимо поля, едва очистившиеся от снега. Все были молчаливы, задумчивы; видимо, каждый вспоминал то, что осталось позади, и думал о неизвестном будущем. И только один из них, невысокий, веснушчатый паренек с большими, по-мальчишески оттопыренными ушами и нежным румянцем на курносом лице, был необычайно весел и возбужден; разгоревшимися карими глазами восхищенно глядел он на мелькавшие мокрые поля, на голые, темные от сырости рощи и перелески, на облупленные железнодорожные будки.
- Тамаев, это родина твоя? - видимо поняв состояние паренька, спросил кто-то с верхних нар.
- Родина! - протяжным вздохом ответил паренек.
- Родился тут, Алеша, да? - настойчиво переспросил совсем маленький, худенький, с остроскулым смуглым лицом Ашот Карапетян.
- И родился, и рос, и учился! Вот там, километров шестьдесят отсюда. На самом берегу Оки, у воды, как говорят у нас.
- А мой родина, ой, далеко! Черное море знаешь? Вот там. Только вода у нас соленый-соленый!
Этот разговор словно всколыхнул всех. На нарах, у погасшей печки, у распахнутой двери наперебой загомонили звонкие и хриплые голоса, мечтательно заблестели глаза, перекатом рассыпался радостный смех, и весь вагон наполнился веселым гулом.
Словно в полусне, Алеша смотрел в дверь вагона и не заметил, как поезд подошел к большой станции и остановился.
По мокрой и грязной платформе суетливо бегали солдаты. Тревожно осматривалась по сторонам пожилая женщина в огромной черной шали. В поисках пищи шныряла между людьми худая, облезлая собачонка. К вагону подходил сопровождавший команду пополнения лейтенант. За ним походкой моряка, вразвалку вышагивал коренастый солдат в серой десантной куртке, с объемистым вещмешком за спиной и каким-то длинным свертком в руках.
- Сюда садитесь, - остановись у распахнутой двери вагона, сказал коренастому лейтенант. - А вы потеснитесь немного, освободите место товарищу, - добавил он, глядя на сидевших в вагоне, и ушел.
- Здорово, орлы! - одним махом вскочив в вагон, выкрикнул коренастый и, вытянувшись, как перед большим начальством, тем же зычным голосом представился: - Еще пока не гвардии рядовой Гаркуша Потап Потапович, от роду тридцать пять лет, ни дома, ни хаты нет, никогда не было и, може, не буде… О-о-о! - озорными глазами осматривая примолкших молодых солдат, насмешливо протянул он. - Я думав, це орлы-гвардейцы, а бачу не орлов, а сусликов. Здорово, суслики! - вновь строго вытянувшись, выкрикнул он. - Мовчат, - словно обращаясь к кому-то, удивленно осмотрелся он по сторонам. - Скажите на милость, мовчат! Та що ж це такэ! Та хто ж вы? - пересыпал он свою нарочито смешливую речь украинскими словами. - А ну, вот ты, - повернулся он к Алеше, - кто ты такой будешь?
- Станковый пулеметчик, - смущенно пробормотал Алеша.
- Кто, кто? - сморщив полное, с густыми сросшимися бровями и длинным, изгорбленным носом лицо, едко переспросил Гаркуша. - Пулеметчик, говоришь? Та якой з тэбэ пулеметчик! Пулеметчик - это ж грудь - сажень, рост - пид потолок, глаза - огонь и голос - як труба военная. А ты ж кирпатый, та ще курносый, та й росточек, як у того школяра, шо матка по утрам пирожками пичкае.
- Вы… вы вот что, - вдруг выскочил из-за Алешиной спины и ринулся на Гаркушу Ашот. - Вы грубиян, вы нахал, вы плохой человек…
- Стой, стой! - невозмутимо проговорил Гаркуша и, недоуменно разводя руками, обвел всех насмешливым взглядом. - Товарищи дорогие, что ж получается? Человек в гости к вам пожаловал, а его чуть не в штыки. Грубиян, нахал, плохой человек! Як це понимать? Ну, сам ты посуди, - подступил он к Ашоту, - ты, я бачу, кавказский человек, а кавказцы гостя никогда не обижают! Так я понимаю?
