Подлыми словами фашисты подбивали на самое страшное - на измену Родине. В центре мерзкого, как плевок, листка в черном круге стояло: "ШВЗ" ("Штыки в землю") - как печать Иуды, как пароль в бесчестье.
И они действительно ждали час. А когда прошел этот бесконечный час, осенний ветер принес на Лихое болото… похоронную музыку! Она текла из оврагов и лощин, где за вражескими танками стояли громкоговорители, текла вместе с волнами густого дыма, становилась все настойчивее. Жалобная и неотвратимая, эта музыка гадюкой ползла к сердцу, сосала его.
"Уж лучше бы снаряды и пули!"- с отчаянием, с ненавистью думал Атласов, постаревший за эти дни лет на двадцать, и такие же мысли читал в глазах других, потухших, глядящих внутрь глазах…
Снаряд и пуля рождали ответную ярость. А эта кладбищенская нудь смертным холодом лилась к сердцу, сжимала спазмами горло. Люди не плакали, вероятно потому, что прежние муки уже выпили все их слезы, и теперь каждый был суше пороха.
Вдруг наступила тишина, в ней отчетливо, гулко ударила пушка, будто стукнул молоток по гробу, вколачивая первый гвоздь.
И пошло! Умолкнут пушки - льется, плывет на волнах синего дыма погребальный марш. На самой высокой и скорбной ноте его обрывает пушечный залп…
Но чем мучительнее жег нас враг, тем чище, тем крепче становилась наша любовь к Родине, тем страшнее делалась наша ненависть к врагу. Сознание бессмертия нашего правого дела рождало у солдат и командиров мужество, пределов которому мы сами не знали.
Не имея больше путей, мы пошли самым тяжким: к Москве!..
Кто первый подал команду? Никогда никто не ответит на это. Может быть, каждый услышал ее только в своей груди. Но, услышав ее, Кирилл Атласов оставил щель. Он поднял вверх почерневшее, как земля, лицо и, не увидев неба сквозь дым, не вздохнул, а лишь крепче стиснул тяжелые челюсти.
- По четыре стано-вись!..
Глуховатый голос его придавил на миг все звуки вокруг и был услышан многими.
Взяли только раненых.
…От вражеского орудийного грома окрест качнулась у Рессеты земля и оделась в дым. И потом все стонала в дыму. Падали сосны. Горело железо. А наши колонны шли. Дорогу прокладывал штык…
И Атласов узнал: если в сердце нет рубежей, их кет на земле!
…В ночь на 25 октября Тула приняла 290-ю в свои затемненные пустые улицы.
9
- "Река", "Река", я - "Чайка"! "Река", я - "Чайка"…
Круг замыкался. Стремительная лента воспоминаний замедляла бег, возвращаясь к исходной точке. И чем ближе была она, и чем ближе к ней во времени стояли разные другие события, тем значительнее казались они Кириллу, тем все пристальнее вглядывался он в пережитое.
Внезапно заскрипела дверь. Пронзительный звук оборвал монотонный голосок Пчелкина, заставил Кирилла вздрогнуть и сесть.
У порога стоял Андреев, стряхивал снег.
- Как дела, орелик? - спросил Кирилл.
- В порядочке, товарищ лейтенант. Вьюга. Пожары кругом. Все, как было.
Он устремился к печке, срывая на ходу автомат и рукавицы.
- Давай, давай, солдат! - заулыбался старшина, уступая место перед распахнутой дверкой. - Ой, да ты холодный як лед!
- Аж звон от меня идет! - дурачась, постучал зубами Андреев и плюхнулся на пол между Гайсой и старшиной. - Морозик завертывает, мать честная, столбы трещат! - Он потер перед огнем посиневшие руки и распустил в блаженной улыбке губы. - Альбатрос передает вам, товарищ старшина, что если вы через полчасика не проявите чуткости, то из него сделается нормальная сосулька, размером один метр семьдесят два сантиметра.
- Не брешет?
- Ну, метр семьдесят. Парень добавляет два сантиметра на гонор. Жалко разве?.. Так и морозик же, поимейте в виду!
