Напротив Тимки сидели младшие урядники - боевые казаки, побывавшие на многих фронтах.
Вот крайний, с подстриженными светлыми усами и хищным горбатым носом. Он непомерно высок и худ. На его впалой груди два солдатских Георгия. Фамилия его Грибленко, но казаки зовут его "Граблей".
Грабля двумя клинками рубит, стоя в седле и держа повод в зубах. Тимка не любит, когда Грабля, выслушивая его приказания, стоит перед ним, вытянувшись во фронт, и смотрит сверху вниз с нетерпимой почтительностью. В его светло–серых глазах Тимка тогда читает: "Хоть ты и взводный урядник, а все же цуцик".
А вот второй, толстый и вечно потный Галушко, принятый генералом Покровским в казаки из иногородних. У Галушко на груди тоже белый крестик.
Когда смотришь на Галушко со стороны, то не верится, чтоб этот 1 рузный человек с рыхлым телом и бабьим лицом мог метко стрелять на полном галопе из винтовки и ловко владеть клинком.
За его глуповатой улыбкой таится жестокость зверя, а шашка в его пухлой ладони, сливаясь с рукой, обладает страшной силой и рассекает человека от плеча до пояса.
Галушко по–собачьи предан Тимкиному брату и часть этой преданности перенес на Тимку. Когда они бывают наедине, он учит Тимку приемам рубки и рассказывает ему о боях, в которых участвовал вместе с Георгием Шереметом.
Третий урядник - тщедушный казачишка, балагур, бабник и пьяница. Его маленькое птичье личико сплошь изрыто оспой, а с зеленоватым отливом глазки смотрят из–под голых надбровных дуг весело и задорно. Он мал ростом, узок в груди, но на лошади преображается, кажется выше, красивей. Это Щурь - лучший джигит в отряде Гая.
Щурь награжден на фронте двумя Георгиями, но не носит их, презрительно называя "цацками". От брата Тимка слышал, что Щурь был когда–то другом теперешнего комбрига Семенного. Но гражданская война разлучила друзей и сделала их врагами.
Четвертого младшего урядника во взводе нет, и его заменяет молодой высокий казак, похожий на черкеса. Впоследствии Тимка узнал, что этот казак - Костя Бурмин - был подхорунжим, но Алгин разжаловал его в рядовые за неподчинение и дерзость.
…Командир взвода подхорунжий Шпак - из вахмистров. Он в два с половиной раза старше Тимки и относится к нему с добродушным дружелюбием. Он очень любит слушать старинные украинские песни и аккомпанирует Тимке на бандуре. Днем он учит Тимку обращению с пулеметом, метанию гранат и уставу. Пытался даже преподавать тактику, но в начале первого же урока Георгий Шеремет прервал подхорунжего:
- Брось, Михаил Пантелеевич!
- А что? - смутился Шпак.
- А то, что чепуху порешь.
Шпак обиделся, прервал урок и ушел купаться.
Вечером, когда Тимка уселся подле него на крылечке, подхорунжий, настраивая бандуру, ворчливо проговорил:
- Не учился я в юнкерских да в академиях… может, тебе когда доведется.
Тимка ничего не ответил. Не мог он признаться старому подхорунжему, что не о чинах и академиях он сейчас мечтает, а о Наталке.
Тоска по дому, по Наталке становилась тем сильнее, чем спокойнее становилась жизнь на хуторе.
Свободных вечеров у Тимки бывало все больше, а с ними приходила тоска по станице, по черноглазой подруге. В короткие летние ночи лежал Тимка ничком на бурке и, истомленный мечтами о Наталке, воспоминаниями о встречах с нею, засыпал лишь под утро.
3
В начале июня на хутор приехал есаул Гай. Увидев есаула, въезжавшего во двор в сопровождении своей охраны, Тимка поспешил уйти в сад. Былая привязанность Тимки к Гаю сменялась теперь брезгливым безразличием, а временами даже неприязнью. К тому же Тимка знал, что есаул начнет расспрашивать его о станице и, наверное, спросит о Наталке.
Из сада Тимка вышел в огород. Осторожно переступая через огудину огурцов и пробираясь между кустиками помидоров, пошел к речке.
В лодке сидел какой–то казак. Закинув в воду удочку, он читал книгу. "Костя Бурмин", - узнал его Тимка и хотел свернуть в сторону, но потом передумал и направился к берегу.
