* * *
Все молитвы, придуманные в бабушкиной горенке, с переездом Наташки в город потеряли для нее смысл и исчезли. Осталась в сердце лишь какая-то незаживающая метка. Первое время она почти не напоминала о себе, но потом стала расти и усиливаться. Есть такое устаревшее слово "зашпоры". Оно означает остаточную или позднее пришедшую боль. Вспомните детство. Чистые зимние дни и темные глухие вечера. Ледяная горка-катушка или застывшая зеркальная гладь озера, речки. Вы проводите на коньках или на санках весь день, без обеда (какая уж тут еда!). Все испытано: и снежные бои, и "куча-мала", и вихревые полеты на санках, и взятие снежной крепости, и коньки, сыромятью притянутые к пимам, а потом снятые, потому что ремни намокли, вытянулись, и коньки стали хлябать, кособениться в стороны… Намокло пальтишко, а варежки под вечер застыли, стали твердыми, как железо. И руки в варежках не чувствуют уже ничего, и лицо занемело от мороза так, что больно смеяться. Наконец, завечереет совсем, вызвездится небо, пахнет большим холодом, а на улице, у калиток, появятся темные силуэты матерей с прутиками или ремнями в руках.
- Я сколько тебя звать буду? А?
И раздаются звуки далеко не ласковые на слух, но в данном случае совершенно необходимые.
И вот вы дома, в родной горнице, где горит керосиновая семилинейка, а от круглой печки разливается неповторимое тепло. Вы не можете снять пальто, валенки. Вы беспомощны и плачете горькими слезами от жалости к себе, от того, что хочется не то спать, не то есть, не то чего-то еще. Мать или бабушка помогают вам освободиться от ледяного одеяния, засунуть на печку валенки и швырнуть коньки под порог. ("Так и надо, - отмечаете вы мимоходом, - если их бросить на печку, то сыромять засохнет и начнет ломаться".)
В эти минуты в скрюченных, занемевших пальцах, отогреваемых теплом круглой, в жестяных коробах, печки, начинаются "зашпоры" - приходит боль. Мерзнуть рукам или ногам уже не от чего, вы в тепле, а боль все усиливается. И вы ревете в отчаянии, не в силах сладить с этой поздно пришедшей, жестокой болью.
Боль, подобная "зашпорам", поселилась в Наташкином сердце. Она ширилась, становилась нестерпимой. Наташка рассказала о ней брату. "Ведь это святая обязанность - найти хотя бы могилы родителей? Так ведь, Вова?" Слезы стояли в Наташкиных глазах. Вовка обнял ее, поцеловал в щеку:
- Ты - просто молодчина! Верно думаешь. Будем искать!
Незнакомым показался ей Вовка. Ладонь деревенская, широкая, лежала на плече. "Боже мой! Какой он сильный. А я и не замечу!" - подумала.
Будем искать! Наивный парень Вовка Переверзев! Как искать? Кого искать? Где искать?
Наташка перечитала сотни книг, рассказывающих о партизанском движении, и, к ужасу своему, узнала, что в годы войны в немецком тылу партизанило свыше миллиона человек, что эти люди держали в страхе все оккупационные власти от Балтийского до Черного морей. Но одновременно она узнала, что партизанское движение имело свой Главный Штаб, работавший при ставке Верховного Главнокомандующего.
Они купили в книжном магазине карту Европейской части СССР и написали письма в предполагаемые районы партизанских действий: в Ленинградскую область, в Белоруссию, на Украину, в Молдавию, в Московскую область, на Смоленщину. Написали комсомольцам и следопытам, в городские и сельские Советы и школы.
Они знали только одно: из партизанского отряда на самолете в сорок третьем, а может быть, в сорок четвертом году была отправлена девочка - Наталья Яковлевна Сергеева. Не слыхал ли кто-нибудь об этом и не может ли сказать, где родители этой девочки? Во многих ответных письмах рассказывалось о подобных случаях. Но Наташка всякий раз говорила: "Это была не я".
