- Дай-ка мне пока оперативного дежурного,- сказал Евстигнеев. Он не любил этого заместителя комдива, часто не ладил с ним и не хотел участвовать в его разговоре с Хмелевым.
- Синельников,- сказал Евстигнеев в телефонную трубку,- есть известия от Зарубина?
- Он только что звонил, товарищ Суздальский, несколько минут назад от Уфимского звонил,- ответил Синельников.-
35
Здесь у нас все в порядке. Полянов заканчивает беседу с артиллеристами. Тишков вернулся с отдыха…
- Ну что вы мне всегда не о том? - вскипел Евстигнеев.- Я вас о Зарубине спрашиваю! Что он говорил?
- Пока лежат. Еще не прошли, товарищ Суздальский.
- А что Аракелян? Не звонил?
- Нет.
"Конечно, если нам не удастся захватить пустующий дот или ночной поиск ничего не принесет, ценность наших с Поляновым предложений поубавится,- подумал Евстигнеев.- Но все же не настолько, чтобы отказываться от них вовсе".
- Евстигнеев! - позвал из-за перегородки комдив.- Я тебя жду.
Заместитель по тылу с обиженным и раздраженным лицом, на ходу натягивая меховые перчатки, промелькнул мимо, а Евстигнеев, пригладив пальцами брови и тронув ладонью густой зачес на голове, отодвинул занавеску и вошел к Хмелеву.
Он не виделся с комдивом около пяти часов и сразу заметил, что Хмелев чувствует себя получше. Его лицо было розовым, и дышал он ровнее, без обычного хриплого свиста.
- Ну что нового? Какие дела? - быстро спросил Хмелев не вставая.- Не звонил командующий?
- Командующий не звонил, товарищ полковник. Из штаарма был только звонок начальника оперативного отдела, примерно в двадцать два пятнадцать,- сказал Евстигнеев, вынимая из полевой сумки бумагу, написанную Поляновым.-- Полки доложили о своей готовности. С нашим штабом артиллерии уточнены цели и меры по пэтэо. Две группы разведчиков - Зарубина и Аракеляна - на задании, результатов пока нет.
- А когда будет отдыхать мой начальник штаба? - с грубоватой озабоченностью спросил Хмелев.- Ты садись, садись, Михаил Павлович.
- Если разрешите, я доложу последние данные и некоторые свои соображения и тогда, с вашего разрешения, пойду отдыхать. Вот здесь…- Евстигнеев показал Хмелеву вынутую из сумки бумагу,- здесь предложения штаба…
- Давай сюда. Я прочту и-подумаю. А после поговорим.
- Еще одно. Оказывается, доты, которые нам предстоит завтра атаковать…
- Это я знаю,- перебил его Хмелев.- Мне об этом сказал комдив, которого сменяем… Во сколько, кстати, выступают полки? Точно в три?
- В три ноль-ноль.
36
- Иу так до трех можешь отдыхать, а потом побеседуем. У тебя больше ко мне ничего?
"Отдать ему, что ли, письмо? Развязаться?" - пронеслось у Евстигнеева.
- Что еще? - изменился в лице Хмелев.- Какие-нибудь неприятности?
- Нет, пет…- ответил Евстигнеев.- Я подумал, что был здесь ваш заместитель, главный интендант, и… опять очень плохо, просто безобразно со снарядами, а наши предложения как раз учитывают этот фактор.
- Устал ты, я вижу,- сказал Хмелев и тяжело поднялся на свои отечные ноги.- Иди, Михаил Павлович. Свободен до трех!
7
Было без двадцати двенадцать, когда Евстигнеев добрался наконец до своей избы.
Всего неполные сутки квартировал он в ней вместе с комиссаром штаба, но уже стало это плохонькое крестьянское жилье его домом, и, войдя внутрь, Евстигнеев почувствовал приятное освобождение от телефонных разговоров, докладов, едкого табачного дыма, хлопанья дверей, от необходимости постоянно держать в напряжении внимание и память, выслушивать распоряжения и самому распоряжаться - словом, от всего того, что составляло его служебную повседневность.
