Поссорились,-- буркнул Толя и стал бережно и долго расставлять книги, подаренные когда-то Марьяне.
Он стоял спиной к нам, перебирал томики, вроде обнюхивал их, переставляя с места на место. А мы недоуменно смотрели на его ссутулившуюся спину. Потом подошел к нему Дрозд, помолчал и с робким участием спросил:
- Что случилось, Толя?
- Пошел к черту! - огрызнулся тот.
" Сам пойди,- обиделся Лева и вернулся на свою койку.
33
2 Зак^з 202
Через день Юдин унес со своей полки первую книжку. А сегодня, опять нагрузив себя до подбородка и плохо скрывая радость, отволок остальные. Помирились. И хотя Марьяна грубовато подшучивала над Толей, бьь до видно, что она не меньше его рада замирению. Ома покрикивала, распоряжалась нами, гоняла по магазинам с авоськами, придиралась к нашим туалетам.
- Боже мой, это же не галстук, а телячий хвост,- говорила она Коле, и тот, краснея и сопя, покорно давал стянуть с себя свалявшийся в косичку галстук.- Вы же опозорите меня перед девочками. Вот вам утюг, снимайте портки и делайте на них стрелку.
И мы снимали портки и делали на них стрелку. Наконец, отутюженные, подштопанные, нагруженные авоськами, двинулись мы вслед за Марьяной. На улице шел снег. Фонари были окутаны желтыми облачками, в этих облачках и в снопах света, падавших из окон, копошились мохнатые снежинки.
Марьяна с Юдиным впереди, за ними долговязый Дрозд и, чуть приотстав, мы с Колей.
Опушенные снегом, шагали мы, тихие, послушные, будто вели нас к бабушке на рождество. А где-то в белом ночном переулке в московском доме - мы с Колен еще не бывали в московских домах - ждали нас какие-то девочки, перед которыми мы не должны были опозорить Марьяну.
- Ау, мальчики!-кричала из снегопада Марьяна.
Долго топтались у подъезда, иод тусклой лампочкой,
отряхивались, стучали ногами о дверной косяк, пока не раздалась команда с лестницы:
- Где вы! Наверх!
Под вопли, восклицания, сорочий смех и трескотню Марьяны, как под шумовым прикрытием, проникли в переднюю, разделись и уже толклись почти в самой комнате, в полумгле которой горела новогодняя елка.
Через мгновение тени, передвигавшиеся в цветном полумраке, обрели видимые очертания. Первым я узно! Толю Полтавского. Он поднялся из мягкого кресла в углу, напротив елки, и направился к нам. Девочки оказались всего-навсего нашими однокурсницами.
Коля тревожно зашептал:
- Смотри, Наташка!
- Ну и что?
- Просто так,- ответил Коля и сдавил рукой мое плечо.
Так-то так, но я уже знал, что Коля Терентьев попался. Наташка... Была она тихой, вроде бессловесной, но с чем-то затаенным в глазах. В глазах больших и непонятных.
И все бы это ничего - Наташка и Наташка, кому как покажется. Но вот совсем недавно по дороге из института нагнала нас одна дезчонка и, передохнув, очень серьезно и даже печально сообщила:
- Что я тебе хотела сказать, Коля... ты Наташке нравишься. До свидания, ребята.- И убежала к трамваю.
Это была такая минута в Колиной жизни, когда он был от макушки до пяток похож на идиота. А когда лицо его-снова сделалось нормальным, он сказал своим вторым голосам: "Глупости!" Сказал: "Глупости!" - и с той минуты стал бояться Наташки...
Марьяна включила большой свет и голосом конферансье объявила:
- Прошу знакомиться! - И первой захохотала.
Ее поддержали другие. Встреча была подготовлена как новогодний сюрприз для ребят. Не знаю, как Коле, а всем остальным это понравилось. Юдин исподлобья разглядывал однокурсниц, улыбался. Лева Дрозд сиял.
Тут же из кухни была приведена бабушка и представлена нам. Улыбающаяся ситцевая старушка, седая и черноглазая, поздравила всех с Новым годом.