Бурмин, услышав треск камыша, обернулся.
- А, господин взводный! Едемте купаться на песчаную косу.
Через несколько минут Тимка стоял на корме и направлял лодку длинным шестом вниз по течению. Бурмин сидел посередине и держал в руках книгу. - Интересная? - спросил Тимка.
- Только начал… А что вас в книгах интересует?
- Люблю про войну читать. Еще про индейцев и зверей. Вот недавно Джека Лондона читал, про собаку–волка.
- Учиться вам надо… и читать побольше хороших книг. Можно и Джека Лондона. Вот вы про собаку читали, а что, если сравнение провести? Разве нам с вами легко достается наше место в жизни?.. Скажите, Тимофей Григорьевич, правда, что вы были ординарцем комбрига Семенного?
Тимку первый раз в жизни назвали по отчеству, и это понравилось ему.
- Да, пришлось…
- Говорят, он зверь?
- Брехня! Геройский командир, орден за храбрость имеет. А человек… один раз увидишь - полюбишь.
Бурмин был явно озадачен таким ответом. Он невольно оглянулся и с любопытством взглянул на Тимку. Тот почувствовал, что сболтнул лишнее. Он сорвал зло на лягушке, ударив ее шестом. Лягушка перевернулась кверху брюшком, а вода вокруг нее на миг покраснела.
Лодка уже выплыла в поворот и шла посередине к песчаной отмели. Путь лодке пересекала дикая утка со своим выводком.
Заметив лодку с людьми, утка повернулась и поплыла назад, к камышу. Тимка, что было силы, толкнул лодку вправо вперед и, быстро нагнувшись, схватил одного зазевавшегося утенка. Темно–коричневый, с блестящими маленькими перышками, пробивающимися сквозь пух, с куцыми крылышками, утенок был смешон и жалок.
Тимка взвесил его на ладони и стал гладить по спинке. Утенок втягивал шейку и смотрел на Тимку бусинами глаз.
- Эх, если б дома! Давно хотел такого утенка добыть, вырастить!
- Что ж, заберите, скоро дома будете.
- Где уж скоро!.. - вздохнул Тимка и с сожалением пустил утенка на воду.
- Что ж, сомневаетесь в победе, Тимофей Григорьевич?
Тимка не ответил. Схватив шест, он яростно погрузил его в воду. Лодка резко накренилась и повернула к песчаной отмели.
Вытягивая лодку на берег, Тимка искоса взглянул на Бурмина. "Завтра пойду с Васькой рыбу ловить, надо его позвать", - решил он. И нарочито грубо сказал:
- Ну, вылазьте! Купаться здесь будем.
Есаул Гай с хорунжим Шереметом выехали на соседние хутора, где были расквартированы другие взводы сотни. На следующий день к вечеру они вернулись.
Тимка сидел в зале у каганца и, высунув кончик языка, переписывал в добытую у хозяина тетрадку список бойцов своего взвода. Услышав в кухне голоса, он полюбовался на свою работу, вздохнул и с сожалением закрыл тетрадку.
- А, господин старший урядник! Здравствуй, тебя–то мне и надо!
Тимка исподлобья взглянул на есаула, на его изуродованное ухо, на руку, подвешенную на черной ленте к шее, и отвернулся.
Гай засмеялся:
- Я вижу, что ты все еще дуешься на меня. Забыть не можешь своего друга Храпа… - Он подошел к Тимке и попробовал поднять за подбородок его голову. Но Тимка упрямо наклонил ее еще ниже.
В зал вошел Георгий.
- Вот полюбуйся на своего братца - рассердился на меня и мириться не хочет.
- Да я ему уже толковал о том. Вообще же, сказать откровенно, грязная история.
- Никто об этом не спорит. - И, меняя разговор, он спросил: - Ты распорядился насчет ужина?
- Да, сейчас хозяйка сала и колбасы поджарит.
- А яйца?
- Будут и яйца, и сметана, и холодное молоко.
- Ну, сей напиток не про меня…
- Есть кое–что и другое.
- А что? - оживился Гай.
- Перцовая, вишневая и полынная. Ты какую одобряешь?
- И ту, и другую, и третью… Тимка, выпьешь вишневки?