- Вы никакой не гость!.. Вы оскорбитель, вы… вы… вы… вы совсем не наш человек.
- Ну, ты это брось! Человек я на сто процентов наш. Ты, я вижу, тоже наш. Росточек, правда, подкачал, но це не беда. Пудов пять каши кадровой скушаешь и пидтянешься. Как зовут-то? Давай знакомиться, може, вместе кровушку пролить доведется, - миролюбиво протянул он руку Ашоту.
- Карапетян, Ашот, - обескураженно пробормотал Ашот и нехотя пожал руку Гаркуши.
- И ты не обижайся, - подошел Гаркуша к Алеше. - Ишь, как щеки-то полыхают, сразу видать, с характером парень!
От возмущения и обиды Алеша давно намеревался сказать что-нибудь резкое, но сейчас под мягким взглядом подобревших глаз Гаркуши растерялся и бессвязно пробормотал:
- Я что… Я не обижаюсь… Я так…
- О це добре! - воскликнул Гаркуша и пошел по вагону, пожимая руки молодых солдат.
Обойдя всех, он присел около печки, взял длинный сверток и под настороженными взорами солдат достал из него видавшую виды старенькую гитару. Словно находясь в одиночестве, он молча склонил голову, пробежался пальцами по струнам и запел. Просмоленное цыганское лицо его потеряло жесткое и язвительное выражение, движения рук были мягкие, осторожные, голос приятно перемежался с перестуком колес. Пел Гаркуша вдохновенно, страстно и знал бесчисленное множество песен. Песни эти были то про море, про Одессу, про рыбаков и грузчиков, то про южные ночи и чернооких красавиц или беззаветно преданных, верных и безответных или коварных, изменчивых и ненадежных подруг все тех же рыбаков, моряков и грузчиков.
Словно завороженные сидели в вагоне солдаты. Над всеми властвовали негромкий голос Гаркуши и призывные переборы гитарных струн.
Алеша, разобиженный и возмущенный, вначале не смотрел на Гаркушу, машинально вслушиваясь в его пение. Многие песни и мелодии он слышал раньше. Многие были совсем не знакомы, но сейчас, повторяясь одна за другой, все они, и мечтательно-грустные и игриво-задорные, сливались в одно целое, создавая ощущение чего-то большого и светлого. От этого сладко щемило в груди и хотелось без конца сидеть, ничего не вспоминая, ни о чем не думая, ничего не делая. Но все оборвалось совсем неожиданно. Поезд остановился, по вагонам понеслись разноголосые команды:
- Собирай вещи! Выходи строиться! Быстрее! Не задерживаться!
Алеша кубарем скатился с нар, поспешно надел шинель, подпоясался, схватил тощий вещмешок и выпрыгнул из вагона. Поток военных, подхватив его, увлек к развалинам большого кирпичного здания. От него сохранился только угол стен первого и второго этажей, а все остальное грудой кирпича с торчащими балками и толстыми змеями проводов рухнуло вниз. В уцелевшей части виднелись пустые прямоугольники высоких окон и дверей, выбитым глазом темнела круглая коробка электрических часов с одной-единственной цифрой "восемь" и остановившейся на этой цифре искореженной стрелкой.
- Город Курск. Московский вокзал, - с протяжным вздохом сказал кто-то рядом. - Какой был красавец! Залюбуешься и глаз не оторвешь. А теперь…
- Война! - с таким же горестным вздохом ответил второй голос.
"Война", - мысленно повторил Алеша и впервые в жизни вздрогнул от этого страшного слова.
- Алеша! - подбегая к нему, прокричал Ашот. - Строиться пошли. Наши стоят все, только тебя нет.
Вся команда пополнения уже действительно выстроилась. К счастью, начальник команды о чем-то говорил с окружившими его старшинами и сержантами, и Алеша с Ашотом незаметно пристроились на самом левом фланге.
