Наступила ночь. Смолкли далекие раскаты орудий. Ехать пришлось наугад, не разбирая дороги. Тимка стал дремать в седле, убаюканный ровным шагом Котенка. Немного беспокоили лишь непонятная головная боль и легкая слабость, не проходившая вот уже вторые сутки и не схожая с обычным приступом лихорадки. Тимке стало холодно, чтобы согреться, он перевел Котенка на рысь - и чуть не свалился с седла от охватившей его слабости.
Он взялся обеими руками за шею коня и с трудом снова перевел его на шаг. В голове словно работала невидимая кузница. Ухали тяжелые молоты, шуршали мехи. Озноб сменился нестерпимым, палящим жаром, тело покрылось липким потом. Тимка растерянно подумал: "Тиф, должно… Эх, надо, что б там ни было, до утра в седле продержаться!" - и он резко свернул влево.
Вскоре Котенок вышел на дорогу. Чуткие уши коня ловили каждый степной шорох. Пробегал ли трусливый заяц, кралась ли к заснувшей перепелке лиса, шуршала ли, изгибаясь, черная гадюка, свистел ли у норки суслик - все волновало и настораживало Котенка.
Но Тимка не слышал ночной жизни степи. Его вновь, сильней прежнего, стал бить леденящий озноб. Отстегнув от седла бурку, он накинул ее себе на плечи. Немного согревшись, уснул и очнулся, лишь когда конь шарахнулся в сторону, испугавшись чего–то, и чуть не вышиб его из седла.
Была все еще непроглядно–темная ночь. Накрапывал мелкий дождик. Где–то вдали лаяли собаки. "Если это станица Поповическая, то там должны быть наши. А если хутор, то все ж можно рискнуть переночевать", - решил Тимка и направил Котенка прямо на собачий лай.
Прошло довольно много времени, прежде чем перед Тимкой из густой завесы дождя показались деревья и какие–то постройки. "Нет, это не станица, - подумал он, - ну, да все равно", - и под яростный собачий лай въехал в чей–то двор.
В одном из окошек довольно большого дома засветился слабый огонек, и вскоре на крыльце показалась человеческая фигура. Голос у вышедшего человека был грубый, негостеприимный. Но Тимке все было сейчас безразлично. Шум в голове усилился, хотелось укрыться от дождя, а главное - спать, спать…
- Хозяин, пусти переночевать. С дороги сбился.
- А кто такой?
- Дальний я.
- А куда едешь?
- В Поповическую.
- В Поповическую? - переспросил хозяин смягченным уже тоном. - Она у тебя с левой руки осталась. Проехал ты ее, значит… Ну, слезай с коня, до утра перебудешь.
Тимка обрадовался. Он с трудом стал сползать с седла, держась рукой за переднюю луку. Но лишь только он коснулся земли, ноги отказались держать его, и он, теряя сознание, медленно осел на землю. Ему казалось, что он падает в глубокий колодец. Последняя его мысль была: "А что будет с запиской Алгина, зашитой в шапке?"
Хозяин поспешно спустился с крыльца и наклонился над Тимкой. Он снял с него бурку и ощутил на плечах сукно погон с поперечными лычками. Из дому вышел молодой парень в коричневой бекешке внакидку.
- Красный, батя?
- Нет, наш… Урядник… Возьми, Петро, коня. - Хозяин легко поднял Тимку на руки и понес в дом.
В маленькой комнате с единственным окном, закрытым наглухо ставней, - полумрак. Слабый свет проникает лишь из соседней комнаты, скупо освещая деревянную кровать у стены да сложенные в углу тыквы.
Тимка всматривался в их причудливые формы и размеры, от длинных оранжевых и золотистых перехваток до серых кругловатых глыб. Он долго не может вспомнить, что с ним случилось, и как он очутился в этой комнате. Напряженно морщит лоб. Наконец с трудом припоминает свою поездку и внезапную болезнь, дождливую ночь и лай собак… Постепенно в памяти воскресают: генерал Алгин, крестивший его на дорогу; угрюмый отец, обнявший его на прощанье; бородатый казак, вышедший на крыльцо… и чье–то женское молодое лицо, так часто склонявшееся над ним во время болезни.
