Накинув ватник на плечи, я в одних белых подштанниках проследовал к месту сбора, где уже сидели знакомые морячки и трое парней из прачечной: Володька, Сенька и Севка. Это они прорубили в цементе отверстие и помогли Афоне разобрать поперечные стенки в тоннеле. Присел рядом с Катей. Она сунула мне завтрак - две картошки и кусочек хлеба.
Первым делом обсуждали вопрос, как идти: вместе или отдельными группами?
Решили разделиться. На этом настаивал я и моряки.
- Так нас переловят, как кур,- возразил кто-то.
Большинство бежавших из лагеря не имело представления, как надо себя вести во вражеском тылу. Многим казалось, что достаточно завернуть в любую деревушку - и их встретят с распростертыми объятиями, накормят, напоят молоком и отведут к партизанам...
- Малыми группами легче маскироваться и добывать пищу,- говорил я.- Заходить в деревни, тем более расположенные близко от города, опасно.
Попросив у доктора Петрова вычерченную мною схему, мы во всех подробностях обсудили маршрут. Договорились, что пойдем к Днепру, где, по уверению Петрова, нас должны встретить партизанские связные. Конкретной явки у нас не было. Человек, который мог сообщить явку, не знал, что мы убежали из лагеря раньше намеченного срока.
- В ближайшую ночь нужно обязательно втянуться в лес. Идти придется с большой предосторожностью, чтобы не нарваться на засады. Дороги могут быть блокированы. В деревни вообще заходить только в случае крайней надобности.
Неожиданно совещание пришлось прервать. К нашему убежищу приближалась женщина с граблями в руках. Она ходила между кустами, ворошила валки скошенной травы. Внезапное появление свидетеля было совсем некстати.
- Что будем делать?- В голосе Петрова была тревога, он посмотрел на меня.
- Пригласим на совещание...
- Я серьезно спрашиваю.
- А я серьезно и отвечаю. Посидит с нами до сумерек, ничего с ней не случится. Зато выясним, кто она и откуда!- И посоветовал Петрову послать к женщине Катю, чтобы гостья не всполошилась и не подняла с перепугу шум.
Пожилая колхозница, нисколько не удивившись такой встрече, предупредила:
- На Катынь не ходите. Там много немцев. Уйма! Ведут какие-то раскопки и ловят напропалую всех, кто попадется...
Это был самый томительный день. Солнце будто висело на одном месте и не хотело плыть дальше. Город еще был близко. На дорогах взвывали моторы вражеских машин.
Решили до прибрежного леса идти вместе, а там разбиться на отдельные группы.
Отдохнув за день, я к вечеру попробовал надеть солдатские ботинки. Каждый из них казался пудовым. Ходьба по воде в тоннеле, в грязной, заболоченной речушке, как видно, не прошла даром. Нога покраснела, распухла. Но надо было терпеть. На первых же километрах я стал отставать от впереди идущих. А они, словно забыв о моем положении, бежали вперед как угорелые. Куда мне было за ними угнаться!
15
В июле ночи росные, прохладные. Обливаясь потом, я брел, едва переставляя отяжелевшие ноги.
Вся группа, поджидая меня, отдыхала на обочине.
- Трудно, да?- участливо спросила Катя.
- Ничего,- ответил я и, присев, сразу же опрокинулся на спину.
Подошел Петров, опустился рядом со мной на траву, подал фляжку:
- Выпей водицы.
- В походе стараются пить меньше и, чтобы сбить жажду, даже кладут на язык щепотку соли,- проговорил я.
- Соли у меня нет...
- Напрасно. А я запасся.
- Не до этого было... Выпей глоток, хочется ведь?
- Хочется.- Я взял фляжку. Вода была противной на вкус и отдавала лекарством.
- Будем в лесу к рассвету?- спросил Петров.
- Будете, если побережете силы. Нельзя так бежать!- Не мог же я сказать ему, что если они и дальше пойдут в таком темпе, то я окончательно выбьюсь из сил и не дотяну до леса. Я понимал, что людей подгоняет страх. Почувствовав свободу, они спешили укрыться в желанном лесу. Я был для них обузой. Не дав мне как следует отдохнуть, они молча поднялись и шумно, без всяких предосторожностей, чуть ли не бегом устремились вперед.
