Подбежал запыхавшийся Сидор-маленький и передал распоряжение командира полка пропустить вперед второй батальон, а разведчикам двигаться за штабом.
Атласов уступил тропку.
Снежок покрутился у его ног белым песиком, лег.
В тишине замелькали перед разведчиком толстые, неуклюжие в зимнем обмундировании фигуры, странно схожие, горбатые от вещевых мешков с двухсуточным "неприкосновенным запасом". Они шли недружно, неровно. То один, то другой солдат отставал, задумавшись, потом, глянув кругом, кидался догонять товарища. Шли в абсолютном молчании. Атласов слышал прерывистое дыхание настороженных людей.
Опять заныл ветер… Какой-то солдат, нескладный и длинный, что веха, начал обгонять цепочку, придерживая каску, нахлобученную поверх ушанки. На бегу он поскользнулся, и каска грохнула о лед. Строй нервно подался в сторону. Неуклюже нагибаясь за каской, нескладеха подфутболил ее огромным валенком дальше.
Пчелкин хихикнул.
- Что особенного? - равнодушным тоном сказал Поддубный. - Малютка вспоминает роскошное детство. Как говорится, пост фактум.
- Что?! - подался к нему Пчелкин, приплясывая от холода. - Что ты сказал?
Из темноты подвинулась к ним строгая фигура старшины.
- Что это "пост фактум"? - приставал Пчелкин. - Скажи, Ваня!
- Альбатрос - не тетя из дошкольного учреждения, чтобы объяснять шпингалетам популярные термины.
- Ух ты! - прыснул Пчелкин. - Не знает, а говорит! - И, поеживаясь, толкнул плечом Мирона, который стоял безмолвный, как башня. - Алло, там, наверху, ты вообще слышишь, как внизу заливают?
- Вообще, - поднял голос Поддубный, - мальчик из Анапы не любит, когда баланду травят. Он сказал: "Все в прошлом". Культурно сказал. Соплякам рекомендуется иметь хотя бы карманный словарь Блокгауза и Эпрона…
- Разговорчики!..
По тому, как это было сказано, Атласов догадался, что старшина не в духе. А час назад он выходил из Плеханова веселым и бравым, празднично выпустив из-под каракулевой кубанки холеный ковыльный чуб. "Категорически, сто!.. - с самым искренним видом уверял он тогда, перехватив строгий взгляд лейтенанта и вытягиваясь в великолепную стойку. - Сто, як и усем к обеду, и ни малюсенького грамма поверх! Ни боже мой!.. - И ни разу не отвел родниково холодных и только как бы слегка запотевших голубоватых глаз. - Ни-ни! Усе в норме, товарищ лейтенант!" И действительно, выглядел в "норме", хотя Атласов не сомневался, что "поверх" старшина пропустил, конечно, никак не меньше трехсот "малюсеньких".
- Отставить разговорчики! Сто разов кажу!
Пчелкин поднял к старшине расплывчато белеющее в темноте лицо и, подражая бравому солдату Швейку, рассказы о котором Доля очень любил слушать, доверительно заговорил:
- Осмелюсь доложить, товарищ старшина, вы совершенно правы. Один мой хороший знакомый загнулся именно потому, что не знал, когда молчать: до того, как бандиты стукнут его, или после. А фашисты, как теперь известно всем, это же стопроцентные бандиты! Другой мой хороший знакомый, из Анапы - вы его знаете, он всем заливает, что чуть не женился там на золотой рыбке! - так этот знакомый клянется, что фрицы терпеть не могут русского голоса перед своими окопами и, когда слышат его, плюются из минометов на чем свет стоит. Так что, категорически, лучше отставить всякие разговорчики.
- Усе? - глухо спросил старшина. - Наряд вне очереди… После боевой операции.
- Но, товарищ старшина!..
- Два наряда! За то, что, як и твои знакомые, не знаешь, когда молчать.
- Есть! - кротко вздохнул радист и незаметно для Доли подмигнул ухмыляющемуся Андрееву. - Только осмелюсь уточнить, товарищ старшина: после какой по счету боевой операции прикажете топать в наряд?..
