- Молодец, Ванюха!- одобрил брат.- Мы еще с тобой наберем вона сколько. А теперь пошли! А вам до свидания. Будь, товарищ командир, спокоен, я все устрою как надо.
Они скрылись в кустах. Минуты две-три спустя я услышал Петькин звонкий тенорок: "Ребята, я знаю такое место, где полно малины, и крупнющая! Идем туда!"
Прислушиваясь к удаляющимся детским голосам, прошелся босиком по мягкой, почти не топтанной траве. Какими бы ни были добрыми эти два паренька из деревни Алексеевки, я все же решил покинуть солнечное местечко, вокруг которого, как пчелки, вились по кустам ребятишки-ягодники.
Перевязав ногу, я обул солдатские "скороходы", собрал свое немудрящее имущество и не мешкая отправился в путь. Выйдя из лесочка, поднялся на высотку и увидел за хлебным полем темнеющий на западе бор. Обойдя Алексеевку межами и перелесками, снова вышел на дорогу и медленно побрел по обочине. Справа от дороги шелестел кустарник вперемежку с елками и орешником. Слева всплескивала солнечными волнами почти созревшая рожь. Я шел, думая о повстречавшихся на моем пути братишках, угостивших меня малиной, о женщинах, снабдивших продуктами. И на душе было светло от этих добрых встреч.
Далеко впереди, за поворотом дороги, над колосьями ржи появилась голова человека. Я быстро свернул с обочины и спрятался в кустах. Мимо меня на велосипеде проехал рыжеголовый, широконосый полицейский с болтавшейся за спиной винтовкой. Я осудил себя за потерю бдительности - ведь он мог увидеть меня издалека - и тронулся дальше.
Бор надвигался. Большие, как желтые свечи, сосны первыми встретили меня. Приветливо покачивая зелеными верхушками, горделиво возвышались над лапчатыми елями, тонкоствольными березками. Вот он и первый гриб подосиновик на белой ноге, в толстой набекрень шапке. Как истый грибник, достал нож, хотел срезать и сунуть в вещевой мешок, да раздумал, пожалел этого веселого лесовика, который всегда сам просится в плетеный кузовок.
Лес... С первых же дней войны он оберегал нас от вражеских снарядов и осколков, перегораживал завалами путь вражеским танкам, укрывал от проливных дождей, досыта угощал ягодами.
Лес жил. Где-то совсем близко работал дятел. Я присел на пенек, снял порыжевшую от солнца, дыма костров и пороха свою армейскую шапку-ушанку. Хотелось крикнуть: "Здравствуй, нарядный друг, труженик неутомимый!.. И ты, смешная юркая белка, здравствуй!.. Здравствуйте, все лесные, мягкие звуки!"
Я сидел и, как величавую музыку, зачарованно слушал все дневные шорохи леса. Наконец встал и, углубившись в чащу, вдруг почувствовал, что спасен и буду жить.
Лес был смешанный и красивый в своем ярко-зеленом одеянии. В густом, почти непролазном малиннике накинулся на крупные ягоды. Я клал их в рот целыми горстями, заедая горбушкой хлеба.
Чтобы добраться до Днепра, надо было всерьез подумать о пропитании. Вся надежда была теперь на ржаные колосья, лесные ягоды.
- А-уу!- Тонкий девчоночий голос прервал мои размышления.- Мама-аа!
- У-а!- откликнулся кто-то.
Увлекшись сбором ягод, я и думать забыл, что встречу тут кого-либо. Мне казалось, что этот мощный старый бор принадлежит теперь мне и невидимым хозяевым-партизанам. Я мог спокойно перейти в другое место, но, подумав, решил, что бояться женщин нечего. Чтобы не испугать их своим внезапным появлением, я пошуршал кустами и легонько кашлянул.
- Мама!- крикнула девушка.
- Ну что, Клава?
- Тут кто-то есть... Слышь, мама!- повторила она испуганным голосом.
- Живой человек, мамаша. Здравствуйте!- ответил я и вышел из кустов.
- Здравствуйте,- сказала женщина и поправила сползший на лоб белый в клеточку платок.
- Меня, Клава, бояться не надо,- улыбнулся я.