Сколько он пролежал в постели, Тимка определить не мог. Одно лишь ему ясно, что он находится у людей, сочувствующих белым. Иначе за ним не стали бы так бережно ухаживать, ведь на его черкеске - он хорошо помнит - были погоны с нашивками старшего урядника.
В соседней комнате послышались женские голоса. Один из них показался Тимке как будто знакомым, и он стал прислушиваться.
- Не выживет, ох, не выживет он, Миля. Сегодня семнадцатый день пошел - и все время без памяти.
"Семнадцать дней болею! А как же записка Алгина?!" - с ужасом подумал Тимка. Он хотел подняться, но тело не слушалось его.
За дверью продолжался разговор:
- Намедни подошла к нему, а он лежит и на потолок дивится. Очи синие, синие, а лицо… краше в гроб кладут. Обрадовалась я: очнулся, думаю. Наклонилась, а он как вскрикнет - испугался, должно. А потом залопотал невесть чего и зубами заскрипел, будто стекло гложет…
Послышался другой голос.
- Чудной хлопец! Сам вроде врангелец, урядник, а все про председателя какого–то поминает… Намедни мой–то Петро зашел к нему, слушал, слушал, а потом как заругается: "Это, кажет, краснопузый, не иначе, а мы–то за своего его принимаем". А потом за генерала да за полковников каких–то стал балакать и еще за брата - видать, офицер у него брат - и за есаула Гая. Вижу, Петро аж за ухом поскрябал. "Нет, кажет, это наш…" Ты бы, Груня, наведалась к нему…
- Рано ще, давай заспиваем.
- Хлопца потревожим.
- А мы полегоньку. - И Груня запела вполголоса:
Ой, казала мэни маты, ще и приказувала,
Щоб я хлопцив до садочка не приважувала,
Щоб я хлопцив до садочка не приважувала.
И, оборвав, начала другую, шуточную:
Я на улице была, чулочки протерла…
Мэне маты с улицы кочергой поперла…
Тимка на миг забыл о непереданной записке, судьбе своего отряда и невольном плене своем. Ему захотелось подтянуть песню, но голос его был так слаб, что он сам его не слышал. Тогда он снова попытался встать. С большим трудом ему удалось сесть на кровати. Оставалось самое трудное - спустить ноги и накинуть на себя черкеску, висевшую на спинке кровати. В голове стоял неумолчный шум. Черкеска казалась тяжелой, словно ее карманы были набиты камнями. Тимка с огромным усилием притянул ее к себе. Спустив ноги, встал, сделал шаг вперед - и со слабым стоном упал лицом вниз.
…Кризис миновал, и Тимка стал быстро поправляться. Он уже бродил по комнатам и даже выходил на крыльцо, но спускаться по ступенькам вниз еще не решался.
Прошло еще несколько дней, и Тимка окреп уже настолько, что стал собираться в дорогу. От своих хозяев он узнал, что Бриньковская и все станицы по ту сторону Дамбы находятся в руках красных, что мятеж, начавшийся в ряде станиц, подавлении отряды так называемой "Повстанческой армий" снова загнаны в плавни. Узнал он и о том, что генералу Улагаю удалось захватить много станиц и подойти близко к Екатеринодару, собрав вокруг себя сильную казачью конницу и офицерские сотни, но силами какой–то кавалерии, подошедшей на помощь частям Девятой армии, и красного десанта, высадившегося под командованием Дмитрия Фурманова в станице Старонижестеблиевской в тыл Улагаю, Улагай был не только остановлен, но и разбит. По рассказу хозяев выходило, что теперь Улагай, отрезанный от основной своей базы - Приморско - Ахтарского порта, вынужден отходить к станице Гривенской, за которой начинаются огромнейшие Гривенские плавни - недавнее убежище полковника Рябоконя. Хутор, где приютили Тимку, находился на территории, занятой войсками десанта. Но Улагай и Рябоконь отступали значительно южнее, и хутор остался на самом краю их левого фланга. Вот почему хозяин хутора Гавриил Никанорович со дня на день ждал прихода красных.
О группе генерала Бабиева здесь ничего не знали. Слышали лишь, что часть десанта прорвалась на Бриньковскую, но была отбита и отошла к Ольгинской.