- Давай, дорогой, поднимайся.
Петров помог мне встать. Пройдя немного рядом, сказал:
- Куда это они побежали очертя голову? Надо навести порядок. А то свернут в сторону, нарвутся на гарнизон - будет тогда дело. Мы тебя подождем, Никифоров.- И побежал догонять товарищей.
Потом Петров возвращался еще дважды. Поддерживая меня за плечи, помогал подойти к месту, где темнели на краю кювета фигурки отдыхающих людей.
Но в конце концов мы потеряли друг друга. Когда заметили вдалеке свет фар полицейских мотоциклов, кинулись врассыпную. А вот найти в темноте друг друга так потом и не смогли.
Присев на обочине, я с надеждой вглядывался в серую прогалину кочковатой дороги, пролегшей меж живыми стенками тихо шелестящей ржи, и чутко ждал шороха приближающихся шагов, приглушенно-добрых, утешительных слов. Дорога была безмолвной, мертвой. В небе тлели тихие ночные звезды. Волновалась, шуршала колосьями спелая рожь. Я испытывал такое чувство, словно меня опять грубо, насильственно швырнули в прежнюю камеру, где поджидали разъяренные гестаповцы.
Долго я тогда просидел на обочине, курил одну цигарку за другой. Спешить и догонять было некого...
Шевельнулся таившийся во ржи ночной ветер и склонил к моей горячей щеке ласковый усатый колосок. Я сорвал его, размял на ладони и съел мягкие, сладковатые, молочной спелости зерна.
Короткая июльская ночь подходила к концу. На востоке обозначилась полоска зари.
16
Поднявшись с земли, я закинул за плечи вещевой мешок с остатками сухарей, хлеба и не спеша прошел километра два, а может быть, и больше, совершенно не зная, сколько еще шагать мне до ближайшего леса, чувствуя, что силы мои на исходе. Я стал зябнуть. Пока не наступил рассвет, надо было где-то укрыться, найти место для сна и отдыха. Свернув с дороги, я долго шел вдоль полоски ржи по узкой меже и, на свое счастье, наткнулся на куст ивняка. Он был многоствольный, с густыми молодыми побегами. Над полем стояла глубокая ночь. После разгоряченной ходьбы в одной гимнастерке было холодно. Достав нож, нарезал веток. Из одних устроил постель, другими укрылся. Спал плохо, просыпаясь от холода и сырости, все время ворочался с боку на бок: ныли раны, мучили мысли об одиночестве. Когда проснулся, было уже светло.
Скинув с себя ветки, я встал, облитый солнечным теплом и свежестью раннего утра. Осмотревшись, увидел, что ивушка, давшая мне первый ночлег, росла близ дороги, исполосованной следами чужих, ребристых автомобильных шин. Тут же серело увлажненное росой пепелище недогоревших чурок, отдающих запахом керосина, рядом валялись сигаретные окурки, обрывки бумаг от пачек немецких галет. Надо было скорее уходить прочь от этого места.
Километрах в трех в стороне от дороги зеленела густая, освещенная утренним солнцем небольшая рощица. К ней я и направился, чтобы переждать день. Рощица оказалась сельским кладбищем, буйно заросшим кустами сирени. Лучшего укрытия нельзя было и придумать.
Обогнув несколько оград с деревянными крестами, войдя в кусты, решил обследовать кладбищенскую окрестность. Вдалеке виднелась деревушка, дымили трубы. Я успокоился. Если кто придет копать могилку, то не сразу меня обнаружит.
Забравшись в самую гущу кустарника, нашел подходящую ямку, густо заросшую пыреем, нарезал веток сирени, положил под голову вещевой мешок и не заснул, а будто провалился в бездну.
Проснулся от страшного грохота. Кусты сирени трепал ураганной силы ветер. Я вскочил. Темно-сизая туча, вспарываемая сверкающими молниями, наступала с юго-востока широким дождевым фронтом. Первым делом решил закурить. Достав мешочек с табаком, свернул объемистую аппетитную цигарку. Сколько ни бился, зажигалка не вспыхивала: кончился бензин. В самый раз бы покурить, втянуть дымок...