- А чего вас бояться...- Девушка отвернулась и стала перебирать в плетеном кузовке ягоды. Каштановая прядка волос, выбившись из-под рыжей мужской кепочки, закрыла ей лоб и быстрые, золотистого цвета, глаза. Она откинула непокорную прядку, прищурилась сердито, стараясь показать, что я ей не в диковинку.
- Все-таки лес, да и время такое,- промолвил я и, чтобы не затягивать знакомство, коротко рассказал, откуда иду, какие намерения.
- Холодно, поди, ночами в одной рубахе?- женщина посмотрела на меня с неподдельным сочувствием.
- Холодно. Даже очень...- И я рассказал, как ночевал в придорожном ивовом кусту, как поливал меня на кладбище дождик, как зарылся в сарае в сено и что из этого вышло...
- А если бы не проснулись? Ой!- вскрикнула Клава, и вся наигранная строгость с нее вмиг слетела, круглое лицо стало дивно свежим, простодушным. Мать ее тоже улыбнулась.
- Ничего. Живы будем, не помрем...- весело обронил я, радуясь этой встрече.
- И слава богу, что уцелел. Голодный небось?- спросила она.
Я пожал плечами, чувствуя во рту сладость малины и кисловатую, ни с чем не сравнимую терпкость хлебных крошек. Мне безумно хотелось есть, но я стыдился признаться в этом, зная, как плохо жили люди на оккупированной врагом земле, где даже соль была на вес золота.
- Ну так что, мама?- Клава вопросительно поглядела на мать.
- Сейчас же пойдем домой. Бог с ними, с ягодами. Сварим картошки. Надергаем луку, моркови. Сальца бы вам, да нету. Забрали паразиты последнего поросенка.
- А надеть что-нибудь тепленькое? - проговорила Клава.
- Это уж само собой...
- Буду вам благодарен, мамаша. Как вас зовут?
- Елизавета Федоровна. Лубенковы мы,- ответила мать.- Вы вот тут, у этих сосенок, и ждите нас. Мы с Клавкой еще засветло, я думаю, обернемся.
Договорившись обо всем, мы расстались. Я с волчьим аппетитом доел остаток хлеба. Когда проглотил последний кусок, с ужасом подумал: "А вдруг не придут?.. Все может случиться. Нагрянут немцы и полицаи, задержат на выходе из села, начнут потрошить: "Куда идете? Кому еду и одежду тащите?"- и пиши пропало".
Я решил переменить место. Долго петлял по лесу, пока не выбрал наблюдательный пункт, откуда хорошо просматривалась сбегающая к лесу дорога, по которой должны прийти Клава с матерью.
День уже шел на исход. Солнце позолотило верхушки обусловленных для встречи сосенок, а женщины все не появлялись. Я сидел на своем НП, строгая ножом можжевеловую палку для посоха, и ждал. Думал, придут мои новые друзья или нет? Повезет ли сегодня в третий раз, и не слишком ли много везений в один день?
В глубине души я был убежден, что придут. А если нет, то на это будет причина. Какая? Жизнь во вражеском тылу не укладывается в обыденные рамки, она неизмеримо сложнее всяких выводов и предположений. Иногда судьбу человека решает случай - простой, нелепый. Надо ж было старосте из Марьино приказать вывезти сено не раньше и не позже сегодняшнего дня! Вдруг бы он сам заявился в сарай и выковырял меня вилами?.. В селах действуют не только староста, полиция, но и скрытая от глаз народа фашистская агентурная разведка. Нельзя сбрасывать ее со счетов. Засекут преждевременное, быстрое возвращение женщин из леса, а потом повторный выход из села, да не с пустыми руками, а с горшком молока, чугунком вареной картошки, с запасом хлеба, лука,- и проследят, что за пикник решила устроить Елизавета Федоровна со своей дочерью. Возможно, все мои аналитические умозаключения и логические предположения страдали излишней подозрительностью, но я был в одном твердо уверен - что такая женщина, как мать Клавы, обмануть не может. Придет, непременно!
"И тем не менее ты перешел в другое место",- подхлестнул я себя. И тут же вспомнил, как мой дед Никифор, бывало, наставлял: "Разогнал под горку телегу, на чеку поглядывай".