Вскоре раздалась команда "равняйсь", потом "смирно", "направо", и колонна по разбитой дороге двинулась в город. Справа и слева темнели развалины, валялись горелые и разбитые машины, круглились бесчисленные залитые водой воронки от снарядов и бомб. Солдаты шли молча, понуро рассматривая горестные остатки железнодорожной станции и поселка около него. Алеша думал, что за станцией развалины кончатся и начнется настоящий город. Но прошли уже с полкилометра, спустились по косогору к грязным водам реки, а следы страшного опустошения не исчезали. Прямо на вывернутых, искореженных рельсах свалился набок исклеванный пулями и осколками трамвайный вагон. Рядом с ним уткнулся радиатором в землю сгоревший грузовик. Еще дальше среди бесформенных груд разбитых домов дико и странно белели остовы русских печей с высоко поднятыми закопченными трубами. Переломившись надвое, рухнули в реку фермы большого железного моста.
Наконец город остался позади, и колонна остановилась в голой реденькой роще. Алеша пытливо осматривал строй, даже самому себе не признаваясь, что отыскивает Гаркушу. Но Гаркуши вблизи не было. Это так обрадовало Алешу, что он весело улыбнулся и шутливо толкнул Ашота в бок.
- Видал, куда завезли нас, аж в сам город Курск! - сказал он настороженно смотревшему Ашоту.
- Курск, Курск, - горячо отозвался Ашот. - Мой мама говорил: от нас в Москва едешь, Курск никак не проедешь. А теперь куда мы, куда, Алеша, а?
- Ну куда, - замялся Алеша, - в подразделения, наверно, в роты, в батальоны.
Разговор прервала звонкая команда "смирно". Строй замер, и тот же звонкий голос скомандовал:
- Радисты, четыре шага вперед!
В разных местах от строя отделились несколько солдат и под командой старшины ушли в глубину леса. Вслед за радистами туда же отправились телефонисты, потом шоферы, артиллеристы, саперы, минометчики, бронебойщики. С каждой новой командой строй все редел и редел, тая на глазах оставшихся солдат.
- Станковые пулеметчики, четыре шага вперед! - прокричал, наконец, начальник команды. Алеша, не чувствуя своего тела, торопливо вышел из реденького строя. Он слышал, как левее прошагал Ашот, а взглянув вправо, увидел навсегда запомнившуюся ему коренастую фигуру Гаркуши.
"Неужели вместе будем?" - подумал он и не расслышал новой команды.
IX
Распределив пополнение по ротам, капитан Бондарь вернулся на свою квартиру. Не успел он снять шинель, как, во весь мах распахнув дверь и почти всю ее загородив собою, в избу ввалилась женщина могучего сложения с сержантскими погонами на добротной, ладно подогнанной шинели. Она по-хозяйски осмотрела комнату, не по комплекции легко шагнула и остановилась перед удивленным Бондарем.
- Товарищ капитан, - по-военному четко, приложив руку к ушанке, заговорила она низким, грудным голосом, - санинструктор Степовых и санитарка Федько прибыли в ваше распоряжение!
- Очень хорошо. Здравствуйте! - сказал Бондарь и, не зная, что делать дальше, спросил: - А где же санитарка?
- Вот она! - отступила в сторону Степовых, и Бондарь увидел невысокую девушку лет восемнадцати, с бледным лицом и настороженными, смотревшими прямо на него васильковыми глазами.
"Сама Степовых любого раненого вытащит. А эта Федько, она-то как же?" - подумал Бондарь и совсем не по-командирски предложил:
- Садитесь, пожалуйста.
- Спасибо, - с достоинством ответила Степовых. - Садись, Валя.
"Фу, черт, о чем же говорить с ними? - думал Бондарь. - Всеми командовал, только не женщинами".
- Ух, и умаялись мы, пока добирались! - вытирая лицо белоснежным платочком, сказала Степовых. - И на машинах, и на подводах, и пешком. А грязища кругом - не пролезешь.
- А вы издалека?