- Категорически час будет стоять! - неуступчиво ответил старшина. - Пусть ему дурь трошки выдует из головы.
- А как в поселке, Андреев? - поинтересовался Кирилл, подгребая себе солому почище. - Слышно что-нибудь?
- Ничего не слышно, товарищ лейтенант. Мертвый.
- Люди тут есть… рядом где-то. И очень они нужны нам! Без них мы что в темном лесу. Одни догадки… Да-а, орелики, великое дело для разведчика - связь с населением!
- Так дозвольте-таки сходить в поселок, товарищ лейтенант! - взялся за автомат старшина. - Мне вот, с Гайсой или Мироном. Раз вы говорите, что там есть живые, значит, они есть, и я найду их! Не первый раз!..
- Нельзя. Быстро этого не сделаешь, не зная, где искать, а штаб каждую минуту может дать срочное задание. И обязательно даст! По обстановке вижу. Вот свяжемся с майором, тогда, может быть… - Кирилл снова лег и слегка распустил ремень на полушубке. - Вы пока грейтесь, ребята. Можете даже подремать одним глазком. А ты, - он похлопал по спине примолкшего радиста, - вызывай. Гебе нельзя спать, Пчелка! Попробуй на запасной волне.
- Про-бо-вал… - протяжно зевнул Пчелка. - На переходе "Река", не иначе…
- Еще попробуй.
Сухо щелкнул переключатель.
- "Река", "Река", я - "Чайка"…
По крыше громко топала буря, трясла одинокую хибару. В щель под дверью врывались снежинки. Язычок свечи ложился набок, тени вздрагивали…
Кирилл закинул руки за голову, вытянулся удобнее и почувствовал, что ему не уснуть. Еще десять, пять минут назад дрема то и дело накатывалась на него теплыми, вяжущими волнами, а сейчас - он знал это наверняка - ему не уснуть даже при желании. Недавнюю усталость будто рукой сняло. Ноги и плечи перестали ныть, исчезла тупая боль в темени. Голова стала ясной.
Тогда Кирилл закрыл глаза и снова погрузился в воспоминания. Но теперь он уже не позволял пережитому нестись перед ним сплошной стремительной лентой. Он воскрешал в памяти лишь то из недавнего прошлого, что прямо вело к событию, которое представлялось ему самым значительным и постоянно волновало его чем-то очень радостным, что еще не вполне им осознано, но что осознать до конца совершенно необходимо ему, Кириллу Атласову, постигающему жестокую и так необходимую сейчас науку войны.
Что же все-таки случилось в Маслове, деревушке, от которой остались только название на военной карте да упоминание в первой советской ноте о фашистских зверствах? Почему происшедшее там жило в памяти Атласова как самое радостное событие за все эти месяцы войны?
10
…Восьмого декабря 290-я стрелковая дивизия, оборонявшая северо-западную окраину Тулы, перешла в наступление.
Полки начали форсирование Упы в семнадцать ноль-ноль. 878-й пошел на Ямны. Левее, на Маслово, наступал 882-й. За ним, составляя второй эшелон дивизии, двигался 885-й.
Когда лейтенант Атласов со своими разведчиками вышел на лед, уже стояли густые сумерки. Снег под валенками звучно скрипел. Атласов, однако, не чувствовал мороза. Руки в меховых рукавицах и щеки на ветру горели одинаково приятно. Тело было легким и послушным. Лейтенант любил такое состояние. Всякий раз, когда он выслушивал боевой приказ, тело его начинало как бы "подсыхать", то есть как бы становилось меньше, легче и даже менее чувствительным. В одних случаях это происходило быстрее, в других медленнее, в зависимости от продолжительности времени между получением приказа и "Ч" - началом его выполнения. Но как бы там это ни происходило, а к моменту наступления могущественного и всегда жутковатого "Ч" Атласов чувствовал, что тело его было сжатым, как пружина, безотказным. Всем существом лейтенанта овладевало напряжение и словно бы даже неподвластное ему, пришедшее откуда-то извне спокойствие; мысль работала быстро. Сначала и до конца он неподкупно управлял всеми движениями своей души, умел сразу подавлять одни и давать волю другим - тем, что вели его к исполнению долга. В бою Атласов действовал стремительно, четко ("красиво", как говорил командир полка) и всегда так, как в данное мгновение было наиболее правильно. В обычных обстоятельствах, то есть вне боя, такой способности к быстроте мысли и поступков за ним не замечали, и потому товарищи нередко называли Атласова тяжелодумом.