Тимка отрицательно мотнул головой. Георгий нахмурился, посмотрел на Гая.
- Ну только, пожалуйста, ему не давай. Хозяйка, еще молодая женщина, в зеленой юбке,
обшитой внизу белой тесьмой, внесла огромную сковородку с жареной колбасой, залитой яйцами. За яичницей на столе появились свиное сало, сметана, хлеб и крынка молока. Георгий принес бутылки. Хозяйка ласково ему улыбнулась.
- Что, хозяйка, мужа–то нет? - спросил есаул.
- В плавнях он, у полковника Дрофы.
- Вон оно что!.. Дети есть?
- Двое.
- Видать, и трое будет?
- Это как бог пошлет.
- Пошлет, пошлет. Меня тогда в кумовья позовешь. Ужинать сели вчетвером. Есаул Гай и подхорунжий
Шпак пили много, но не хмелели. Георгий заметно опьянел от двух стопок. Он налил Тимке красно–бурого, настоянного на вишнях самогона и глупо улыбнулся.
- Ты думаешь, я пьян? Не–ет, сотника Шеремета так просто не споишь. Вообще я не пью, но если… за–а–хочу… Господа! Предлагаю выпить за полковника
Дрофу и за его назначение заместителем Алгина! Гай мрачно заметил:
- Теперь–то он приберет к рукам Сухенко.
- Оно и нам всем порядком достанется! - пообещал Шпак. - Еще не успели оформить его назначение, а он уже четырех казаков расстрелял.
- Пусть не бегут! - стукнул кулаком по столу Гай. - Этот не только казака, и офицера не задумается застрелить.
Тимка отодвинул от себя стопку, ковырнул вилкой яичницу и взглянул на брата. Георгий, красный от выпитого самогона, поминутно искал, его, видимо, тошнило. Тимка отложил вилку и зачерпнув ложкой сметану, принялся слизывать ее языком. Есть не хотелось, но сметана была холодная и приятно освежала рот.
Шпак налил стопки, чокнулся с Гаем и Георгием.
- Хлопцы, давайте заспиваем яку–нибудь нашу, украинскую!
Он немного откинулся назад и хриповатым басом затянул:
Реве та и стогне Днипр широкий…
Сердитый витер завыва…
Георгий хотел подхватить песню, но у него из горла хлынул поток рвоты, залив грудь, колени и облив сидящего рядом подхорунжего Шпака. Все вскочили. Тимка, воспользовавшись замешательством, вышел в кухню, а оттуда во двор.
Была безлунная, душная ночь. Он прошел в глубь двора и остановился возле амбара, из которого слышался голос урядника Галушко.
- …И повели, значит, нас на кладбище, в расход пускать. Ну, идем это мы цепкой, а по бокам и сзади конвой, а я крайний. И вижу: красноармеец, что позади шел, споткнулся о могилу и упал. Я, не долго думая, повернулся назад, прыг через него - и бежать!..
Тимка хотел зайти в амбар, но передумал и направился в сад. У колодца наткнулся на Ваську.
- Что, урядник, пить захотел?
- Ага.
- С есаулом гулял?
- А ну их!.. - Тимка сплюнул. Он подождал, пока напьется Васька, и, припав губами к краю ведра, стал жадно пить. Напившись, смочил себе водою голову и лицо.
Васька, усевшись на срубе колодца, сыпал махорку в клочок газетной бумаги.
- Дать закурить?
- Не надо.
- А ты попробуй, привыкнешь. Васька с наслаждением" затянулся:
- Крепкая, стерва! - И, словно продолжая прерванные Тимкой мысли, проговорил с досадой: - Ну, и хутора нам попадаются: девчат нет, скучно… Что они там, за ужином, говорили? Скорей бы!..
- Теперь, Василь, скоро уже.
- Ты что не рад, что ли?
- А что?
- Рожа у тебя хмарная робится, когда о восстании говоришь.
- Со своими биться неохота.
- Со своими?!
Тимка удивленно поглядел на Василия. Неужели это он, Тимка, сказал "со своими"? Поспешил добавить:
- Родные у меня там…
- А, вон чего! Ну, не ты первый против родных идешь. Теперь не только свояк свояка, брат брата рубит…
- Страшно, Василь!