- Аж с самого батюшки Урала, из города Свердловска. Целый эшелон нас, медработников. До Курска-то хорошо, поездом, в теплушках, как дома. А вот из Курска кто как знает по своим по частям добирались.
Санинструктор смолкла, и Бондарь, опять не зная, о чем говорить, опустил глаза и, может быть, долго просидел бы, но инстинкт подсказал ему нужный вопрос.
- Простите, - сказал он точно так, как говорят не командиры с подчиненными, а обыкновенные мужчины при знакомстве с женщиной, - а как ваше имя и отчество?
- Я Марфа, Марфа Петровна. А она Валя. Валентина Матвеевна.
- Ну, что ж, Марфа Петровна, вам с дороги отдохнуть нужно. Идите в соседний дом справа, располагайтесь там и отдыхайте.
- Есть идти в соседний дом справа, располагаться и отдыхать! - удивляя Бондаря своими чисто военными приемами, отчеканила Марфа.
- Ох, и пойдет теперь кутерьма! - проводив Марфу и Валю, проговорил Бондарь. - И зачем только женщин в армию берут?
* * *
- Ну, вот, Валька, и добрались мы до самого фронта, - говорила Марфа, пристально осматривая крохотную комнатенку. - И крыша над головой и кровать, видишь, хоть и плохонькая. Не то что шинель подстелила, шинелью оделась, шинель под голову подложила.
После долгого пути с бесконечными пересадками и голосовками на перекрестках дорог Валя не чувствовала усталости. Там, в дороге, она еле держалась на ногах. Теперь же чувствовала себя удивительно бодро, весело и только немножко тревожно. До фронта остался всего какой-то десяток километров. Впереди бои, новая, совсем неизвестная жизнь с трудностями, лишениями, опасностями. Тревожно ей было и потому, что там, позади, в Москве, осталась мама, подруги и все-все, что окружало ее с детских лет и до того недавнего дня, когда она в шинели, с вещевым мешком в руках стояла на платформе Ярославского вокзала. Словом, она была в состоянии человека, завершившего один этап своей жизни и уже шагнувшего, но еще не вошедшего в этап другой. Валя совсем не думала об этом. Она сбросила шинель, ушанку, расчесала коротко подстриженные волосы и, оправив гимнастерку, присела к окну. На улице едва заметно голубели прозрачные сумерки. Тонкие ветки голых вишен нежно клонились к еще не оттаявшей земле. Но розоватые почки деревьев уже набухли, и у самых стволов внизу упрямо иглилась удивительно зеленая травка.
- Любуешься? - обняв девушку, спросила Марфа.
- Да, - протяжно вздохнула Валя. - Весна…
- Весна! - с таким же вздохом проговорила Марфа. - Весна! - совсем другим голосом, сурово и тревожно, повторила она. - Что принесет нам эта весна? Второй раз встречаю я весну на фронте и второй раз жду чего-то необыкновенного. И на воине, как нигде, больше всего человек о своей жизни думает. В самые страшные моменты так жить хочется, что все бы отдала, лишь бы не погибнуть, а жить.
Марфа смолкла. В неярких отсветах уходившего дня лицо ее стало необычайно мягким, мечтательным и немного грустным. По-мужски большие, сильные руки ее нежно перебирали Валины пальцы. Пепельные, словно подернутые сединой волосы упали на высокий лоб, и от этого лицо Марфы стало еще мягче и нежнее.
- Ты, Валюша, молода, только вступаешь в жизнь, - начала она материнским, но строгим тоном. - Скажу тебе только одно: не забывай, что ты девушка и что ты пошла на святое дело, на войну! Нас с тобой никто не приневоливал. Мы добровольно пошли не юбками крутить, а воевать! Воевать! Слышишь? Что греха таить: немало дурех, которые в армию за женихами ринулись. Конечно, каждой женщине свое счастье найти хочется. Только искать-то нужно его не так, как некоторые финтифлюшки. Не гоняться за чинами, а дело свое делать, спасать жизнь людей наших. И знаешь, Валюша, - вдруг снова мягко и нежно продолжала она, - какое это счастье, когда ты чувствуешь, что сделала большое дело и что ты чиста перед всеми! Перевязываешь раненого, а он так смотрит на тебя, словно всю душу свою передать тебе хочет. Да разве такой взгляд, разве такую душевность можно променять на сюсюканье любителей женских юбок! А любовь, любовь и на фронте может быть, и даже сильнее, чем где-либо, но только любовь чистая, без грязи. Вот в этом-то и главное. Понимаешь, Валюша?