…Полки шли, прикрываясь левым берегом. Правее, по широкой пойме, цепочкой тянулись лыжники - боковое охранение. Атласов видел, как всякий раз, когда темное небо впереди начинал быстро точить искристый червяк немецкой ракеты, лыжники застывали на месте, а потом снова скользили вдоль колонны, белые и неясные.
Километра через три, в том месте, где к реке вплотную подходит недостроенное шоссе Тула - Клешня, полки поднимутся на правый берег. На бугре будет Маслово…
Путь, хорошо знакомый Атласову!
Немало походил он тут со своими ореликами, наведываясь ночами то в Маслово, то в Ямны, а затем и в другие места. Однажды пришлось добраться и до Харина - это уже километров на пятнадцать в глубину расположения противника. Двое суток рыскал он оврагами вокруг этого большого села, битком набитого вражескими танкистами, и только на третьи вернулся с "дичью" - поповским сынком, за которым охотился. То был староста села - явление новое для советских людей. Но граждане села Харина разобрались в нем сразу и хорошо. Об этом свидетельствовала их горячая просьба, изложенная комиссару полка пожилой колхозницей, задержанной ночью у одного из передовых постов: "Поймайте Христа ради и повесьте аспида! Половину села уже продал гестапе, и сам у них за палача…" В результате Атласову и пришлось побывать в тех местах.
Случай этот, сам по себе не такой уж значительный, неожиданно повлек за собой дела неизмеримо более важные и опасные.
О намерении гитлеровцев создать вокруг города "зону пустыни" командование Тульского боевого участка догадывалось, но теперь предатель, вымаливая жизнь, сообщил важные подробности и сроки. Были, оказывается, сформированы команды поджигателей из разной антисоветской швали, подобной этому харинскому старосте, и одеты в нашу форму. Под видом разведчиков они должны были по ночам врываться в населенные пункты, где не квартировали фашисты, поджигать дома, школы, клубы, хозяйственные постройки, взрывать церкви, а жителей поголовно выгонять в поле, в лес - на мороз, непокорных или неспособных уйти - убивать. Этой провокацией гитлеровцы рассчитывали вызвать у крестьян ненависть к Советской Армии, лишить защитников Тулы связи с окрестным населением.
Конечно, коварный враг просчитался. Но чего стоило это Кириллу Атласову и многим другим офицерам и солдатам, а также людям, оставшимся в тылу врага для подпольной работы? Сколькими хорошими жизнями за это заплачено!
Незаметно подобраться к тульской, даже к самой, казалось бы, глухой и сонной, деревушке вдруг стало невозможно! При малейшей опасности (а сигнал о ней всегда поступал без осечки!) начинали действовать "самочинно" возникшие группы самоохраны. Они бодрствовали неусыпно и не только прогоняли ночных непрошеных гостей, но, бывало, и ловили одного-двух. И тогда все последующее, где бы это ни случалось, протекало везде примерно одинаково. Пойманных хорошенько выдерживали на морозе, а потом вели в ближайший немецкий штаб.
Дело было щекотливое и поручалось оно старикам - из таких, разумеется, что еще не положат охулки на руку. И те, ценя мирское доверие, неизменно оправдывали его.
Как и подобает пожилым людям, старички шли путем-дорогой не спеша, степенно и, само собой, часто отдыхали. Но, остановившись отдохнуть (непременно в лесочке или в буераке), время на ветер не веяли, а обстоятельно, без запальчивости и словесных излишеств втолковывали "шелудивым псам", как опасно "озорничать с огнем". При этом форменные ушанки с "разведчиков" снимали и клали в сторонку - молчаливо и свято чтя красную звезду. А покончив с этим, потирали ушибленные кулаки, всласть курили с устатку, недоумевали:
- Откуда они берутся, ошметки такие?