- А ты меньше думай, что страшно, что нет. Наше дело маленькое, куда все, туда мы.
- Вот потому–то и страшно, что не туда…
- Чего врешь? Казаки все пойдут с нами, только выступим.
- Все? Эх, Василь, да что казаки… вся Россия за них, а ты - казаки.
- Не хныкай раньше времени, еще повоюем! - Василий скверно выругался и, потушив между пальцами окурок, бросил его далеко в сторону. - Чудной ты, Тимка. Тут и без тебя тошно, а он политику разводит… Что мы с тобой - генералы?.. Не наше это дело… Поедем–ка утром рыбу ловить.
- Поедем. И Костю Бурмина возьмем… А зараз - спать!
В эту ночь сбежали из отряда Костя Бурмин и карачаевец Юсуф.
Тимка, бледный, с растерянным лицом, докладывал о происшествии командиру взвода подхорунжему Шпаку.
Подхорунжий ходил по комнате, заложив руки за спину, сутулясь и стараясь не смотреть на вытянувшегося у порога Тимку.
- Может, поехали куда?..
- Я не отпускал. В наряде сегодня Галушко. Бегство урядника, да еще не одного, а я рядовым,
грозило Шпаку большими неприятностями. Предстоял серьезный разговор с заместителем Алгина, полковником Дрофой, который теперь сам вел борьбу с дезертирством.
Путем долголетней службы, горьких унижений и обид вышел подхорунжий Шпак из младших урядников в офицеры. Как верный пес, он прослужил десять лет сверхсрочной службы и получил, наконец, звание вахмистра, а затем, уже при белых, - первый офицерский чин.
Он свыкся с военной службой, походами и одиночеством. Там, где–то под Армавиром, была семья, жена, дети, небольшое хозяйство. Но домой не тянуло. Изредка наезжал в родную станицу. Хмуро слушал вечные жалобы состарившейся жены на тяжелую работу, постылую жизнь. Неумело ласкал детей. Дома не засиживался, - тянуло в полк, к привычной, суровой жизни с ее размеренным порядком.
Грянул семнадцатый год, революция. Все было ново, ошеломляюще. Потом - гражданская война и неожиданное производство в офицеры.
Простая размеренная жизнь ушла навсегда, все становилось сложным и непонятным. Вот хотя бы Андрей Семенной. Он помнит его рядовым, потом вахмистром. Помнит он и младшего урядника Семена Хмеля. Да… немало воды утекло с того времени, когда Шпак был вахмистром… И вот теперь он, пятидесятилетний подхорунжий, снова встретился со своими сослуживцами по полку, но они не назовут его ласково, как прежде, дядей Михаилом, и ежели попадет он им в руки, - поставят его, не колеблясь, к стенке.
Тимке надоело стоять навытяжку, и он шагнул вперед.
- Дядя Михаиле! Шпак сурово прикрикнул:
- Я для тебя сейчас - господин подхорунжий. Ты что думаешь, полковник Дрофа нас с тобой похвалит? Разжалует в рядовые… да еще шомполов всыпет!
- Не разжалует… господин подхорунжий: у него из лагеря тоже черти сколько сбегло.
- Много ты понимаешь! В шестом году, когда был он подъесаулом, а я в его сотне младшим урядником, сотня наша была брошена на подавление крестьянских бунтов. Тогда Дрофа даже стариков не щадил, порол не только плетьми, а и шомполами. И многие, после порок тех, отдали богу душу… А в восемнадцатом и девятнадцатом он был в прифронтовой контрразведке. - Шпак спохватился, что нельзя говорить так о своем начальнике при взводном, и резко переменил тон.
- Сегодня же собери всех урядников и строго–настрого прикажи, чтобы без особых пропусков, за моей и твоей подписями, никого за хутор не выпускать! А дежурному по конюшне дай двадцать шомполов перед строем… Ну, иди, а я рапорт сотнику писать буду.
Тимка вышел из комнаты и притворил за собой дверь.
В кухне, возле печки, подоткнув подол светло–синей юбки, возилась хозяйка.
- Что, Степановна, топить вздумала?
Тимка догадывался о том, что его брат завязал любовную связь с этой женщиной, но делал вид, что ничего не замечает.
Хозяйка не оборачиваясь ответила:
- Твоим лодырям хлеб поставила, да и своему идолу пышек спечь надо.