Ох как правильно наставлял! Порой не раз я катил на одном колесе, гнал по ухабам и не оглядывался, пока не падал вверх тормашками...
Наконец на пригорке, рядом с зеленой полоской позднего овса, показались две фигуры. Узнал я их не сразу. На той, что поменьше ростом, мешковато висел на плечах длиннополый пиджак или самотканый жупан. Это могла так вырядиться Клава. А вот другая, высокая, что шла легкой, молодой походкой, была не ее мать, а кто-то другой. Ошибиться я никак не мог. Неожиданное появление незнакомой женщины меня смутило. Почему Елизавета Федоровна нарушила нашу договоренность? Ведь она мне дала твердое слово, что придет с дочерью. А что, если это ловушка? Приманка полицейская? Кто эта женщина и кто там за горкой?
Как бы я ни преувеличивал свои подозрения, нарушение условий встречи настораживало. Наверное, я правильно сделал, что переменил место и повел наблюдение с другого пункта, заранее наметив удобный путь отхода в глубину леса. Размышляя таким образом, я держал их на прицеле и в то же время поглядывал на вершину высотки - не появятся ли там еще какие гости?..
Тем временем женщины спустились с пригорка, вошли с краю в небольшой смешанный подлесок и в ожидании моего появления остановились, беспокойно шаря по кустам глазами.
Надежно прикрытый низкорослыми елками, я стоял и всматривался в лицо молодой женщины, одетой в серый, городского пошива, жакет, в темно-синюю юбку, свисающую к голенищам кирзовых сапог. В одной руке она держало какой-то сверток, в другой - плетёную корзину. Ничего подозрительного в ее облике я не нашел.
У Клавдии под накинутым на плечи пиджаком тоже виднелась корзина с торчащими перьями зеленого лука. Приложив два пальца к губам, она так лихо, по-мальчишески свистнула, что, подавив сомнения, я откликнулся.
- А свистеть-то, Клава, не договаривались,- выйдя из кустов, проговорил я и, поздоровавшись с незнакомой женщиной, не спускал с нее пристального взгляда.
Понимая мою настороженность, она торопливо, с волнением заговорила:
- Мне Клава сказала, что вы командир...
- Об этом мы тоже с ней не договаривались, а наоборот...
- Вы меня извините, Лида - жена политрука,- заторопилась с ответом Клава.- Мы с мамой посоветовались и решили, что ей второй раз идти трудно, а мне одной боязно...
- Хорошо, Клава, хорошо. Спасибо маме. Она обещала, потому я и волнуюсь... Значит, вы жена политрука? Где служили?
- Мой муж служил в Смоленске. Перед самым началом войны отправил меня сюда с детьми в деревню, к родственникам. Тут я и застряла. Политрук Николай Федорович Тобольцев. Может, где встречались?- Она вложила в последние слова всю силу печали и надежды.
Что я мог ей ответить?
Во время наших рейдов по тылам противника нас так спрашивали в каждом доме. Дети, соскучившись по отцам, жались к нам с затаенными в глазах вопросами.
- Ожиданием живем...- Лида вздохнула.- Что только не передумали... Вы не представляете, как я обрадовалась, что увижу родного, советского командира, столько пережившего.- И, спохватившись, засуетилась:- Я табаку принесла, хлебца, картошки молодой сварила. У Клавы вон молоко, морковка, лук. Пиджак вот... Извините, какой уж есть.
Клавдия сняла с плеч темно-серую одёжу и подала мне. Стеганный на вате пиджак из так называемой чертовой кожи был сущим кладом - в нем не страшен ни дождь, ни холод ночной.
- Спасибо, дорогие, спасибо,- горячо и растроганно прошептал я.
- Мы радехоньки помочь. Давайте присядем,- проговорила Лида.- Мы немножко побудем с вами... Сначала поешьте, а потом расскажите, что знаете. Вы ведь недавно от своих-то. Говорят, наши с зимы под Ярцево, а дальше пока никак не могут пробиться...
Я ел еще теплую картошку, запивал молоком и рассказывал о том, в каких боях довелось участвовать.