- Понимаю, - прошептала Валя и прижалась к могучей груди Марфы.
* * *
Вторая пулеметная рота передала свои позиции соседям и вместе с батальоном вышла в резерв на формирование. После восьми месяцев окопной жизни маленькая полуразбитая деревушка в окружении чахлых кустарников и кочкастых лугов показалась старшему сержанту Козыреву настоящим раем на земле. Словно впервые увидев белый свет, он с наслаждением ходил по кривым улочкам, смотрел на придавленные соломенными крышами крохотные домики и жадно вдыхал приправленный дымком сельский воздух. Разморенный привольем и тишиной, Козырев собрался было до обеда прилечь в хате, но прибежал связной и вызвал его к ротному командиру.
- Лейтенант Дробышев в штабе полка дежурит, - явно недовольный чем-то, хмурясь, сказал Чернояров. - Вот, пополнение принимайте, - кивнул он в сторону троих солдат, стоявших около дома. - Укомплектовывайте расчет Чалого. Наводчиком будет вот он, Гаркуша, помощником - Тамаев, а подносчиком патронов - Карапетян.
Когда Козырев, а вслед за ним Гаркуша, Алеша и Ашот вошли в сумрачную избу, с подслеповатыми, наполовину забитыми фанерой окнами, Чалый, сидя на застланном соломой полу, возился с тремя малышами. У зевластой печи, подложив под щеку исхудалую руку, стояла хозяйка дома.
Увидев Козырева, Чалый поспешно встал.
- Дядя Боря, куда же вы? - прокричал с пола самый старший из детей, чумазый мальчик лет восьми.
- Куда зе, куда? - залепетала девочка поменьше. А самый младший, карапуз лет четырех в одной коротенькой рубашонке, обхватил голыми ручонками сапог Чалого и со всей силой тянул к себе.
- По отцу истосковались, - горестно вздохнула хозяйка.
- На фронте? - глядя на ее бледное, исхудалое лицо, спросил Козырев.
- Известно где, там, - безразлично проговорила хозяйка и, вдруг просияв, оживленно продолжала: - Третьего дни письмо получили, первое за всю войну. Я уж и не чаяла о живом-то о нем услышать. Только во сне почти кажну ночь видела. Гадать ходила. Бабка тут одна у нас, хорошо ворожит. Раскинет карты. "Цел твой Микола, - говорит, - болезни переносит, но живехонек. Ты жди, - говорит, - его, Федосья, не сумлевайся". А как не сумлеваться? Она, бабка-то, почитай, всем нам, солдаткам, говорила одно и то же, обнадеживала, видать, чтоб не отчаивались мы.
Федосья смолкла, вытерла кончиком платка слезы и, озарясь мечтательной улыбкой, сказала:
- А мне-то бабка правду на картах напророчила. Жив Микола мой. Ранен два раза, в госпитале лечился, орден ему дали. А теперь опять воюет под Ленинградом гдей-то.
И печальный и радостный рассказ хозяйки взволновал всех. Присев к столу, Козырев упрямо склонил крупную голову. Чалый прижал к себе притихших детей и, раскачиваясь, молча убаюкивал их. Ашот нетерпеливо переминался с ноги на ногу, вздыхал приглушенно, закрывая рот ладонью, покашливал и, словно боясь взглянуть на хозяйку, все время смотрел на выбитый земляной пол. Даже неугомонный Гаркуша примолк и стоял, не шевелясь, будто пристыл к покосившейся дверной притолоке.
- А вы как же тут жили, при немцах-то? - не поднимая головы, хрипло спросил Козырев.