- А мне?
- Тебе–то чего?
- Как чего? - возмутился Тимка. - Ты же мне сдобный пирог обещала!
- Разве? - Хозяйка засмеялась и повернула к Тимке лицо. - Если споешь мне сегодня, испеку.
- Я ж тебе пел.
- Ну что ж, а сегодня - еще. А не хочешь петь, поцелуешь.
- Чтоб меня брат уздечкой отвозил?
- А ты боишься? - Она ожгла его взглядом насмешливых карих глаз. - Так поцелуешь?
- Не дури, Степановна, муж узнает, будет тебе…
- Ну вот, то братом своим, то мужем лякать вздумал. Что я им, крепостная? Ну, говори, петь будешь или целовать? А то не испеку тебе пирога. Или ты днем боишься, так я до ночи обожду… Хочешь, я тебе сегодня в чулане постелю?
Тимка уже не рад был, что затеял разговор про пирог. Он видел, что хозяйка шутит, но было что–то в ее глазах и голосе, что заставляло Тимку краснеть и отворачиваться.
- Ладно, Степановна, спою…
- Значит, петь решил. Потом, какая я тебе "Степановна", меня Лизой звать… Брат сегодня приедет?
- Завтра к вечеру, - Тимка взялся за ручку двери.
- Так постелить тебе в чулане?
- Там крысы.
- Аль боишься, что нос отъедят? - засмеялась хозяйка. - Управлюсь, приду крыс поотгоняю.
Тимка сердито взглянул на нее и невольно обратил внимание на ее голые стройные ноги. "Красивая она все же", - подумал он, выходя во двор.
…Перед Тимкой стоят неподвижно шеренги его взвода. На правом фланге, как всегда, несуразная длинная фигура урядника Грабли. Он нагло смотрит на Тимку и всем видом своим словно спрашивает: "Ну, а дальше что?" Тимка старается не замечать Граблю и молча скользит взглядом по лицам казаков первой шеренги. Вон, рядом с Граблей, правофланговым, стоит Тимкин новый друг Васька. Вот, чуть ближе, два рослых конвойца - братья Лещенко, те самые, что хотели разоружить его в хмелевском саду. Вон, прямо перед ним, Никола Бредень, взводный кузнец с могучими руками, бессильно опущенными сейчас "по швам". А дальше - младший урядник Галушко. Он только что вернулся на хутор, смененный урядником Щурем, и, узнав о побеге Бурмина, виновато смотрел на Тимку.
Тимка остановился взглядом на молодом казаке.
- Савчук! Два шага вперед, марш! Казак вышел вперед и вытянулся.
- Ты знаешь обязанности дежурного по конюшне?
- Так точно, знаю, господин взводный.
- Так почему же ты, собачий сын, разрешил уряднику Бурмину коней увесть?!
- Он сказал, що вы его в первый взвод посылаете.
- Сказал!., посылаете!., ух… ты!.. - и Тимка первый раз в своей жизни обругал человека грязными, похабными словами. - Пропуск у него потребовал?
- Никак нет, господин взводный.
- Не потребовал… По приказанию командира взвода - двадцать шомполов перед строем. Я тебя научу, как дежурить, сволота!
- Господин взводный…
- Молчать! Урядник Галушко! Приведите в исполнение приказ.
Провинившегося казака положили на вынесенную из хаты лавку, сняли с него чекмень и рубаху, спустили шаровары.
Урядник Галушко взмахнул смоченным в самогоне шомполом и нанес первый удар. Кроваво–синий рубец вздулся на спине Савчука, из горла его вырвался хриплый стон. Второй удар был еще сильнее и пришелся по пояснице. Тимка поморщился от животного вопля избиваемого. "Ну и порет, сволочь, норовит все печенки отбить…"
После четвертого удара у Савчука пошла кровь из горла. Тимка не выдержал и махнул рукой:
- Отставить!
Галушко недовольно опустил уже занесенный шомпол:
- Всего четыре, господин взводный… Тимка разозлился:
- Не разговаривать!! Взво–о–од! Направо–аво–о! Ра–зойдись–и-ись!
…За ужином Тимка сидел молча и почти ничего не ел. Шпак тоже молчал, мало ел, но пил много, и хозяйка, подсевшая к ним, то и дело доливала в его стакан.