Все эти известия глубоко взволновали Тимку. Он почти не сомневался в гибели отрядов Дрофы и Гая и всего повстанческого штаба. А раз это так, то возвращаться искать Бабиева и его разбитый отряд было бы безрассудно. Ведь если Бабиев не прорвался в Каневскую, он ничем не сможет помочь Алгину. Оставалось одно: пробраться к Улагаю, присоединиться к отряду Рябоконя и разделить с ним его судьбу.
Выйдя во двор, Тимка оглянулся по сторонам. Хутор состоял из трех жилых домов и ряда построек. Один из домов занимал хозяин с семьей, в другом ютились батраки, а в третьем, самом большом и только что отстроенном, никто пока не жил. А между тем там стояла самая лучшая мебель, кованные медью сундуки с приданым и праздничной одеждой и кровати с двумя рядами пуховых подушек чуть ли не до самого потолка. Комнаты в этом доме убирались, и он служил как бы парадной гостиной на случай приезда почетных гостей.
Возле одного из амбаров Тимка увидел хозяйскую дочь Груню и невестку Милю. Молодая женщина и девушка развешивали на длинной веревке, тянувшейся от амбара к овчарнику, только что выполосканное и подсиненное белье.
Заметив Тимку, Груня закричала:
- Тимочка, иди помогать! Тимка подошел к ним.
- Здравствуйте… вы Гаврила Никаноровича не бачили?
- А тебе он зачем, Тимочка? - спросила Груня и, схватив Тимку за плечо, взобралась на скамейку. - Подай мне, Тимочка, - показала она рукой на белье в круглой корзине. Тимка, взяв охапку мокрого белья, стоял возле Груни, а та брала по одной вещи и вешала на веревку.
- Хочу поговорить с ним. Ехать пора.
- Ехать?! - вскрикнула Груня и уронила на землю взятое белье. Миля только руками вплеснула и изумленно посмотрела на Тимку.
- А ты, Тимочка, не рехнулся? - спросила Груня. Вмешалась и Миля:
- И куда ты, больной, поедешь?.. Поживи, поправишься, тогда побачим. Я с черкески–то твоей погоны поснимала… Петро сегодня ночью приехал, казав: опять красные наших побили, почти к самым плавням отогнали.
- Все одно, поеду… - упрямился Тимка. Кинув белье в корзину, он пошел навстречу хозяину, показавшемуся из конюшни.
- Здравствуйте, Гаврил Никанорович.
- Здравствуй, сынку, - с грубоватой лаской проговорил хозяин и слегка хлопнул Тимку по плечу. - Есть больше надо. Молоко, масло, сметану. Да по дому тосковать меньше… Никто не знает, где найдет, а где стеряет.
- Поговорить с вами хотел бы, Гаврил Никанорович.
- Ладно, идем в хату.
Хозяин привел Тимку в горницу и, усадив на стул, сел напротив, положив локти на стол.
- Кажи, що за дело, уж не до дому ли собрался?
- Решил ехать до Улагая, Гаврил Никанорович. - Волнуясь, Тимка стал рассказывать хозяину, почему он пришел к такому решению. - Ежели своему отряду помочь опоздал… со своими вместе и погибать буду, - твердо закончил Тимка.
Хозяин слушал, не перебивая, лишь изредка он кивал головой в знак одобрения.
Тимка сидел спиной к двери и не заметил, как в комнату тихонько вошел сын хозяина Петр. Зеленая фронтовая гимнастерка с трудом облекала его широкие плечи и грудь. Синие казачьи шаровары были заправлены в юфтевые сапоги невероятных размеров, а на бритой голове была папаха из золотистого курпейка.
Петр остановился у порога и, присев на корточки, прислонился спиной к стене. Когда Тимка кончил говорить, Гавриил Никанорович кивнул в сторону сына.
- Вот еще один рябоконевец. Ночью приехал, а завтра назад собирается. Ежели уж такое твое решение, езжайте вместе. Да только зря торопитесь. Сейчас красные прут, а позади у них голод… Народ тысячами из России на Кубань бежит… задушит голод большевиков, не удержать Советской власти…
Поздно вечером Тимка и Груня сидели на крылечке амбара. Было прохладно, и Груня набросила на плечи пуховый платок. Почти все в доме легли спать, лишь одна Миля возилась в кухне, собирая мужа в дорогу.