Доля плюнул и так зыкнул на пробегавшего мимо солдата, у которого гремели насыпанные прямо в котелок патроны, что беднягу будто ветром отнесло в сторону.
- Шире ша-аг! - тут же накинулся старшина на двух других, подозрительно быстро охромевших солдатиков южного облика, явно не торопившихся вперед. - Спите на ходу!
- Окопчики, товарищ старшина, - тем же равнодушным тоном сказал Поддубный. - Психология, коротко говоря.
- Яка тут к чертям психология! - не вникнул сгоряча в сказанное старшина. - Збаловались за месяц в траншеях, так теперь на открытом и жмутся друг до дружки, як курчата на холоде! Шире шаг, друзья! Тула, а там Елец - и фашисту конец!
Он потоптался около лейтенанта, пожаловался:
- Не наступление, а, категорически, похоронное шествие…
Прошел командир полка с группой штабных и что-то негромко сказал Атласову. Ветер и скрип шагов погасили слово, но ласковый кивок разведчик увидел и невольно ответил тем же. На душе его стало спокойнее, как всегда, когда он бывал рядом с майором или хотя бы знал, что тот неподалеку.
Кирилл очень любил майора Барабина и часто думал о нем, стремясь разгадать удивительную тайну его почти безграничной власти над людьми - власти даже в минуты, когда человек, казалось бы, уже ничему не подвластен, кроме страха. А когда Кирилл видел, как маленький, приземистый майор врастал каменным идолом в курган где-нибудь посреди боя, а рваный металл выл и не смел коснуться, душу его охватывали и гордость, и страх за любимого человека, и горячее желание быть похожим на него. Не раз Кирилл пытался объяснить себе свои чувства к майору. Но как только начинал думать об этом, тотчас из дальней дали перед ним возникали дорогие отцовские глаза, на которые, как ему верилось, были так похожи горячие сухие глаза майора Барабина. И дальше его мысли не шли. Да, может быть, это и было главным. А вернее всего, главным была война. Как и многие из его сверстников, Кирилл Атласов вырос, мало думая всерьез о войне, а когда она грянула, чуждая всем его прежним устремлениям, ему нужна стала крепкая духовная опора. И он нашел ее в лице большевика Саввы Юрьевича Барабина, чья шахтерская молодость, как и молодость кубанского хлебороба Максима Атласова, ярко отцвела под знаменами легендарных конников Буденного…
Полки без помех форсировали Упу. Головные подразделения заняли по бугру исходные рубежи для атаки.
885-й полк, без обозов и служб, оставленных за рекой, расположился на льду, под береговым обрывом. Солдаты нарыли ямок в сугробах и отогревались. Кое-кто уже спал, но большинство сбилось в кучки и вело ту, без начала и конца, состоящую главным образом из междометий и пауз, "балачку", какую только и можно услышать в последние минуты перед боем, когда слова и мысли у человека текут параллельно, когда мысли - самые сокровенные и важные, а слова часто служат лишь для того, чтобы сократить сроки к тому неведомому, что наступит с минуты на минуту, а сейчас холодными губами сосет сердце…
Мирон и Пчелкин выгребли в плотном снегу под берегом пещерку и для лейтенанта. Но ему не хотелось спать в такой час. Пристроившись на камне в затишке, Атласов угрюмо курил, пряча огонек в рукаве, и напряженно, как все, ждал атаки. Но близилась полночь, а на бугре было тихо.
Далеко на южной окраине Тулы протяжно вздохнула, словно бы во сне, "катюша". По горизонту волной прошла нервная перекличка вражеских ракет.
- Хочу поглядеть, солдат, что там, в первом эшелоне, творится, - неожиданно послышался рядом недовольный голос командира.
- Лощинка левее, товарищ майор, - встал Атласов. - Я ходил ею в Маслово…
- Веди!..
Пока взбирались по косогору, ветер высоко поднял тучи, выстелил их по небу узкими полосками. Освещенные сверху тусклым, летучим, как дым, светом, тучи казались белыми половичками на черном полу. В промежутках светились звездные пробоины.