Хлынул тяжелый, холодный ливень, да такой, что вокруг все потемнело. Сквозь струи дождя нельзя было различить потемневшие от воды деревянные кресты.
До полных сумерек небо обрушивало на землю сплошные потоки воды. Дождь перестал, когда кругом стояла черная, непроглядная ночь. Насквозь промок не только я, но и мой вещевой мешок. Хлеб и сухари превратились в сплошное месиво.
Еще днем я снял солдатские ботинки. Они оказались мне слишком велики и натерли ноги. В одних шинельных чулках я покинул кладбище, боясь, что простужусь, потеряю сознание и снова попаду в лапы гестаповцев.
Я знал, что близко село. И хотя меня тянуло к теплому очагу, хотелось выпить стакан, малинового чая, но заходить в незнакомую деревню без соответствующей разведки было опасно. Вскоре я продрог так, что у меня стали неметь конечности, и решил все-таки пробраться в отдельный сарай или баньку, которые нередко ютятся на отшибе.
Казалось, что тертому, битому - опыта не занимать. Но... Нелегко было шагать в темноте по раскисшей дороге, когда ноги то увязают в грязи, то скользят, разъезжаются в промокших чулках, как на смазанных лыжах. Перебитая в локтевом суставе рука не разгибалась, и равновесие было держать нелегко: я то и дело падал в грязь. С великим трудом, опираясь на одну руку, поднимался из переполненной водой колеи и опять упорно брел, спотыкаясь на каждом шагу. Не знаю, какое я одолел расстояние, как вдруг почти рядом раздался в темноте раскатистый смех и слова песни на чужом языке. Я вздрогнул и замер на месте. Простояв в оцепенении несколько секунд, круто повернул обратно и зашагал по грязи, чутко прислушиваясь к чужим словам песни, к частым толчкам своего сердца. Сознание заработало четко: "О нашем побеге наверняка уведомлены не только близкие к городу гарнизоны противника... Но куда идти?"
Я решил обойти занятую противником деревню и поискать другую, где нет фашистов.
Сыро, грязно, темно, и что ни шаг - то лужа воды. Хоть бы звездочка какая выглянула!..
По обеим сторонам дороги стояла высокая рожь. "Она меня и укроет",- подумалось мне. Свернув с колеи, я, как в студеную воду, окунулся в густюшее намокшее жито, совсем не подозревая, что мне придется вытерпеть. Сгоряча прошел сотню метров и только тут почувствовал боль в ногах и быстро сообразил, что от моих чулочков могут остаться лишь одни лоскутки. Садиться и надевать ботинки на распухшую ногу? Об этом даже думать было страшно. Пошел вперед напропалую. Но чем дальше, тем было труднее. В глубине поля рожь полегла, перепуталась. Я никогда в жизни не испытывал таких мучений, как в ту ночь, когда продирался через это, казалось, бесконечное поле поваленной ржи.
Наконец-то выбрался на проселочную дорогу. Куда она вела, я не знал и брел тихонько, держа ориентир на редкий собачий лай. Стучать в хату я не собирался. Спустившись в небольшую лощинку, почувствовал под ногами стерню - знать, где-то близко сено. И действительно, поднявшись на пригорок, увидел в темноте сарай. Это был самый великий дар той сверхужасной ночи.
Когда я вошел внутрь, то почему-то поверил, что спасен. Левая от входа сторона сарая была заполнена душистым сеном. Выдернув мягкую охапку, я сел на нее. От сухих трав шло то самое райское тепло, к которому я привык с детства, а потом на службе в кавалерии, когда устало валился в заполненный сеном станок.
Подавив томительное желание покурить, я развязал вещевой мешок и с отвращением заставил себя поесть мокрого хлебного месива, залез на верх сеновала, зарылся глубоко, согрелся и заснул. Я был так измотан, что, наверное, проспал бы долго, если бы не услышал сквозь сон женский голос:
- Осторожно, гляди не зацепи...
- Ничего. Прошла,- раздался в ответ более звучный и молодой голос.
Две женщины, видимо хозяйки этого сарая, вкатили скрипучую телегу и начали брать вилами сено. Из их разговора я понял, что это мать и дочь, которым староста велел сегодня же сдать воз сена по заготовкам.