- Значит, едешь?
- Еду, Груня… - тихо ответил Тимка.
- Убьют.
- А тебе жалко?
- Может, и жалко… от смерти тебя выходила. Вроде родного стал.
Тимке сделалось стыдно.
- Не сердись, Груня… ты хорошая, да и все вы… Я у вас - словно у родных.
- Ну, и оставайся. Хозяйство большое, работы хватит. В своей станице тебе все одно не жить, пока большевики там, а тут тебя никто не займет 1.
- Нет, Груня… надо ехать… не могу иначе…
1 Не тронет.
- Упорный ты. Заладил одно, - она прижалась к нему плечом. - Будешь обо мне вспоминать?
- Буду… - нерешительно проговорил Тимка и хотел рассказать Груне про Наталку, про свою тоску по ней… Но с удивлением почувствовал, что тоски–то этой и нет, она развеялась, как предутренний туман в поле. Или она, тоска эта, со временем притупилась или болезнь да заботы ее из сердца вытеснили…
- Груня, спеть тебе песню?
- Где тебе! Наверно, такой же ты безголосый, как и я. Запеть запою, а вытянуть - голоса нет. А люблю песни, страсть люблю!
Тимка еще и сам не знал, сможет ли он петь после тяжелой болезни, остался ли у него прежний голос.
- А хочешь, спою?
- Ну тебя… лучше сказку расскажи. - И Груня еще теснее прижалась к Тимке. - Ежели гарную сказку расскажешь, так и быть, поцелую.
- Слушай. - И Тимка вместо сказки запел песню, сперва тихонько, потом - во весь голос:
Дывлюсь я на небо, та и думку гадаю,
Чого я не сокил, чого не летаю.
Чого ты мне, боже, крыльев не дав,
Я б землю покинув та и в небо злетев,
Бо в доли на свити, дывлюсь, я нелюбый,
Я наймит у ней, хлопцуга приблудный,
Чужой я у бога, чужой у людей…
Хиба кто кохае неридных дитей…
Груня притихла. Она жадно слушала песню, не отрывая глаз от Тимки.
На крыльцо выбежала Миля, а за ней свекровь… Они стояли, не шевелясь, словно боясь спугнуть залетевшую невесть откуда жар–птицу.
А Тимкин тенор звенел уже на весь двор, будя людей и заставляя их выходить во двор послушать редкостного певца.
…О дайте мне крылья, орлиные крылья.
Орлом быстрокрылым я в небо,
Я в небо полыну…
Тимка повернулся к Груне и смущенно, но уже с оттенком гордости, спросил:
- Ну как?.. Могу петь или нет?
Груня не ответила и только тесней прижалась к Тимке.
Широкое русло реки зарастало у берегов камышом. Лишь по крутым берегам да по узенькой полоске воды посередине можно было догадаться, что здесь, сотни веков тому назад, катила свои воды широкая река, имя которой стерлось в памяти людей.
По склонам прежних берегов растут кое–где сады, а внизу, в высоком бурьяне и терновых зарослях, плодятся лисы…
Два всадника остановились на склоне и пытливо заглянули вниз.
- Пора коням отдых дать, да и самим поснидать, - проговорил широкоплечий, на рыжем высоком коне.
- Что ж, давай проедем вон в тот садок, - указал плетью второй и тронул коня шенкелями.
Над деревьями сада с шумом поднялась огромная стая куропаток, а между кустами замелькало зеркальце заячьего хвоста. Широкоплечий потянул повод.
- Давай, Тимка, здесь… вглубь забиваться не будем.
- Можно и здесь, - ответил Тимка и спрыгнул с коня.
Через несколько минут они сидели на разостланной на траве бурке и уплетали коржики, сало, свиную колбасу и яйца. Запивали водой, принесенной Петром из родника, что тонкой струйкой выбивался на поверхность земли.
Тихо в саду. Багрянцем осени окрашена листва. Мирно журчит родник. Терновые заросли внизу, сонный камыш у воды и теплая ласка солнечных лучей.
Такие дни будят неясную тревогу у перелетных птиц. Заставляют их все чаще засматриваться в голубую высь, а по ночам настороженно ловить каждый шорох и собираться в стаи.