- Нельзя сразу наступать на многих направлениях. Линия советско-германского фронта тянется на тысячи километров. Придет время, прогонят гитлеровцев из Ярцево, из Смоленска. Думаю, что недолго осталось вам ждать наших.
- Не знаю, когда уж и дождемся...- В словах Лиды были и печаль, и мольба.
Пока я докуривал цигарку, она с Клавой переложила в мой вещевой мешок продукты, вылила во фляжку остатки молока. У меня образовался такой запас продовольствия, который избавлял от многих существенных забот и ненужного риска.
Уточнив, где и в каких селах стоят вражеские гарнизоны, полиция, я горячо поблагодарил Лиду и Клаву за все, что они для меня сделали. Мне было тепло не только от просторного пиджака. Согревало тепло людское, кусок хлеба, разделенный с детьми политрука Тобольцева... Попрощавшись с женщинами, я, опираясь на можжевеловый посох, двинулся дальше по лесной тропе, залитой потоками вечернего света. Полной грудью вдыхал живительный ягодный воздух, вслушивался в лесные тихие шорохи.
Стало смеркаться. Лесная дорога вывела меня к большому хлебному полю. За ним виднелись крыши домов, над которыми уже кучерявились хорошо различимые на закате вечерние дымки. Зная, как трудно пробираться через поле, я обогнул его по краю леса. Всплыла над хлебами луна, похожая на крупный желтый ломоть нашей уральской дыни, освещая уснувшее ржаное поле. Светло стало как днем.
Я пошел краем ржаного поля и неожиданно уперся в речку, заросшую по обеим сторонам густым тальником и ольхой, где дружной, хлопотливой скороговоркой верещали лягушки. Терпко пахло черемухой, смородиной и чабрецом. Звонко просвистев крыльями, взлетели куропатки. Они заставили меня вздрогнуть, остановиться. Невольно подумалось: "Неплохо бы похлебать супчика и обглодать птичье крылышко".
Однако мечтать при луне на берегу незнакомой речушки было некогда. Я решил быстро перейти ее и укрыться в бору. Однако преодолеть эту "махонькую" речушку вброд оказалось не так-то просто. Нужно раздеваться, снимать ботинки, мочить бинты и раны, к которым я успел притерпеться. Такая незадача, хоть плачь. Внезапно вспомнил, что у таких речушек, приветливо овивающих русские села, всегда ютятся на юру деревянные баньки. А где баня, там непременно должна быть кладка для перехода на ту сторону. Немало таких переправ мне встречалось во время боев в той же Смоленской и Калининской областях.
Искать переправу решился не сразу. Деревня близко, пьяные выкрики, на чужом языке долетают до моих ушей, большой ломоть луны тонет в речной прогалине, простреливая белым светом каждый прибрежный кустик.
Дождавшись, пока угомонились в селе крикливо гортанные голоса, я осторожно пошел вдоль берега к деревне и вскоре заметил освещенное луной строение. Я угадал - это была банька. От нее к берегу скатывалась серая утоптанная тропинка, упирающаяся в деревянную кладку.
Сердце забилось тревожной, победной радостью. Везло мне в этот день крепко. Почувствовав запах березовых веников, я пошел к предбаннику и задел ногой консервную банку: предательски загремев, она отлетела к открытой двери. Я вздрогнул и остановился. В предбаннике кто-то ворохнулся, что-то скрипнуло, зашипело приглушенно. Я пригвожденно замер на месте. Однако вскоре понял, что в предбаннике куры. А сердце под пиджаком бух, бух, словно места ему там не хватало, и коленки вроде чужие стали.
Придя в себя, заглянул в предбанник (и да простит мне хозяин!) - решил пополнить свои продовольственные запасы... Затем перешел на другую сторону речушки.
Идти по скошенному лугу было легко. Душа моя пела. Луна, вскарабкавшись выше темнеющего бора, мягко освещала копны сена. Я выбрал одну, что поменьше, разгреб сухое, духовитое разнотравье и присел передохнуть, радуясь тому, что все обошлось удачно.
Потом связал обмоткой охапку сена и, взвалив ее на плечи, двинулся к лесу. В чаще я выбрал глухое, укромное местечко среди молодого ельника. Нарезав лапника, аккуратно уложил его ровньш слоем, пышно устлал луговым сеном, соорудил изголовье, куда надежно пристроил мешок с запасом провизии. Укутавшись пиджаком, навалил на себя пласт сена.