- Луна тебе нужна, разведчик? - останавливаясь, спросил майор. - Неделю мело, а сегодня, как на зло, черти выносят луну!..
Он постоял, тяжело дыша, сердито отстранил Мирона с пути и двинулся передним, глубоко разгребая валенками снег. Сидор-маленький попытался было обогнать его, но майор зыкнул, и ординарец побрел позади всех.
На выходе из лощинки остановились. Неподалеку лежала реденькая цепь.
Фигуры людей на снегу с каждой минутой проступали отчетливее. Между цепью и всплывающей луной на близком гребне косогора чернели остатки стен и стропила в Маслове.
- Луна нужна, как дырка на мосту… - ворчал майор, взбираясь на льдистый, обдутый ветром бугорок.
Большой, как барабан, красноватый диск тяжело выкатился на гребень и посунулся по горизонту к левому флангу цепи. Иногда луна словно застревала в сугробе, тускло золотя его вершинку…
В цепи внезапно поднялся во весь рост солдат и взмахнул винтовкой. Атласову почудилось, что приклад сейчас стукнет по лунному диску и на всю округу раздастся медное, предательское "бе-е-мм".
- Ура-а…а! - отчаянно и одиноко закричал солдат в морозной тишине.
Стало еще глуше.
- Псих… или пьяный? - тревожно прошептал Сидор-маленький.
Солдат немного пробежал, потом, выронив винтовку, постоял на подламывающихся ногах и опрокинулся. И в тот же миг рядом с Атласовым оглушительно разорвалась мина.
Волна горячей тьмы сшибла его, ударила затылком о землю. Он вскочил, но обмякшие ноги не удержали. Как сквозь вату дошел к нему тревожный выкрик Мироши:
- Товарищ лейтенант!..
Сильные руки взяли его под мышки, поставили. У ног остро воняла серой воронка. Над Масловом лихорадочно ввинчивались в небо сигнальные ракеты. На белый, мертво осветившийся косогор оседала огненная разноцветная паутина: красные, желтые, зеленые нити трассирующих пуль выгибались дугой, переплетались, опутывали кого-то. Взахлеб бил наш "максимка"…
"Не вышла ночная бесшумная атака! - сквозь треск и гул разобрал Атласов слова командира. Майор стоял все там же - на льдистом бугорке, заложив руки за спину, и смотрел на Маслово. - Не умеем наступать ночью, не видя соседа, боимся еще!.."
Атласов видел, как он снял рукавицу и нетерпеливо шевельнул пальцами. Сидор-маленький выхватил из кармана и подал ему папиросу. Не взяв ее, майор пошел вниз.
На льду сказал:
- Ложись спать, разведчик! Огневой бой ночью - дело затяжное и, как сам знаешь, мало полезное. Теперь нас потребуют не раньше как утром. А ты выспись. Потом - не дам!
Война приучила Атласова использовать для сна каждую подходящую минуту и в любых условиях. Но в этот раз, затиснувшись до колен в пещерку, где уже высвистывал носом что-то хитренькое Пчелкин, он уснуть не мог. Болела голова, внутри все мелко дрожало: то ли озноб одолевал после быстрой ходьбы, то ли это была запоздалая реакция на пережитую нервную встряску.
Он закурил.
Близко разговаривали солдаты. Первая же фраза, в какую он вник, заставила его прислушаться внимательнее.
- Может, отменят наступление, - утешал кого-то гундосый, тягучий голос. - И возвернешься к ней. Морозить на реке не станут.
- Ох, милачок, кабы так, кабы так! - сокрушался тот, должно быть, кого утешали. - А только навряд, что отменют. Навряд, чует мое сердце!
По писклявому, скопческому голоску Атласов узнал Цветкова - ездового из штаба полка, сегодня попавшего в строй после очередной чистки "тылов".
Гундосый спросил:
- Взаправду хороша хозяйка али треплешься?
- И-их, милачок! - запел Цветков. - Пол-России протопал туда и в обрат, а подобную такую одну и ветрел!
- Чем уж?
- А всем, как есть! Что на личность, что на прочее. Глазочком только ее приголубишь - и враз в тебе кажная жилочка взбодрится, свет милее станет.