Позже всех пришел ответ из Украинского штаба партизанского движения. В нем сообщалось, что из соединения генерала Михайлова летом сорок четвертого года эвакуирована грудная девочка. Родители ее неизвестны. В деле, как подтверждение, хранится расписка следующего содержания:
"Выдана настоящая тов. Башаратьяну Якову Георгиевичу, уроженцу города Ленинакана, что он действительно сдал для транспортировки на Большую землю девочку - Сергееву Наталью Яковлевну. Командир корабля (подпись неразборчива)".
- Вот это уж точно я! - визжала от радости Наташка.
- Не вижу повода для восторгов, - скептицизм Вовки был небезосновательным.
- Почему, Вовочка?
- Нашли тебя. А кто же родители?
- Узнаем у этого Башаратьяна!
- А где он! Может быть, тоже погиб!
Вот после этого и полетело в деревню письмо:
"Папочка, мамочка! Дайте денег для поездки на туристском поезде!"
Туристский поезд, оказывается, останавливался в Армении только в Ереване, да и то лишь на один день.
Для того, чтобы побывать в Ленинакане, надо было отстать от поезда. Наташка расстроилась: забоялась ехать в незнакомый город одна, без товарищей.
Она успела только сходить в республиканский Центральный Комитет комсомола. Инструктор Соня, маленькая полная девушка, неуверенно сказала:
- Я сделаю, Наташа, все, что только смогу. Ты адрес мне оставь. И не переживай, пожалуйста!
Результаты поездки превзошли все ожидания. Месяца через полтора после путешествия Наташка получила письмо - знак бескорыстного участия человека в ее судьбе. Эта самая Соня писала:
"Дорогая Наташа! Радуюсь за тебя. Я все узнала. Помогли ребята из Ленинакана. Там и сейчас живет командир партизанского отряда, в котором воевал твой отец. Фамилия этого человека - Осипян. Осипян сам сказал, что знает твоего отца - лейтенанта. Это был героический человек и замечательный, твой отец, Наташа. Когда дед Осипян о нем рассказывал, он плакал, как ребенок. Твой отец, должно быть, жив. Он был тяжело ранен и отправлен из отряда на самолете. Что касается Якова Башаратьяна, то ты напрасно ищешь его в Армении. Он сейчас врач, работает где-то на Урале, едва ли не в вашем городе. Жаль только дед Осипян не помнит ни имени, ни фамилии твоего отца. Вот все, Наташа. Может, что-нибудь я не так делала для тебя, тогда напиши, я сделаю как надо".
* * *
Он принял Наташку и Вовку радушно. Поил чаем, угощал грибами. Он был крепок и красив, этот доктор-оптимист (как про себя отметил Вовка). Лишь изредка в глазах его мелькали болезненные огоньки: или от усталости, или от какого-то внутреннего страдания.
Доктор Башаратьян рассказал все, что знал.
Это был черный день в жизни отряда. Шел мелкий дождь, солнце, закутанное в сизые тучи, не показывалось. Широкая лесная поляна была объята жуткой тишиной. Мертвые лежали на траве и, казалось, спали сладким зоревым сном. Две женщины и четверо мужчин - все из соединения Михайлова.
Семейство рысей, уходившее в глубь леса, подальше от страшных пожарищ и беспокойной пулеметной трескотни, замерло на опушке леса, поймав чуткими ноздрями знакомые запахи металла и пороха. Самец застыл в каменной стойке, самка прилегла, с тревогой наблюдая за ним, два полугодовалых рысенка затаились в бурьяне. Звери заметили среди мертвецов движение. Из груды тряпья показалась детская ручонка, и пронзительный плач залил поляну. Самец сжался, готовый в любое мгновение совершить стремительный, как полет птицы, прыжок. Но страх удержал его, и он, расслабившись, продолжал шарить вокруг желтыми глазами.
Рыси ждали. Ребенок плакал, хватался маленькой ручонкой за холодное лицо матери. Самец подошел ближе. Он весь напружинился и на какие-то доли секунды совершенно забыл об опасности…
Одиночный автоматный выстрел был смертельным. Зверь завизжал, окрашивая траву кровью, сдирая дернину судорожно дергающимися мощными лапами.
Двое партизан-разведчиков вышли на опушку, приблизились к мертвым. Девочка продолжала реветь.