- Ума не приложишь, истинный бог! Намедни, когда в Мерликовке фашист грабил…
- Буде брехать, Северьяныч!..
- Язык-от, чума его возьми, без костей, ну и брехнет чего ни то. В Мерликовке, говорю, германец яйки да шпик… того, стало быть…
- Знамо дело, "новый порядок"!
- Во-во, это самое! Так ихний офицер сказывал, будто Красную Армию подчистую замели. А энти - бродют.
- Неприкаянные, знать…
Осуждающе покряхтев, старички поднимались и шли до следующей недальней остановки в лесочке…
А в штабе они уже с юношеским пылом и наперебой выражали всяческие чувства возмущения "большевицкими обсевками" и "препоручали" их, чуть живых, "по всей форме и, стало быть, в самые руки господ немцев, чтоб, значит, без греха, в аккурат и по справедливости…" Со стороны это выглядело умилительным свидетельством высокого авторитета "нового порядка" среди "руссиш бауэрн". Гитлеровцам только и оставалось, что скрепя сердце помалкивать. Чтобы как-то отыграться, они фотографировали такие сцены и потом печатали снимки в листовках и в газетенке "Новое время", которая с ноября выходила где-то в Калуге.
По деревням же вскоре узнавалось, что, прогулявшись со старичками, поджигатели уже не смели и спичечный коробок положить в карман…
Места, в общем, знакомые лейтенанту! И многое, связанное с ними, оставило в его душе благотворный след. Да и все, что увидел в Туле Кирилл Атласов, уже мало походило на виденное и пережитое им в летние месяцы.
В Туле, как-то неожиданно для себя, он уловил перемену в общем облике войны. Что это за перемена, он понял не сразу. Вначале это было только смутное чувство, что со всем происходящим вокруг случилось что-то важное, кончился какой-то этап и начался новый, и что этот новый этап несет ему, Атласову, нечто лучшее…
Прежде всего Кирилл заметил, что здесь, под Тулой, война вдруг замедлила свой бег, точно решила передохнуть.
Утром однажды, это было еще в начале ноября, проснувшись и выглянув из окопа, который был отрыт посреди шоссе, он поразился необыкновенной тишине. Она была глубокой и обнимала все: город, поля, туманные перелески, простиралась за горизонт. Непривычная тишина встревожила. Но затем из самой глубины его души поднялось чувство облегчения. Прямо перед собой лейтенант увидел серое шоссе, пролегшее на перевал к Косой Горе, справа - огромный корпус механического института, позади - уютное здание детского сада, слева - зеленые базарные лари и склады. Обычная городская окраина, торжественная тишина раннего утра. Забывшись, он ждал заводского гудка, а его не было… не было… И вдруг тоска ударила в сердце: "Да ведь война!.."
Долго тянулся этот день, непонятный, бесконечный, как дорога без цели. Не было стрельбы, не было распоряжений… Потом наступил второй. Война молчала, словно кто-то вдруг перекрыл поток ее трагических событий, которые ослепляли, оглушали и вертели Атласова четыре месяца так, что порой ему казалось, будто на свете только и есть что измученные люди в шинелях, бессильные вырваться из бесконечного кошмара…
И неделя минула. Война молчала. Фашисты отогревались невдалеке: в Маслове, Ямнах, Михалкове, в крестьянских избах, над которыми с утра до вечера стояли, как сосны, столбы дыма.
Кирилл Атласов все больше приходил в себя.
Теперь он уже с недоумением вспоминал о пережитом в Брянском лесу, когда вся прежняя жизнь его - города, электричество, книги - представлялась только давним-давним сном…
В середине ноября 290-ю стрелковую дивизию перебросили с южной окраины Тулы на северо-западную, на рубеж разъезд Некрасово - Плеханово - совхоз Приупский, с задачей: не допустить прорыва противника на Московско-Тульское шоссе, не дать ему сомкнуть клещи вокруг города.