То была разумная привычка, выработанная годами армейской жизни,- придя домой, сразу отключиться от должностных забот, дать своему мозгу и всем нервам передышку, без которой было бы немыслимо возобновлять работу, особенно ответственную и сложную здесь, на фронте.
Ординарец Кривенко набросился на Евстигнеева с упреками- он, Кривенко, трижды разогревал ужин, дважды подтапливал баню, а теперь она все равно выстыла, и ее, наверное, заняли бойцы из комендантской роты,- и Евстигнеев не сердился на своего ординарца, наоборот, было приятно, что кто-то ворчит на него за опоздание к ужину и что-то там насчет бани.
Сняв шинель с меховым жилетом, он не спеша намылил руки, подставляя их под крученую тепловатую струю из умывальника, с наслаждением вдыхал самоварный дымок и весь милый дух обжитого крестьянского очага: легкий запах овчины с горячей печи, свежевымытых полов, вареной картошки и еще чего-то, полузабытого с детства.
Он неторопливо застегнул на все пуговицы гимнастерку, причесался и сел за стол, со снисходительной улыбкой наблюдая за
37
тем, как кружится по избе, что-то бурча себе под нос, Кривенко, сытый, проворный ординарец его, классный шофер, и повар, и, если надо, меткий стрелок, с которым он не расставался с первых дней войны, встреченной на западной границе. Неслышно появилась хозяйка, сухонькая старушка в черном платке, и Евстигнеев вспомнил, как она, сложив извечным бабьим жестом руки на груди, рассказывала днем, когда он приходил обедать, что у нее три сына и два зятя на фронте и известий от них нет, а она ничего живет. У нее коза - прятала ее от немцев в погребе - и картошки мешка три наберется.
Кривенко еще не успел положить йа стол прибор, а старушка уже слазила в подпол, покопалась в темном кухонном углу и вынесла высокий глиняный кувшин с отбитой ручкой и помятую алюминиевую кружку.
- Парень твой давеча сказывал, ты язвенник, и тебе будет полезно козье молоко. Кушай на здоровье.
- Спасибо, мать, вы бы не беспокоились,- сказал Евстигнеев, глядя на темные глянцевитые руки старушки.- От себя ведь отрываете. Но я заплачу…
Приподняв голову, увидел в бесконечных морщинах желтые щеки и строгие сострадательные глаза, посмотревшие на него с укором.
- Спасибо, мать, спасибо,- повторил он, понимая, что допустил бестактность.- Присаживайтесь за компанию, чайку попьем. Сахару-то по нынешним временам давно, наверное, не видите, а нас обеспечивают, вот и почаевничаем малость. Пожалуйста.
- Благодарствую, не хочу,- сказала старушка с достоинством, села к уголку стола и задумалась.
Кривенко подал миску горячего горохового супа, сковородку с жареным картофелем, сахар, масло и стал раздувать сапогом самовар.
"Как она называла себя? - подумал Евстигнеев, силясь припомнить имя-отчество старушки.- Фамилию-то я удержал в голове - Коботова… Коботова Елизавета… не то Ивановна, не то Егоровна".
- Елизавета… простите, как по батюшке вас? - спросил Евстигнеев, с удовольствием, но без жадности принимаясь за еду.
- Игнатьевной величали, милый,- оторвавшись от своих дум, ответила старушка.
Она никому не продавала молока козы-кормилицы и, лишь жалея проходящих порой от Вазузина раненых красноармейцев, с поднятыми воротниками, в подшлемниках, с обындевелыми бровями и ресницами, пуская погреться, потчевала их целительным козьим молоком.
38
- Елизавета Игнатьевна, как вы тут под немцем-то жили? - спросил Евстигнеев, который никогда не упускал случая поподробнее разузнать о враге, хотя и много был уже наслышан о зверствах и читал об этом часто в газетах. Каждое такого рода свидетельство, чем оно было бесхитростнее, тем сильнее действовало и вызывало у Евстигнеева не только понятную ненависть к фашистам, но и малообъяснимое на первый взгляд чувство удовлетворенности: враг был подл и жесток, и чем подлее и бесчеловечнее вставал он из рассказов местных жителей, тем тверже укреплялся Евстигнеев в своей вере, что огромная, образцово вооруженная и обученная германская армия в конце концов потерпит поражение.