Давно я не спал таким глубоким, спокойным сном. Проснулся оттого, что сквозь высокие сосны и ельник проник и нащупал мое лицо теплый утренний луч. Сбросив с себя пиджак, я обомлел: рассыпавшись по всей поляне, как гвардейцы в высоких белых шапках, стояли на крепких белых ногах боровики...
Я поднялся, пошел искать воду по старой лесосеке. Неожиданно отыскал канавку, ведущую к небольшому болотцу. Умывшись, ополоснул консервную банку и наполнил чистой родниковой водой. Возвращаясь обратно, собрал в шапку с десяток крепких грибов, высыпал на сено и принялся ощипывать курицу, взятую ночью в предбаннике. Она оказалась нагульная, тяжелая. Опалив ее на жарком костре, сварил разделанную тушку по частям. Но курятины съел на удивление мало. Больше всего пил крепкий, приправленный грибами бульон, экономно закусывая хлебом. Оставшееся мясо и тушенные на курином жиру, мелко нарезанные грибы плотно уложил в консервную банку. По моим подсчетам, я на целых три дня был обеспечен пищей.
В тот день на десерт у меня был чай с малиной. После сытного харча вновь крепко поспал на своей импровизированной постели.
Под вечер я снова тронулся в путь.
Медленно продвигаясь краем леса, увидел издалека на противоположной лесной опушке стадо. Маскируясь в подлеске, решил осторожно приблизиться к нему и найти пастуха.
Пастушечье дело мне хорошо знакомо. Я с детства пас свою скотину вместе с соседними мальчишками. На Южном Урале поздно выпадает снег и скот пасут в тугае по чернотропью почти до конца ноября. Много раз сиживал в юрте у костра с исконными степными кочевниками. Слушал, как надо отбиваться от волков, обучать невыезженного коня, оказывать заболевшему или раненому первую помощь.
Пастухи обычно народ добрый, общительный. Встретив в степи одинокого путника, они поговорят с ним по душам и, если у него добрые намерения и длинный впереди путь, приветят, накормят, напоят молоком, дадут мудрый житейский совет, укажут дорогу. Следуя без компаса и карты, я очень нуждался сейчас в таком совете.
Пастухом оказался степенный старик в измятой фуражке железнодорожника, с брезентовой, перекинутой через плечо котомкой. Он ходил тихими, мягкими шагами, деловито поглядывая на лес, прислушиваясь к птичьим голосам. Достав кисет с табаком, скрутив цигарку, он не спеша высек огонь и задымил так аппетитно, что у меня защекотало в ноздрях...
Я вышел к нему смело, неторопливо и почтительно, как со старшим, поздоровался.
- Здравствуй,- ответил он без всякого удивления и интереса, будто такие небритые пришельцы в армейских ушанках выходят из леса каждый день.- Куда путь держишь?- И, вскинув на меня сероватые, в седых ресницах, глаза, глубоко затянулся дымящейся в руке цигаркой.
- К Днепру,- ответил я неопределенно.
- Днепр, он длинно бежит... А так-то, вон тут, за лесом,- проговорил пастух, разглядывая меня пристально.
Я понял, что он ждет правдивого ответа, и не стал петлять, сказал прямо, что ищу партизан.
- Курить будешь? - спросил он и подал мне туго набитый табаком кисет.
Я поблагодарил его и стал неуклюже скручивать цигарку.
- Что с рукой-то?
- Ранен.
- Давно?
- В январе.
- Идешь откудова?- Старик высек кресалом огонь и подал тлеющий, скрученный из ваты фитиль, заправленный в ружейную гильзу.
- Из Смоленска.
Слушая мой рассказ, он не поддакивал участливо, не удивлялся, лишь внимательные глаза его оживились. Порывшись в котомке, вытащил оттуда лепешку, разломил и, протянув мне половину, сказал:
- Бери, товарищ, чисто аржаная. Я поблагодарил старика.
- Значит, партизанов ищешь? - помолчав, спросил он. Его глаза-буравчики снова уперлись в меня.
- Ищу,- ответил я твердо.