Взвод Атласова оборонял Плеханово.
С высокой кручи, по которой двумя длинными порядками тянулся этот поселок, Кирилл теперь видел всю Тулу изо дня в день. Разделенная пополам неширокой Упой, она лежала на белой равнине, словно макет на столе, - то видимая до отдельного кубика-домика, то затянутая морозным туманом.
Подолгу смотрел Кирилл на черный город, поднявший к глухому небу каменные копья заводских труб, и думы его становились все спокойнее.
Как-то, будучи в городе, он увидел на Дульной улице бойцов тульского рабочего батальона - добровольцев. Они строили баррикаду. Атласов остановился потрясенный: кожанки, замасленные картузы, гранаты у пояса, пулеметные ленты через плечо, и в лицах суровая отрешенность и воля. "Да ведь это они штурмовали Зимний!.." - крикнул себе Кирилл, жадно и с благоговением разглядывая лица рабочих, их одежду, оружие. Особенно поразила его винтовка австрийского образца в руках высокого старика. Извлеченная после долгих десятилетий откуда-то из недр арсенала, она воспринималась скорее как реликвия былых побед, а не как оружие сегодняшнего дня. Длинная, с неуклюже вычурной широкой магазинной коробкой, эта винтовка выглядела наивно и смешно рядом с автоматом. И однако же, вместе с улыбкой она вызывала чувство почтения: такую винтовку семилетний Кирюша впервые увидел в руках своего отца, в день, когда бились красные казаки у станичного моста с конной сотней есаула Клеща и легли порубанные. Детство встало перед Кириллом, словно и не было между тем днем и нынешним двадцати одного года. Отчетливо, как никогда прежде, в его памяти возник дорогой образ. И, стремясь отцу навстречу, Кирилл протянул руки… и взял бережно тяжелую винтовку с ложем, темным от времени и ладоней…
Подолгу смотрел Атласов на черный город, раскинувшийся среди равнины, полоненной врагом, и глаза его становились зорче, а виски незаметно белели.
Впервые в жизни он не отвлеченно, не по-книжному представлял, а своими глазами видел и огромность Родины и Народа, и вечное единство их судеб; и ему открылись условность понятия "армия" и смысл торжественного слова "бессмертие". Он как бы разглядел наконец свое место на великой карте событий и времени, и то, что это место оказалось крохотным и схожим, как ячейка в сотах, с местами тысяч и тысяч других советских людей, не только не укололо его гордости, а, наоборот, осознание схожести и общности своей жизни и дел с жизнью и делами миллионов сделало его спокойнее и словно бы мудрее и устойчивее на земле.
Полки шли уже час.
Теперь Атласов чувствовал, какой леденящий ветер дул навстречу, но был рад ему: ветер гасил предательский скрип снега, помогал. Минут через двадцать головной полк должен выйти на правый берег. На бугре будет Маслово…
Вдруг Атласов остановился. Скрип снега за его спиной начал быстро отдаляться назад по тропке.
Лейтенант слушал, вскинув голову и почти закрыв глаза, - как делают, когда хотят разом слышать все кругом.
В ритме шагов, звучащих впереди, ухо разведчика улавливало какую-то скованность, нерешительность.
Шли медленно.
И тут Атласов поймал себя на мысли, что давно заметил это. Больше того: ему хотелось, чтобы движение по реке продолжалось дольше.
"Почему?" - недоуменно спросил он у себя и ощутил холодок у сердца.
Холодок этот тронул его сердце днем еще, в штабе полка, когда отдавался приказ о наступлении, но в заботах и спешке, всегда неизбежных после этого, Атласов забыл о нем.
Он оглянулся.
Цепочка людей, повторяя изгибы тропки, терялась в гудящей тьме. Каждый ждал, когда шагнет передний. Перед Атласовым никого не было…
"Почему? Неужели я не хочу этого наступления, боюсь его?.."