- Как вам понравилась наша елка? - спросила она.
В ответ ей заокало, заукало, замычало наше еобрание.
- Наташины папа и мама,- сказала старушка,- празднуют у знакомых, а вы будьте как дома. Ну, ну! - подмигнула она и удалилась.
Наташка кинулась к стене и выключила свет.
- Так лучше,- сказала она горячим шепотом, вернув всех нас в цветной полумрак.
Времени до полуночи было достаточно, и, перед тем как расставить и накрыть столы, начались танцы. Зашипела пластинка, тягуче заныло танго. Все скучились, прижались к* стенкам, к мебели, образовав тоскливую пустоту посередине комнаты.
- Ну что же, мальчики! - взмолилась Марьяна.- Юдин, приглашай дам! - приказала она и, подхватив Полтавского, начала танец.
2*
35
Осмелев, Лева Дрозд пересек пустоту и устремился к Наташке. За ним мелким шажком двинулся Юдин. Мы с Колей, одеревенев, стояли у входа в комнату, усиленно стараясь показать, что нам очень интересно наблюдать за танцующими. Но вот и меня оторвали от дверной шторы и увлекли туда, где, церемонно склонив голову, господствовал над парами и откровенно наслаждался ритмом, музыкой, собой и своей партнершей Наташей Лева Дрозд. На Колином месте я бы немедленно провалился сквозь пол. Но он, бедняга, стойко держался на месте и не проваливался.
Кто-то снял иголку, оборвал танго, чтобы завести его снова. Пока скрипела заводная ручка, пары выжидали в застигнутых позах. Воспользовавшись заминкой, Наташка вывернулась из Левиных рук и выскочила на кухню. Лева, ничуть не смутившись, улыбкой и жестом поднял с кресла новую партнершу и счастливым лицом своим, каждым своим движением доказывал самому себе, что счастье заключается не в партнерше, а в танце.
Через минуту появилась Наташка. Коля обернулся и встретился с ее глазами. В них мерцали елочные огоньки. Наташка чуть подалась вперед и протянула руки. Что же тут оставалось делать Коле? Он глотнул воздуху и взял эти руки и, бестолково путая ногами, попятился к танцующим, увлекая за собой Наташку. Кое-как он овладел собой, поймал ритм и смешался с другими. Нет, не смешался. Белая рубашечка его и светлая Наташкина голова делали медленные круги, не смешиваясь с другими. Наблюдая за ним, я никак не мог понять, откуда у него брались силы, чтобы вынести все это и не умереть тут же от какого-нибудь удара. А проклятому танго как будто и не было конца.
Утомленное со-о-лнце Нежно с морем проща-а-лось...
И кто только выдумал эти танцы! Я уверен, если бы Коля сию минуту узнал этого человека, он дал бы клятву поставить ему памятник. А Наташка? Вот она совсем рядом, и я слышу, как она, приподнявшись на носках, говорит:
- Коля, вы забыли снять калоши...
И какой только черт толкнул ее!
В обычных условиях Коля ни за что бы не произнес этого детского "ой!". А тут, будучи застигнутым врасплох, он сказал "ой!" и метнулся поправить свою оплошность. Каким образом он собирался осуществить это, я бы не мог сказать. Дело в том, что Колины штиблеты сами по себе, без калош, как бы не существовали. Дело в том, что подметки на них держались только благодаря этим калошам, которые он "забыл" снять. Торопливо, бочком протиснулся он к выходу и скрылся в темной прихожей.
Наташка с ее непонятными глазами,- как же она была понятна сейчас всем и каждому! При свете красных, желтых, зеленых лампочек она перебирала пластинки. Ей, наверно, хотелось найти что-нибудь необыкновенное, успеть поставить это необыкновенное перед тем, как Коля вернется и тихонько тронет ее за плечо.
Вот и завертелась та пластинка, колыхнулись и пошли под новую мелодию пары, а Коля не возвращался. Вот и закончились танцы, а он так и не пришел и не тронул Наташкиного плеча. Я делал вид, что удивлен вместе со всеми, делал вид, что и сам ищу своего дружка, но мне было ясно, что у него был единственный выход - сбежать и он, конечно, воспользовался этим.