- Нагребем ли столько? - спросила молодая.
- Уж сколько будет. Где взять-то сухого?
Мне было нетрудно определить, что сено выгребут до последней охапки вместе со мной. В аховом оказался я положении. Выйти к ним - испугаются, поднимут шум. Грязный, небритый, я своим видом мог напугать кого угодно. Вскоре из разговора матери с дочерью я понял, что вчера вечером к ним в поселок прибыла воинская часть и встала на постой. Фашисты заставили жителей истопить баню, мылись и до поздней ночи стирали свое белье. Тихо разговаривая, женщины обменивались впечатлениями о том, как гитлеровские солдаты гонялись за курами и поросятами, как пристрелили привязанного теленка.
Вилы уже совсем рядом вспарывали мягкое, пышное сено, а я все еще не решался пошевелиться, заговорить. И когда железные острые концы почти нащупали мой бок, как можно тише и спокойнее подал голос:
- Хозяюшка! Осторожно! Не бойтесь живого человека.
- Ой, мама!- вскрикнула дивчина и отдернула вилы.
- Кто там, господи!- спросила мать.
- Раненый, мамаша!- ответил я и, раздвинув сено, поднялся.
- Господи боже ж мой!- повторила пожилая, стоявшая на возу женщина.- Откуда вы, родимый? Ох, горе горькое!
Я решил не лукавить. Слово "родимый" обдало материнским теплом.
- Бежал от немцев.
- Может, это вас...
- Погоди, мама, погоди,- прервала ее дочь.- Вы, наверное, голодный?
- Спасибо. Сами понимаете...
Меня трясло. Обмундирование было еще сырым, раны горели, особенно на ноге. Зуб на зуб не попадал. Поняв мое состояние, хозяйка сказала дочери:
- Беги, Настенька, и принеси поесть. Я сведу его в баню. Она еще совсем теплая.
Настенька воткнула вилы в сено и, стряхнув с рябенького сарафана сенную труху, возразила матери:
- В баню нельзя. Вдруг немчура проснется и опять задумает делать постирушку...
- И то правда. Чтоб их леший забрал!.. Ой, какой же ты намоченный!- всплеснув руками, запричитала женщина.- Уж так, поди, тебя дождик-то нахлестал!
- Насквозь промок.
- Такой улил, да с громом! Ты посиди тут, а я из бани ведерко воды принесу, солью тебе, хоть помоешься маленько. Когда же все это кончится, господи! Может, и наши где-нибудь вот так же бедствуют...
- А где же они?- спросил я.
- Да с первых дней на фронте, где же еще? Сына сразу взяли, а хозяин тоже вослед подался. Не схотел тут оставаться. Я мигом, сынок!
Она скоро вернулась, принесла в бадейке теплой воды, кусок мыла, слила мне на левую ладонь. Я кое-как умылся, вытерся рукавом.
- Не догадалась я сказать Насте, чтобы рушник захватила. Ты мыло забери. Отверни ворот-то, я и на шею чуток солью... И как ты только не пропал!
От хозяйки я узнал, что название их деревни Марьино, что стоит она не так уж далеко от Смоленска.
Настя вскоре принесла хлеба, вареной картошки, горшок холодного молока, несколько корней самосада с сухими листьями и коробку спичек. Я сначала покурил, а уж потом принялся за еду. Пока ел, Настя толково объяснила, где и каким путем мне надо идти.
- Только не на Катынь. Там немцев видимо-невидимо,- снова услышал я предупреждение.
Пожилая хозяйка вздохнула.
- Могли бы и у нас тут передохнуть, если бы не энти банщики вшивые...
- Они ищут кого-то,- заметила Настя.- Говорят, из города полста наших удрали. Старосту весь вечер спытывали: не видел ли кого, мол...
Задерживаться у этих добрых людей мне было никак нельзя. Беда могла случиться не только со мной, но и с ними.
Кое-как я надел ботинки. Видя, что долго копаюсь со шнурками, Настя помогла их зашнуровать и умело завязала прочный узелок. Неловко было принимать помощь молодо девушки, но я мало что умел делать одной рукой: правая не гнулась в локте, и пальцы были скрючены в щепотку.