- Спикировал? - с завистью спросил гундосый.
- Мысля скоромная проклюнулась, отрицаться не буду, - без смущения сознался Цветков. - А чтоб до дела - не дошло, нет.
- Дурак, - сказал гундосый.
- Эт как рассудить, милачок. Об таких ли делах думать, когда кругом беда. Потом же я супротив ее что пистолет супротив "катюши".
- Так об чем жалкуешь тогда, зануда рыжая? - рассердился гундосый.
- О блинах же! Сказываю тебе: месяц ее, лебедушку, охаживал: "Изделай ты мне, говорю, Дарь Игнатовна, чего ни то домашненького, чтоб сердцу в приятность. Иссох, мол, до кости на казенной грече!" А она все жмется, на военное время жалится. А сегодня, как зашла промеж нас с нею речь о наступлении, гляжу, тащит мисочку мучицы. "Ради такого святого дела, говорит, ничего не жаль, Лександра Иваныч! Будь моя, говорит, возможность- на всю армию испекла бы блинков. А сейчас поешь хоть ты за всех наших воинов. Только прогоните скорее немого с нашей земли, возверните народу светлую жизню!" Чмокнул я ее, сахарную, в щечку от всего моего чистого сердца, и затворили мы блины к вечеру. А игде я вечером?! - В голосе Цветкова послышались рыдающие нотки. - И почему это завсегда нам первым идтить в наступление? Обидно ить!
- Соседняя дивизия тоже наступает, - громко сказал молодой голос. - С иголочки дивизия, сибирская. Дадим жизни фашисту!
- Дадим… - промычал гундосый.
- Не веришь? - с задором спросил молодой.
- Не больно-то есть чем давать…
"Не верит, - понял Атласов, и давешний холодок резнул его сердце. - Я сам не верю в это наступление!.."
Да, за горькое время великого отхода Атласов сжился с мыслью, что будущее наступление Советской Армии - а он страстно ждал его каждый день! - явится внезапной и неудержимой лавиной, которая вмиг сметет врага с родной земли. Лавина! Пехота, артиллерия, танки, авиация, дивизионы "катюш"…
А в действительности?
Потирая пылающий лоб, Атласов подсчитывал: в первом полку - сто шестьдесят, во втором - сто восемьдесят, в третьем - триста штыков с ездовыми и поварами. Автоматы только у разведчиков. Артиллерии - две пушчонки!.. На том берегу, в Плеханове: полевая и горная. На Рессете стрелковый батальон был больше такой "дивизии".
"На Рессете!.."
Вспомнив о ней, Атласов скрипнул зубами, поднял воротник полушубка и лег.
Разбудила тишина.
Мгновений, какие обычно требуются большинству людей, чтобы прийти в себя после сна, Кирилл не знал. Он открывал глаза и входил в действительность, словно и не выключался из нее.
Сероватый, как заношенное белье, без бликов и теней, день и тишина стояли кругом. Далекая пулеметная строчка только подчеркивала тишину.
"Одиннадцатый час?!"
Атласов выскочил на лед.
Ни души.
Тишина и - нервная строчка: та-та-та… та-та…
Он кинулся туда, где ночью размещался штаб. За поворотом на отвесной круче стояли его разведчики, другие солдаты, командир с комиссаром - весь полк. Люди стояли тесно и молча, не заботясь о том, что их может заметить противник, и напряженно смотрели в сторону Маслова.
Атласов быстро поднялся.
Цепи, прижатые к земле недавним огнем, лежали неподвижно. 882-й полк успел все же зацепиться одним флангом за деревню. В зеленый домик на окраине перебегали из цепи солдаты.
По всему полю, изрытому воронками, виднелись маленькие фигурки убитых.
С пригорка за Масловом полз новый враг. Черный, длинный прямоугольник пехоты - до батальона - резко печатался на чистом снегу.
Поле молча, подавленно ждало его.
- Снарядом бы!.. - вздохнул бледный солдатик впереди Атласова.
- Нахально прет, гад! - прогудел рядом бас.
- Колонной, в открытую!
- Победители… У-у, гады!
- Снарядом бы, а?! - вздыхал бледный.