Я быстро накинул на себя пальто и шапку и, сказав: "Я мигом", захлопнул за собой дверь: нет, не сидеть нам сегодня с Колей за Наташкиным новогодним столом!..
На улице уже не было того мягкого и тихого снегопада, было метельно и почти безлюдно. Встретился какой-то чудак с елкой. Пыхтя, он тащил ее на радость семейству своему за какие-нибудь полчаса до той минуты, когда очень много людей сдвинут бокалы, чтобы осушить их во имя новых надежд.
Все-таки грустно не оказаться в ту самую минуту почти со всем человечеством за одним столом, а, накрывшись казенным одеялом, утешаться своей отрешенностью и независимостью. Именно этим самым и занимался Коля Терентьев. Во всяком случае, застал я его лежащим на койке. Он читал со словариком французский текст "Тартарена из Тараскона".
- С Новым годом! - сказал я Коле, войдя в комнату.
От ответил виноватой ухмылкой и отложил своего "Тартарена".
- А там сейчас вносят столы, бабушка подает всякую еду,- сказал я, вешая на гвоздь пальто и шапку.
- У нас еще все впереди. Наше останется за нами.- Похоже, что Коля бодрился.
- Да,- продолжал я,- а Наташка сейчас...
- Ну ладно тебе,- уже другим голосом перебил он меня.
- Ну ладно, аллах с ними,- сказал я так, будто кто-то в чем-то был виноват перед нами.
Может, час, а может, и два прошло, как п я по примеру Коли, отвергнув новогоднюю ночь, повесил на спинку стула брюки с никому теперь не нужными стрелками и улегся в постель. Изредка обмениваясь случайными словами, мы читали и думали каждый свое. И вдруг приотворилась дверь, и сначала показалась голова, а за ней и весь человек - странный, обледенелый, увешанный ледяшками. Видно, долго шел он иод снегом, а поднимаясь по лестнице на шестой этаж, стал оттаивать, и тающий снег повис ледяными комочками на ворсинках лыжного костюма и вязаного шлема.
- Витя! - в один голос воскликнули мы после минутной немоты и удивления.
И хотя, страшно обрадованные, мы весело кричали, суетливо одевались и обнимали холодного, ледяного Витьку, а он, довольный и заметно смущенный, улыбался, было во всем этом что-то тревожное и даже жутковатое. Витя Ласточкин - и этот костюм, перехваченный солдатским ремнем, и этот шлем, и эта новогодняя ночь! Мы шумели:
- Какой ты! Прямо совсем не такой. Ну просто не узнать!
Предлагали раздеться, а он отбивался:
- Да нет, ребята, я на минутку.
И все это время где-то под спудом, на самой глубине, немо стояло слово "война". И сам Витя - вроде вот он, можно потрогать, обнять, и в то же время он уже не здесь, а там где-то, за снежными ночами, на войне. И это подспудное одержало верх и заставило нас притихнуть, посерьезнеть.
- Я на минуту, попрощаться,- повторил Витя, грустно улыбнувшись.- К пяти надо быть в эшелоне.
- А как же мы? - спросил Коля.
- Знаете, ребята, не всем же ехать,- туманно объяснил Витя.- Ух ты, наследил я вам,- сказал он, размазывая тяжелыми ботинками лужицу под ногами.
Потом оглядел нашу комнату и, спохватившись, спро^ сил:
- А где же Юдин, Дрозд? На елке? Ну, привет им.
- Витя, ты даже не старшекурсник. Ну, Зиновий Блюмберг. Он -старше. А как же ты?..- настойчиво допытывался Коля.