- Тише! Тише! Нэ надо плакать! - Яков поднял ее на руки, достал из кармана маленький кусочек сахару, черный от пыли. - На, возьми, сладко. Ню, ню, ню! Нэ плачь. Пойдем сейчас к папе-маме!
Второй разведчик, по самые глаза заросший черной щетиной, ползал возле убитых, рассматривал лица. Потом поднялся и по-русски выругался:
- Все наши. Расстреляны, наверное, вчера! - он был страшен.
- Что будем делать?
- Надо срочно доложить командованию и прекратить поиски!
Они накрыли расстрелянных плащ-палаткой и ушли в лес, унося с собой сомлевшую от плача девочку.
Дул ветер. Верхушки сосен шумели. Весь день соединение держало круговую оборону, отражая атаки карателей. А ночью в долине, окруженной лесами, горели костры. Из штаба партизанского движения было получено сообщение о прибытии самолетов с вооружением и медикаментами.
Башаратьяну поручили отправить в Москву маленькую партизанскую дочку.
Уже под утро два толстобрюхих "дугласа" выскочили из темных облаков и один за другим скользнули на поляну. Разгружали самолеты быстро, при невыключенных моторах. Когда подводы с поклажей ушли к штабу соединения и была завершена погрузка раненых, Башаратьян подошел к пилоту, командиру корабля:
- Вот самый дорогой поклажа. Пусть живет на столица.
- Кто это?
- Девка. Спит.
- В дом ребенка?
- Ага.
- Фамилия, имя, отчество?
Яков знал все: как заговорить с пилотом и куда положить девочку, он почти двое суток нянчился с ребенком и быстро освоил это довольно сложное ремесло, но как звать девочку, фамилии ее и имени он не знал, а потому сказал:
- Понимаешь, она Сергеева дочь… Там одного. Его уже нету.
- Хорошо. Так и напишем - Сергеева. А звать как?
- Наташка, - назвал Яков имя матери.
- Ага, значит, Наталья. Ну, а отчество?
- Наташино? - спросил Башаратьян, думая о погибшей партизанской медсестре. - Не знаю.
- Ну, а как тебя зовут?
- Яков.
- Вот и запишем - Яковлевна.
- Пиши. Что угодно пиши. Но девочку довези до наших. Сматри.
- Давай ее сюда, вот тут на сиденье и пристроим. На тебе расписку в получении. Привет!
- Да, да. Я очень хорошо знал вашего папу. Его зовут Сергей… Я даже узнал вас… Не поверите? Нет? Вы - та самая девочка, - он сдерживал себя, пытался быть веселым, но из этого ничего не получалось. Внезапно начинало нервно дергаться лицо и выступали слезы.
Уже прощаясь, он сказал:
- Имейте в виду… Я вам крестный отец и избавитель. И все тут, - шутка опять не получилась, и он начал искать платок.
- Вы всегда заходите ко мне. Мы найдем его, Наташа!
* * *
По мере того, как заря разрасталась, плесы и протоки, и дальний колок на рёлке, и только что выбросившие клейкие листочки тополя на буграх - все наполнялось жизнью. Плакали на болотцах кулики (глупая птица: плачет, а болото бросить не хочет), несмолкаемый крик подняли чайки, ровным посвистом прошивали воздух стаи гоголей, свиязи, чернети и лутков. А потом, где-то далеко, у самой деревни, заревели коровы: первый день сегодня выгоняют скот, рано еще.
Прокопий расставил сети в мелководном заливе, освободившемся ото льда, и быстро поплыл к рёлке. Там, на небольшой лесной прогалине, был косачиный ток. "Хотя и поздновато, но, может быть, какой-нибудь краснобровец и подлетит", - размышлял Прокопий. Он еще вчера обновил скрадок и расставил вокруг чучела, набитые сухим бурым мхом, с вышитыми красным гарусом бровями. Забрался в скрадок, упал на сухую траву и посмотрел на зарю. Она пылала над водой, над степью, сверкая и переливаясь. Солнышко готовилось выглянуть из-за горизонта, и от того места, где оно должно было встать, по воде шли золотые, веселые блики.