- Не будет снаряда! - рявкнул бас. - Штык примкни!
Но снаряд пришел.
Нетерпеливое, горячее шуршание послышалось в сером небе, притягивая сердца и взоры, и перед черной колонной блеснуло сизое перышко разрыва. Колонна остановилась: так идти или податься в сторону?..
- Еще! - попросило поле единой грудью.
- Скорее!..
Разрыв блеснул сбоку, вплотную к строю, и сжег сомнения врага. Черные фигурки брызнули врозь, потом сбились в кучу. В середину грянул снаряд… другой… сразу два! Еще два!! Еще!!!
Артиллеристы за рекой творили чудо: казалось, стреляют не две, а двадцать пушек.
- Драпают!.. - вдруг заголосил кто-то на весь косогор. - Браточки, ей-богу, драпают! Ура-а-а!..
- За Родину, урра!! - одним долгим голосом в сотни простуженных глоток ответило поле и - рвануло вперед.
Подхваченный тем неистовым нетерпением, что, как вихрь, взметнуло и бросило вперед все подразделения, Атласов бежал и все яснее слышал не вражескую стрельбу впереди, а нарастающий тяжелый топот многих ног за спиной. Лейтенант почти физически ощущал, как окрылившийся гнев сотен, их клокочущее трудное дыхание заполняют все кругом и словно приподнимают его над землей, толкают в спину и несут! Спроси его кто-нибудь в эти мгновения, куда он спешит, Атласов поразился бы нелепости и кощунству вопроса. Он спешил к черте, которую нужно было достичь как можно скорее. Где была эта черта - на поле боя или в душе, - он не знал. Но она была. К ней рвалось его сердце с первого дня войны…
А ноги несли Атласова на пулеметчика, что стрелял из-за плетня. Ствол пулемета на треноге задрался в небо, но фашист не замечал этого. Стоя на коленях, вцепившись руками в спуск, он бился вместе с пулеметом горячечной дрожью и строчил, строчил, словно хотел оглушить самого себя. А когда вдруг кончилась лента, он повесил руки вдоль зеленого туловища и медленно осел на пятки. Иссиня-бледное, грязное лицо его словно вытекло все через выпученные трясущиеся глаза. Но глаза эти видели не лейтенанта, занесшего приклад автомата. Что-то еще более страшное притягивало их.
Атласов оглянулся.
Все поле бежало на врага.
Молча.
И этот молчаливый бег был бесповоротен.
Лица у солдат были новые, незнакомые. С такими лицами останавливаются, и то не сразу, лишь наткнувшись на смерть…
Пронесся, обдав Атласова хрипом и ветром, длинный боец в каске поверх ушанки. Он так спешил, что, перемахнув через плетень, даже приклада не поднял: ударом валенка в лицо опрокинул врага, ухватил пулемет за ствол и помчался дальше.
"Нескладеха!" - узнал Кирилл солдата, что ночью футболил на льду каску, и долго смотрел ему вслед, пораженный чудом преображения.
А бой, подобно летнему степному пожару на ветру, стремительно летел широким фронтом за деревню, на бугор.
Приподнятое, почти праздничное настроение охватывало Кирилла Атласова не сразу, однако, а постепенно, точно радость забыла пути к его сердцу и теперь с оглядкой нащупывала их.
…Когда взвод разведчиков собрался, лейтенант повел его прямиком через яблоневый сад, изъеденный пулями, к зеленому домику, где по оси движения их полка должен был развернуться штаб.
На выходе из сада разведчик увидел землянку, прикрытую дрекольем, соломой и мерзлой глиной вперемешку со снегом. Из круглой дыры, заменявшей дверь, полз человек. Выбравшись на свет, он, держась за крышу, поднялся на широко расставленные, нетвердые ноги и стал озираться, готовый опять исчезнуть в норе. Человек был седоголов и страшно тощ, в незастегнутом рыжем кожушке. Наклонившись, он что-то крикнул в черную дыру, вскинул вверх руки неровно и слабо, как подбитые крылья, и побежал навстречу разведчикам мелкими шажками, старчески выкидывая в стороны колени.