Тимка любил раньше эти осенние дни, когда после тяжелых полевых работ ходил он в сады стрелять вальдшнепов и куропаток, а по утренним холодным зорям - северных перелетных уток и маленьких диких гусей–казарок.
Теперь же осень вместо успокоенности несла с собой боязнь за будущее, сожаление о прошедшем да неясную, как у птиц, тревогу.
Вдали, где, не умолкая, надрывно гудели пушки, дрались люди. Победа одних и поражение других уже были предрешены, но еще ныли тоскливо в воздухе пули, свистели и скрежетали, ударяясь друг о друга, клинки, падали сраженные насмерть люди…
- Видать, наши опять к плавням отходят. Отступление прикрывают… Многие лягут… - Тимке стало грустно. Вспомнился отряд, его взвод, к которому он уже привык, новые друзья - Васька, Галушко, Щурь, старый подхорунжий Шпак.
- Тимка, а ты не боишься, что нас словить могут? - неожиданно спросил Петр. Тимка вздрогнул.
- Он не хотел показать Петру, что, действительно, немного трусит. Принудив себя улыбнуться, он нарочито равнодушно проговорил:
- Недалеко уж, доберемся как–нибудь…
- Вот то–то и оно, что недалеко, - не унимался Петр. - Места тут неровные, курганы да балки. Высыплет из–за кургана их разъезд: "Стой! Бросай оружию!" - вот и готово…
Тимке стало не по себе. Он недовольно посмотрел на Петра, но тот спокойно продолжал жевать сало, и его широкое лицо не выражало ни страха, ни тревоги. "На медведя похож… Такой и под расстрелом будет спокойно сало дожевывать". Тимка поднялся с бурки.
…Глубокими балками, кукурузными полями да конопляниками пробирались Тимка и Петр к станице Гривенской.
Они уже были близки к цели. Уже слышались далекие вспышки пулеметных очередей и нервный треск винтовочных залпов. Хоть и совсем молод был Тимка, он по стрельбе чутьем угадывал: то, что происходит впереди, уже не может назваться боем. Это походит скорее на облаву, когда цепь охотников подковой охватывает обреченного на смерть матерого волка.
Волк мечется по зарослям терновника и камыша, в бессильной ярости скалит желтые клыки, злобно дыбит загривок густой серо–аспидной щетины. Он пытается еще сопротивляться, но судьба его уже решена. Впереди - болото, позади - неумолимые охотники… И вот волк, почуяв конец, трусливо поджимает хвост и убегает в самую чащу зарослей, чтобы хоть на час оттянуть неизбежную гибель.
Там, впереди, в необозримом море плавней, таится, возможно, гибель многих тысяч людей, связавших свою жизнь с судьбой восстания. Там таится, очевидно, и его, Тимкина, гибель.
- Слушай!.. - Петр дотронулся до Тимкиного рукава.
- Что?
- Тише!
Они стояли за высоким курганом. Перед ними в сумраке вечера расстилалась степь с небольшими клочками неубранной пшеницы. Мимо кургана проезжал дозор. По черным буркам и таким же папахам нетрудно было узнать казаков, но кто они - белые или красные?.. Каждую минуту дозор мог въехать на курган, и тогда Тимка и Петр будут обнаружены.
Дозорные, мирно переговариваясь, проехали курган стороной и скрылись за пшеницей. Вскоре показался и самый разъезд, силою до взвода. Тимка и Петр следили за ним, затаив дыхание. Когда он шел уже в полусотне шагов от кургана, Котенок, почуяв лошадей, призывно заржал. На мгновение разъезд в нерешительности остановился, потом, по знаку командира, рассыпался и подковой стал охватывать курган.
Уходить на уставших лошадях было невозможно. Тимка переглянулся с Петром. Тот отстегнул от пояса бомбу лимонку, и по его лицу Тимка понял, что он решил дорого продать свою жизнь.
Это ободрило Тимку. Ему стало совестно за свою нерешительность. Ведь и у него на поясе было четыре бомбы - "бутылки". Правда, он никогда еще не бросал бомбы, но раздумывать не приходилось. Тимка, спрыгнув с коня, побежал на верхушку кургана, на бегу отстегивая бомбу. Услышав взрыв от брошенной им бомбы, лег на живот и стал отстегивать вторую.