Прокопий не ошибся: вскоре на поляне появились косачи. Неподалеку от скрадка, распустив хвосты и вытянув шеи, стояли друг перед другом две пары самцов, намереваясь отстаивать свое извечное право на любовь. Нет, они не шли на смерть. В жесточайшей и справедливой схватке определяли только им одним ведомые признаки силы соперника. Слабый сдавался, с достоинством уступая место сильному.
Прокопий дуплетом взял трех птиц. И сколько ни ждал потом, к токовищу не вернулась ни одна. "Грамотные стали, - думал Прокопий. - Раньше с нижнего сучка сымешь, а на верхнем сидят, шеи вниз тянут: "Что там случилось?" А сейчас ветка хрустнет - срываются. Оно и не диво. Раньше в деревне был один охотник, его, Прокопьев, отец, Савва, а нынче - все охотники, у всех двустволки. Даже Минька и Олег и то переломки просят.
Ох уж эти двойняшки! Отец расплылся в улыбке. Пока Сергей болел, Прокопий старался почти каждый день возить его на свежий воздух (считал, что именно он, а не какие-то там врачи вылечил Сергея) - ни разу не отстали. Все вместе, вчетвером, так и ездили. Сейчас председатель поднялся. Шумит-гремит в правлении, а они его ждут уже. Как только выходит к машине - тут как тут:
- Дядя Сергей, нас возьмете?
- Уроки сделали?
- Давно уж.
И катят на ферму, довольные. Возвращаются почти затемно.
- Ты не поважай их, гони, - сказал Прокопий председателю. - Они ведь надоедят, честное слово!
- Как же я могу их гнать, если они там учатся?
- Где?
- Да на ферме. У них там зоотехнический кружок работает.
- Вон оно какое дело! - удивился Прокопий.
…Вечером пришли с фермы и спрашивают Соню:
- Мам, скажи, как будет "телятница" в мужском роде?
- Не понимаю.
- Ну вот, если женщина ухаживает за телятами, то она называется телятница. А если мужчина ухаживает?
- Значит телятник.
- Но, мам, телятник - это помещение, где живут телята, а мужчина-то как же будет называться?
- Телятовод значит, - отвечает Соня.
- Нет, телятовод - это который разводит телят, а который ухаживает?
- Телятница.
- Телятница - это женщина, а мужик?
- И мужик - телятница! - рассердилась Соня. - Идите-ка лучше у отца спросите или у председателя. Они эти выдумки выдумывают, должны знать.
- Не сердись, мам, мы же сами сейчас телятницами работаем!
Так они и живут, эти два хлопца. Радостей у них, как говорят, полный запечек, и подножку им пока еще никто не ставил, и из-за угла не подкарауливал. Делают они свое ребячье дело по-серьезному.
…Тот тяжелый и грязный разговор с Елизаветой Прокопий никак не может выскоблить из своей души. Елизавета как ворота высмолила или украла что-то у Прокопия.
- Вы его друг, поэтому вы обязаны выслушать меня, - говорила она, бледнея и все оглядываясь на калитку: как бы кто не зашел.
Прокопий сразу заволновался.
- Говорите, что произошло, честное слово!
- Я хотела раскрыть вам глаза, как товарищу моего мужа.
- Раскрывайте.
И она начала говорить о Сергее. Черствый человек, жестокий. Никогда не обращает на нее никакого внимания. Не любил никогда. Обманом взял замуж. Она посвятила ему жизнь, отдала лучшие годы, надеялась, что будет какой-то прок. Напрасно… Оберегала его от всяких бед… Сейчас все ее осуждают.
- Почему ваша мать, Анна Егоровна, ухаживала за ним во время болезни? - всхлипывала она. - Для того, чтобы меня опозорить?
- Послушайте, Елизавета, да ведь вы все время были на взводе. Какой же тут уход, честное слово?
Она будто и не услышала этих слов.
- Сейчас вся деревня ставит мне в упрек эти бабушки Анны труды. На меня все показывают пальцем, как на прокаженную. Я не вынесу этого!