Горячо поблагодарив женщин за помощь, я попрощался с ними и с небольшим запасом хлеба, табака и спичек в мешке, с полной фляжкой молока направился к указанной Настей лощинке. Оттуда уже без особого труда добрался до молодого смешанного лесочка.
17
По всем признакам, тут много было малины, но я решил со сбором ягод погодить и сначала привести себя в порядок. Выбрав небольшую, уютную солнечную полянку, прежде всего разулся и распеленал ногу. Присыпал рану ксероформом и мысленно поблагодарил Катю Рыбакову за ее предусмотрительность. Сняв с себя одежду, развесил по кустам совсем еще сырые ватные брюки, гимнастерку, растянул на ветках снятый с ноги бинт. Раненую руку трогать не стал - все там крепко присохло, а забинтовать так же ловко, как это сделала Катя, я бы не сумел.
Хорошо бы погреться на солнышке после вчерашнего ливня и сырой ночи. Я сидел на старом березовом пеньке и не переставал думать о моих товарищах по лагерю. Куда они подались? Где их застала непогода? Никак не мог погасить внутреннюю тревогу за них.
Подсушив на солнце листья табака, искрошил мелко ножом и накурился вдоволь. Не отходя далеко, собрал малину и высыпал на разостланный для просушки вещевой мешок. Я решил пробыть здесь весь день и хорошенько отдохнуть. Сняв нижнюю рубаху, подставил спину горячему солнцу. Оно приятно грело и щекотало совсем недавно зажившую на спине рану. Меня разморило, стало клонить ко сну. Но спать нельзя - мало ли кто мог появиться. И в самом деле, сквозь расслабляющую дремоту я вскоре услышал детские голоса. Ребятишки-ягодники так быстро приблизились, что едва успел надеть рубаху, стеганые брюки, как кусты раздвинулись, и, держась за ветки молодой березки, передо мной замерли с разинутыми ртами двое пацанов. Один лет девяти, другой вдвое младше...
- Не бойтесь, ребята, я командир Красной Армии. Раненый. Убежал от немцев,- выложил я им начистоту, как взрослым.
- А мы и не боимся,- ответил старший, сбивая на затылок великоватую серую кепку. Младший был в старом, с подвернутыми рукавами пиджаке, с вихрастыми светлыми волосами. Держа обеими руками кружку с малиной, он поднес ее к веснушчатому, испачканному ягодами носу и, рассматривая меня с явной опаской, часто хлопал серыми глазенками.
Чтобы хоть немножко выглядеть "по-командирски", я надел гимнастерку, застегнул пуговицы, спросил, откуда они и как их зовут.
- Меня Петькой, а энто мой брат Ванька.
- Вот и хорошо! Будем знакомы. У меня, Петя, есть к тебе очень большая и важная просьба. Ты мне должен помочь,- сказал я таинственно-приглушенным голосом.
- Помочь? Насчет еды, што ль, да? - прошептал Петя.
- Еда, Петя, у меня пока есть.- Я кивком головы показал на хлеб.- Не надо никому говорить, что вы меня тут встретили. Понял?
- Ясное дело!- отозвался смышленый Петя.- Я сейчас всех уведу отсюдова. Есть у нас языкатые...
"Языкатые" кричали и свистели по всему мелколесью.
- А-а...- не договорив, я осторожно показал глазами на братишку.
- Ванька-та? Так он же мой брат, я ж ему накажу!..
- Ты, Петя, не сказал, из какой вы деревни?
- С Алексеевки.
- Немцы у вас есть?
- Не. Полиция стояла, а потом переехала. Сегодня был один рыжий. На велосипеде прикатил. Они завсегда так: наедуть, самогонки нахлещутся, пошумлять и укатят. Вы их не пужайтесь, в лес они не ходят, партизанов боятся.
- А партизаны есть близко?
- Чего же нет? Есть, конешно... лес-то, он вон какой! Ванька, слышь?
- Чаво?- шмыгнул Ванька пестрым от веснушек носом.
- Высыпай все ягоды командиру, вот чаво.- Петя опрокинул на мой вещмешок свой солдатский котелок.
Братишка встряхнул кружку, заглянул вовнутрь, облизнув пунцовые губы, чуть задумался и с явной неохотой высыпал всю малину, до единой ягодки.