- Ну, я...-он сделал паузу,- я как член вузкома - Витя старался и говорить и вообще держаться как можно скромнее, обычнее, но это у него не получалось. Значительность и необычность положения, в котором он находился, переполняли его чувством достоинства и радости. И он не мог скрыть от нас этого...- Вы знаете, хлопцы, мне просто повезло. Ребята поддержали,- признался он с таким видом, словно получил неожиданное поощрение. Мы собрались и вышли вместе. Бушевала метель. Пробиваясь сквозь снежный ветер, мы проводили Битю до трамвайной линии. Было уже поздно, трамваи не ходили. Он посмотрел вдоль белой улицы на мутные фонари, вокруг которых завивалась кольцами вьюга, и сказал:
- Да, действительно... Ну, хлопцы, я пошел.
- Не заблудись, Витя! - крикнул я вдогонку.
И, уже почти неразличимый, он отозвался:
- Что вы, ребята. Я же солдат!
Сначала мы стояли заносимые снегом. Потом долгодолго шли домой.
- Скажи, а могут убить Витьку? - спросил Коля.
- Не знаю,- ответил я.
Потом опять шли молча. Потом Коля сказал:
- Какая подлость!
- О чем ты?
Но он продолжал свое:
- Как это подло - умереть! Это невозможно!
:з
Нет, Коля. К сожалению, это возможно,- говорю я теперь, двадцать лет спустя. И ты в эту минуту не можешь ни возразить мне, ни согласиться со мной. Я смотрю на твою маленькую фотографию со студенческого билета, и все кажется мне, что вот раздастся звонок н мой сын радостно объявит:
- Папа, дядя Коля пришел!
Да какой же он дядя? Каштановая челка, как у моего Сашка, уши торчат в стороны, как самоварные ручки...
Дядя Коля... Я-то уж привык к "дяде", давно привык. Но дядей Колей... тебя?.. Не могу. Не получается.
Я сижу сейчас за письменным столом. Передо мной... Помнишь снежное поле под Малоярославцем?.. Так вот, передо мной, как то снежное поле,- белый лист бумаги. Я сижу перед ним и думаю и пишу. А за окном течет река жизни. Я пишу о том, что было когда-то и чего никогда уже не будет. И чем больше я сижу у этого снежного поля, тем чаще мне кажется, что вот-вот откроется дверь и ко мне войдешь ты. Но войдешь, конечно, не дядей, а тонкошеим парнишкой с теплыми своими глазами. Войдешь и скажешь:
- Что с тобой? Ведь я бы мог и не узнать тебя, ты же совсем седой! Может, пережил что?
- Да нет,- отвечу,- ничего особенного. Просто давно не виделись, двадцать лет. А ты все такой же. Мальчишка. Хотя что ж удивляться - die Toten bleiben jung...
- А это уж как водится,- ответишь ты и улыбнешься милой своей улыбкой.
И я начну рассказывать тебе о последних новостях, о спутниках, космонавтах, об атомных бомбах, о Наташке... Изредка мы встречаемся с ней. А недавно даже были в одной поездке. Она давно меня просила об этом. Потом покажу тебе из окна одиннадцатого этажа - я живу на Ленинских горах в большом четырнадцатиэтажном доме,- покажу тебе нашу Москву. Отсюда она как из кристаллов сложена - такая игрушечная, и огромная. По ее каменным кубикам мягко скользят тени, а белые высотные здания омыты солнцем и кажутся невесомыми...
И когда пройдет вся эта чертовщина, я опять подумаю: да как же они посмели убить тебя, гады!..
А за окном течет река жизни. Когда мне нужно, я останавливаю ее. Я ее останавливаю, и вот мы идем уже из нашего института - я, Коля и Наташка. Наташка теперь всегда ходит вместе с нами. После новогодней неприятности они как-то сумели встретиться и... одним словом, она всегда теперь ходит вместе с нами. Наташка, я и Коля идем цепочкой между осевшими сугробами. Тропинка подтаяла, хлюпает, солнце слепит - нельзя глядеть, с крыш ростокинских теремков падают капли, блестят оконные стекла. Вообще-то уже пора. Начало апреля. Правда, Коля еще в шапке, в той, заячьей. Не потому, что холодно, а потому, что ему нравится. А у Наташки на голове - ничего. У нее очень красивые, почти желтые волосы. Они рассыпаются по воротничку ее коротенькой белой шубки. Наташка не такая уж тихая. Она веселая и даже легкомысленная. Коля, конечно, уже не боится ее. Вообще он у нас самый счастливый человек. Правда, Юдин тоже. Но они с Марьяной очень уж часто ссорятся. Юдин только и знает, что перетаскивает книги то от Марьяны, то к Марьяне.