Старушка вновь подняла на Евстигнеева строгие глаза:
- Как жили? А никак не жили, сучествовали.
- Но неужто среди их, немцев, не попадались… ну, такие хотя бы, чтобы не насильничали и не грабили по своей охоте?
Старушка поджала тонкие губы. Вопрос ей, по-видимому, не понравился.
- Вы меня правильно поймите, Елизавета Игнатьевна. Я человек военный и должен знать правду. Легче тогда бить противника, когда знаешь, какой он в точности, в чем его сила, в чем слабость.
- Ты ученый, тебе и знать больше,- сказала старушка.- А у нас, в Ключареве, какие были - все одинаковые. Воры.- Она подумала, пошевелила круглым подбородком и опять посмотрела на Евстигнеева строгим и чуть недоуменным взглядом.- Виндор-кина Андрея, старика, застрелили - ворота поздно ночью им открыл не ходко… У Артемьевой Настасьи дочку испортили, девка умом тронулась, а стали уходить, и с матерью то же… Срам сказать, прости, господи, прегрешения наши! В правлении пол выломали, под нужник приспособили. Егор Стяжков, на костыле мужчина с той еще войны, был приставлен топить им печь. Так когда от вас побежали в Вазузин - на самое крещенье было,- и Егора из ружья стрелили и в яму эту, значит…
Евстигнеев слушал старушку и чувствовал, как холодной силой наливается его сердце. Он дал знак ординарцу убрать со стола, показал жестом, что не будет пить чай и что сахар и масло надо оставить хозяйке, и продолжал сидеть, слушая нескончаемо горестное повествование, хотя был уже первый час ночи и ему в интересах работы следовало поспать.
- Так неужели снова отступите перед ним? - долетел до него сквозь собственные его размышления главный вопрос старушки, матери трех сыновей, воюющих где-то на других участках фронта.
39
- Сильный он, мать, немец, много у него самолетов и*танков, всю Европу ограбил, миллионы людей заставил работать на себя,- сказал Евстигнеев.- Но вы не сомневайтесь, Елизавета Игнатьевна,- внезапно перейдя на "вы", добавил ои.- Как сказал товарищ Сталин, фашистская Германия рухнет под тяжестью своих преступлений. У кого нет совести, тот смерти больше боится. Вот так… Прогоним их, мать, постепенно прогоним отовсюду, очистим свою землю, будьте покойны.
Он посмотрел на часы - минутная стрелка опустилась вниз - и встал.
- Еще раз спасибо, Елизавета Игнатьевна, за молоко. Буду жив и вернусь домой - обязательно велю жене купить козу и буду, по вашему совету, лечиться козьим молоком.
- Спаси Христос,- ответила старушка и, поднявшись, сухонькая, невесомая, вышла из горницы, сняла с печи старый, покойного мужа полушубок и наказала Кривенко отнести командиру, чтобы не зябнул под утро, когда выстынет в избе.- Укладывайся на постелю да спи,- сказала она Евстигнееву, устраиваясь на лежанке, зевнула и тотчас притихла.
- Разбудишь меня без десяти три,- шепотом приказал Евстигнеев ординарцу.
8
- Товарищ подполковник, а товарищ подполковник, вас товарищ комдив…
- Да! - Евстигнеев откинул полушубок и в свете увернутой лампы увидел Хмелева, сидевшего на лавке.
- Без пяти три, товарищ подполковник,- смущенно доложил Кривенко,- на пять минут опоздал…
- В следующий раз за такое опоздание в первый взвод! - сумрачно пообещал Евстигнеев и, повернувшись к командиру дивизии, попросил извинения.
- Ладно, что за беда,- сказал Хмелев.- Отошли его пока в штаб, надо поговорить наедине.
- Иди подмени Юлдашова,- приказал Евстигнеев.
Кривенко, топая жесткими валенками, вышел, а Евстигнеев
выкрутил побольше огня в лампе и, раскрыв планшетку, сел к столу напротив комдива.