- Зачем вы мне все это говорите? Я же вам ничем не помогу… Вы можете, как люди, по закону, разойтись с Сергеем Петровичем!
- Что вы сказали? - она почти закричала и показалась Прокопию некрасивой: раскосая, с выпавшими из-под шапки жирными, черными прядками.
- Я не знаю, что вам-то надо, честное слово. Тьфу! - совсем растерялся Прокопий.
- Разойтись значит? Отдать ему всю жизнь и разойтись? Благодарю за совет! Вы знаете, что у него масса женщин! Он завтра же найдет другую. Вот посмотрите, я много лет берегу это письмо, как доказательство его распущенности… У него не только есть женщины, но и немало по белу свету детей пущено, сирот, на страдания. Вот читайте!
Это было письмо председателя сельского Совета села Святые Ключи, адресованное Сергею Яковлеву. В письме сообщалось о том, где захоронены расстрелянные фашистами партизаны, в том числе и Наташа Ковригина, как сельчане чтут память погибших. О ребенке сказано несколько слов: да, по слухам, у Наташи была грудная девочка. Ее якобы унесли партизаны-разведчики из того же соединения, отправили на самолете в Москву.
- И вы не сказали ему об этом?
- Что я, идиотка?
- Как зам не стыдно, Елизавета, честное слово!
- Дурак ты, Прокопий. И больше разговаривать с тобой не о чем, - она громко захлопнула за ним дверь.
"Вот стерва!" - Прокопий хотел тотчас же разыскать Сергея Петровича и рассказать ему все. Но подумал: муж да жена - одна сатана, похвалить-то обоих не за что, да и ругать, вроде бы нет основания. Разберутся. А за обман Елизавету он решил все-таки взгреть. Скрыть письмо и держать столько лет!
Приехав однажды в райцентр за двумя новыми "Беларусями", он зашел в прокуратуру и опешил: за столом, увидел он, сидела та самая, красногубая.
- Вы к кому, товарищ? - улыбнулась она.
- Не к вам, - Прокопий дал задний ход, но она все-таки остановила его.
- Погодите, погодите!
И тогда только Прокопий разглядел ее по-настоящему.
Это была не красногубая. Эта была помоложе, покрасивее.
- Так что же вас все-таки привело?
- Нет. Вы скажите сперва, кто вы?
Она засмеялась.
- Какой вы недоверчивый. Я работник прокуратуры. А здесь - наша юридическая консультация.
- Понятно, - Прокопий бросил на стул кепку и сел на нее. Девушка снова улыбнулась.
- Рассказывайте.
Закончил Прокопий вопросом:
- Неужели за это оштрафовать нельзя?
- Нет. Нельзя. Поздно. Неподсудное сейчас дело.
- Девушка, - Прокопий облокотился о стол. - Поговорите со мною спокойно, честное слово!
- Ну, давайте.
- Скажите мне, пожалуйста, вот эта Елизавета чью-то человеческую судьбу искалечила и она безвинна? Так, что ли?
Прокопий тяжело вздохнул. Что она могла ему еще объяснить, эта обаятельная, когда он сам все понимал. И что можно предпринять? Прокопий наговорил девушке много хороших слов и пригласил в гости. "Нашибает лицом-то на ту ведьму, а умом - не родня, - уходя думал он. - Пришло, видно, время - не стали всяких придурков за казенные столы садить".
…Рассвет уже отполыхал, и кончился для Прокопия праздник. Потянул ветер, пошли по воде мелкие волны.
Прокопий пригнал лодку к своей пристани, бросил в рюкзак косачей и по верхней дороге пошел в деревню.
У калитки председательского дома остановился, повернул щеколду, вошел во двор. "Сейчас у них никого дома нету, - решил созорничать Прокопий, - посажу на тополь косача, разыграю Сергея".
Он прошел в садик, глянул на летнюю беседку. Там на деревянной лавке, лицом вверх лежал Сергей Петрович.
У него отнялись ноги, он не мог нормально дышать и, кажется, очень сильно простыл: до рассвета вышел в сад, а занес его Прокопий в дом только в десятом часу.
- Осторожно, Проша, - предупреждал полушепотом Сергей Петрович, - скрючило меня опять!