И вот мы приходим домой, а там нас ожидает новость- письмо от Вити Ласточкина. Первое письмо. Оно переходит из рук в руки, мы ощупываем его, смотрим на свет, не решаясь вскрыть. А потом решаем: когда соберутся все, откроем и прочитаем вслух.
Пришли ребята - Юдин и Лева Дрозд. Мы чинно расселись по своим койкам, и я предложил Коле вскрыть конверт и прочитать письмо. Я предложил Коле, потому что он обязательно будет читать своим вторым голосом. А этот его голос всегда меня страшно как-то трогает. Да и письмо как раз такое, что его надо читать вторым голосом, то есть не нашим обычным голосом. Коля осторожно распечатал конверт, развернул сложенные вдвое странички - а страничек было много - и начал было про себя читать, пробегать глазами первые строчки. Тогда Юдин сказал:
- Ты, Терентьев, давай вслух. Договорились же вслух читать.
И Коля начал читать вслух.
- "Ребята",- прочитал он.
И так это он прочитал, что прямо за душу взяло. Я же точно знал, что так оно и будет. А Коля переглянулся с нами и начал снова читать, и уже больше не переглядывался и не останавливался:
- "Ребята, здравствуйте! Пишу вам своей рукой. Раньше я не мог писать, руки у меня не могли держать карандаш и даже ложку. Это бывает, когда обморожен-ность второй степени. Но сначала я хотел написать, что убили Зиновия Блюмберга. Это точно, потому что он умер у меня на руках. Но я вам напишу все сначала".
- Ты подожди,- сказал Юдин.- Ты это снова прочитай.
Что такое?.. Как можно убить Зиновия Блюмберга?! Зиновий очень хороший человек. Сначала он показался нам странным и грубым. Но оказалось, что это все чепуха. На него ведь никто не обижался. Вот он встретит тебя, остановит, ткнет тебя в лоб своим толстым пальцем и скажет: "Ну как, дубье, дел-ла?" - "Ничего",- говоришь. И если не обижаешься, начинается душевный разговор. Одной девчонке - Светлана, такая маленькая, голубоглазая и очень красивая,- так ей он сказал однажды просто ужасное. Она из читальни шла с книжками, а навстречу по этому же коридору шел Зиновий. Они остановились друг перед другом. Светлана подняла на Блюмберга голубые глаза. А он, нависая сверху башкой своей, вдруг очень выразительно - он всегда смаковал каждое слово,- выразительно, веско так говорит:
- Света, в твоих гл-лазах окаменел разврат.
Но Света ничуть не обиделась, она даже назвала его Зиной. Она улыбнулась и ответила:
- Ты, Зина, просто дурак.
- Ну вот,- сказал Зина,- уже и оскорбления начались.- А сам, представьте себе, покраснел и смешался как-то...
Я все думал, думал о Блюмберге и так и не мог понять, что его можно убить, что он уже убитый. Никак не мог понять.
А Коля уже читал дальше:
- "Знаете, ребята, после того, как вы меня проводили, я попал в Подольск. Полмесяца там жили, обучались. Хлопцы были разные - рабочие, студенты, больше молодые, но были и постарше нас. Особенно Силкин - московский рабочий, крепкий такой, простой и как родной отец. Понимал нас, мальцоз. Особенно студентов. Он нас обучал всему - н на лыжах ходить, и портянки заворачивать, и костер разводить. Он все умел. А Зиновий меня все ругал. "Думал, говорит, ты умный хлопец, а ты глуп, как пень. Куда идешь? Зачем? Ты и не жил еще, защищать тебе нечего".- "А ты жил?" - спрашиваю у него. "Я, говорит, другое дело". Вы же знаете его.