- Я нарочно пораньше зашел к тебе, Михаил Павлович,- сказал Хмелев.- С полчаса мы можем посидеть… Полки выступили, группа Аракеляна просочилась в твой дот, зарубинскую группу обнаружили и обстреляли. Это чтобы ты не терзался, что не знаешь обстановки. Теперь о твоей бумаге…
40
В груди его опять посвистывало, одутловатые щеки и высокий лоб снова приобрели синюшный оттенок.
Евстигнеев, приготовясь слушать, вынул карту, карандаш, и ему почему-то вспомнилась первая встреча с Хмелевым в длинном коридоре Главного управления кадров в начале сентября прошлого года. "Вот твой командир дивизии, поди представься ему",- сказал Евстигнееву знакомый майор и показал на тучного полковника в фуражке и начищенных сапогах, выходившего из приемной начальника управления…
- Кое-что из твоих предложений я принимаю. С дотом это хорошо,- сказал Хмелев.- Вообще все придумано и рассчитано толково: отвлекающий бой в центре, выход по оврагу… Все было бы приемлемо, если бы дивизия действовала самостоятельно. Как ты этого не учитываешь?
- А иначе нам не взять Вазузина, товарищ полковник,- отрезал Евстигнеев.
- Обожди, обожди,- нахмурился Хмелев.- Как тебе известно, есть направление главного удара армии со всеми силами и средствами поддержки, и мы стоим на этом направлении. Бой спланирован, план утвержден командующим… Что же ты хочешь, под монастырь меня подвести?
- Товарищ комдив, фронтальным ударом всю полосу прикрытия нам не преодолеть. Вы же лучше меня понимаете… без авиации, без мощного огня гаубиц - это же элементарно. В штаарме или не знают, что там бывшие наши доты, или забыли, что представляют собой наши доты,- сказал Евстигнеев с сердцем.
До последней минуты он был уверен, что командир дивизии ухватится за его предложения, дававшие в предстоящем бою реальную возможность быстро зацепиться за окраинные постройки Вазузина. И вот Хмелев, перечеркивая эту возможность, сам не ведая того, подводил себя под монастырь. "Если бы он только знал!.." - подумал Евстигнеев.
Оба помолчали. Должно быть почуяв недосказанность, Хмелев первый заговорил о том, что так волновало Евстигнеева.
- В два часа был звонок Пасхина. Сперва о делах, я все подробно ему доложил, решился даже покритиковать работу армейского тыла… А потом очень странный он задал вопрос. Вот его слова буквально. "Дрожишь?" - спрашивает, и усмешка в голосе. Ну, начальство вроде бы шутит, и я в том же духе: "Дрожу, Василий Васильевич, мороз-то вон какой нынче".- "Ну дрожи,- говорит,- это полезно перед боем. В бою смелее становишься, по себе знаю…" Никогда прежде не разговаривал он со мной подобным тоном…
41
Хмелев дышал уже прерывисто, то замирая, то вновь часто и шумно втягивая воздух, и перед Евстигнеевым пронеслась другая картина из их недавнего прошлого.
Первая ночь в военном лагере под Челябинском. Они поместились в одной комнате - кровать Евстигнеева напротив кровати Хмелева. Евстигнеев долго ворочался с боку на бок. Хмелев же уснул сразу, дышал часто-часто и вдруг затих - дыхание будто оборвалось. Евстигнеев вскочил с постели и стал трясти его за плечи: "Что с вами, товарищ комдив?" Тот, проснувшись и зевнув, ответил: "А, не обращай внимания, я давно так". Евстигнеев опять лег. И опять через час или два у Хмелева как будто остановилось дыхание. Евстигнеев снова его разбудил, и снова комдив, нисколько не сердясь, тем же добродушно-товарищеским тоном, по-владимирски нажимая на "о", сказал: "А, не обращай…"
- …Я, может, и не придал бы особого значения этому неприятному вопросу или, что ли, намеку Пасхина,- продолжал Хмелев,- кабы не одно обстоятельство. Не буду называть тебе фамилии человека - он мой сослуживец еще по гражданской войне,- так вот он живой свидетель, что Пасхин в конце декабря, когда была брошена эта фраза: "Кто из вас первый возьмет Ржев?" - а я, ты помнишь, ответил, что жду постановки конкретной задачи,- Пасхин затребовал тогда мое личное дело, полистал и сказал: "А, пре-по-да-ва-тель тактики! - И добавил: - Эти теоретики большие мастера уклоняться от прямого боя…" - Хмелев приостановился, и стало слышно, как что-то хрипло переливается в его груди, и продолжал своим низким удушливым басом:- Теперь ты понимаешь, как была бы воспринята наша не очень пока обоснованная попытка заменить маневром фронтальный удар?
Евстигнеев это понимал. Ему с финской кампании была памятна неприязнь Пасхина к командирам, не одобрявшим излюбленного им, Пасхиным, способа боя - "накладистого, но надежного", по его собственному определению.
"Может, Хмелев скорее согласится с нашими предложениями, если ему отдать письмо? - подумал Евстигнеев.- А вдруг воспримет как нажим и с моей стороны. Вообще будет оскорблен, замкнется… Один вред!"
- Товарищ комдив, командующему ведь важен результат, только результат, да и для нас, для всей дивизии, в конце концов, для всей страны только результат важен. Мы должны выбить немца из Вазузина…
- А ты думаешь, я меньше тебя этого хочу? - грустновато усмехнулся Хмелев.- Коль на то пошло, открою тебе еще один секрет: я ведь некоторым образом доброволец… Сидел бы в своей
42
почетной отставке, не уговори я друга-эскулапа подмахнуть справку, что я годен к строевой… Только молчок об этом.
"Не отдам ему письма,- решил Евстигнеев.- И сам доложу о своем решении Пасхину…"
- Просто я не смотрю столь мрачно, как ты, на план боя, который утвержден командующим,- сказал Хмелев.- Бой есть бой, ты же знаешь, все предвидеть невозможно. Не расстраивайся, Михаил Павлович, я прекрасно понимаю тебя, дорогой ты мой начальник штаба, и цены тебе нет. Увижу, что не получается так, ясно, рискну по-другому, по-твоему…
Он посмотрел на часы и медленно, сперва наклонившись всем туловищем вперед, встал и вдруг молодцевато распрямил плечи.
- Ну, давай повеселее, повыше голову!
"Возьму все на себя. Пусть",- подумал Евстигнеев и тоже поднялся.
Было ровно половина четвертого, когда, проводив командира дивизии до его крыльца, Евстигнеев вернулся в свою избушку. Хозяйка, в теплом платке, в латаной мужской телогрейке, хлопотала вокруг самовара, и Евстигнееву внезапно почудилось, что он так уже стоял однажды у этого порога и та же хозяйка, в том же платке и в такой же телогрейке, возилась с самоваром, раздувая тлеющие угли. Ему некогда было разбираться в своих ощущениях, думать, могло ли быть на самом деле точно такое же. Он прошел в горницу и хотел достать из чемодана свежее белье, побриться и умыться, но вместо этого, не снимая шинели, сел к столу и стал глядеть на оранжевый, с красными искорками огонь в лампе. В его распоряжении - он сознавал - было минут двадцать, которые следовало употребить на то, чтобы навести чистоту и хотя бы выпить стакан чаю, но какая-то непонятная сила удерживала его на месте. Он подумал, что хорошо бы долить керосина в лампу; без всякой видимой связи с предыдущим пожалел, что не успел вечером попариться в бане; потом, перебарывая странную скованность и с усилием оторвав взгляд от начинающего коптить фитиля, оглядел горницу, постель с разорванным по шву хозяйским полушубком, и вновь почудилось ему, что это когда-то уже было.
"Фу ты, чепуха какая! - рассердился он.- Нервы, что ли?.."
А может, и Хмелеву только почудилось, что командующий разговаривал с ним каким-то особенным тоном? Хотя тут письмо… Василий Васильевич, видимо, намекал на письмо, о котором комдив понятия не имеет. А вообще потверже бы надо быть Владимиру Ивановичу, поменьше считаться, как воспримут наверху… Во-первых, маневр - в полосе дивизии, соседям бы мы не помешали, а во-вторых…
43
Он не успел додумать мысли до конца. Вернулся, бухнув дверью, Кривенко, потом заговорила хозяйка. Евстигнеев поднялся и, потянувшись до ломоты в суставах, сбросил шинель.