- Не надо раздеваться, товарищ лейтенант. На вас одни ремки. Сейчас. - Достала из сумки ножницы, расстригла, начиная с ворота, гимнастерку, бросила тряпье в угол. Сергей вздрагивал и стонал: нательная рубашка присохла к ранам, было нестерпимо больно… Голый, в кровоподтеках, он сидел на деревянном топчане.
- Кто же это вас так?
- Спрашиваешь!
И тут она неожиданно шагнула к окну, ссутулилась и заплакала. Заплакала навзрыд, не жалея слез.
- Будь они вечно прокляты!
Почти месяц, а точнее - двадцать шесть дней, держала она Сергея на носилках.
- Вон кровать, а я тут на брезенте?
- Сразу видно - не партизан. Командир наш знаешь как это называет? Держать раненых в полной боевой. Если надо уходить - возьмем тебя - и на телегу. Понятно?
- Я - не раненый.
- Не раненый, а на шее шрам на всю жизнь останется… На волоске ты, Сережа, был…
- Ерунда.
Когда тело начало очищаться от струпьев, он, от природы смелый и даже дерзкий, сказал ей:
- Как думаешь, для того, чтобы полюбить, надо видеть любимого, как ты меня?
Она побледнела.
- Не надо, Сережа. Не время.
Все правильно. Не время влюбляться. В партизанском соединении Михайлова существовал неписаный закон: "Пока не уничтожим фашистского зверя и не освободим Родину - нет для нас женщин и нет любви!" Но любовь не подвластна приказам и относительно регулируется законами. Провожая Сергея в отряд, Наташа, расслабившись, безотчетно целовала его.
…- Слушай, лейтенант! Может, ты не артиллерист, а шпион, - говорил командир отряда Никола Осипян, накрыв волосатой рукой немецкий парабеллум, лежавший на столе стволом к Сергею.
- Не оскорбляй, - едва сдержался Сергей. - Иначе получишь!
Осипян засверкал белыми зубами - смеялся.
- Шутки шутить нечего, - продолжал Сергей. - Говори дело.
- Понимаю. Извини, - утихомирился Осипян. - Смотри карту. Вот река. Тут лес, а вот небольшое село Починки. Там гарнизон фрицев… Староста - предатель. Вешают наших каждый день… Надо гарнизон и старосту убрать. Продовольственные склады захватить, оружие - тоже.
- Ну?
- Михайлов приказал нашему отряду взять Починки. А как взять? Под огонь пойти? Крови много, ох, много! Пулеметные заставы вокруг села.
- Что вы предлагаете?
- Идти на хитрость. Пошлем, понимаешь, парламентеров с белым флагом. Пусть скажут: "Скоро зима, партизаны голодают, хотят сложить оружие". А с юга всем отрядом, понимаешь, налетим, закрепимся в селе!
- Не пойдет! - Сергей не обратил внимания на заигравшие в глазах командира бешеные огоньки. - Почему? Вот почему. Во-первых, немцы не поверят, что партизаны сдаются, во-вторых - встретят парламентеров пусть даже два взвода, все остальные останутся на местах и польют конников огнем. Погибнут парламентеры, побьют и остальных партизан.
- Ты чего хочешь? Ты говори! Сам капитан сказал, чтобы ты помогал составить план. Ты - умная артиллерия!
- Дай взвод автоматчиков и пушку, вон стоит старая сорокапятка… Снарядов штук двести.
- Ты что, с ума сошел? Двести снарядов. Пошел ты к черту!
- Вот здесь, в лесу, - продолжал Сергей, - поставим пушку, будем с утра бить по заставам и через каждый десяток выстрелов менять позиции; будем палить из автоматов как можно шире по фронту… Немцы зашебутятся обязательно и подтянут к лесу главные силы… Вот тогда ты и шуруй с юга… Режь старосту, бери село!
Осипян долго молчал, впившись глазами в карту и потирая небритый подбородок, потом со свойственным южанам темпераментом треснул по карте костлявым кулаком:
- Слушай, лейтенант! Ты знаешь кто? Ты - стратег!
Он выскочил из-за стола и начал приплясывать по комнате:
- Ай да лейтенант! Ай да бравая артиллерия!
Но капитан Михайлов, когда ему доложили о плане, не радовался. Он внимательно разглядывал Сергея, как обычно попыхивая папиросой, спрашивал:
- Вы понимаете, лейтенант, всю сложность вашей задумки?
- Понимаю, - Сергей не отрывал взгляда от его холодных глаз.
- Значит, на смерть?
- Умереть, товарищ капитан, можно и у себя дома, за печкой.
Едва заметная улыбка тронула лицо Михайлова.
- Это так.
- Мы отвлекаем главные силы противника. А конники налетают с юга.
- Ну что ж. Ваш план принимаем. Вы, Осипян, завтра в четыре ноль-ноль выделяете автоматчиков. Они же будут на лошадях транспортировать пушку. За ведение огня отвечаете вы, лейтенант. Все.
Михайлов запахнул бурку, шагнул к выходу, обернулся:
- Учтите: операция может иметь только один исход - взятие Починок. От этого во многом зависит судьба всего соединения… До свидания.
Тачанка, запряженная парой вороных коней, укатила по просеке.
…Все было очень тяжело. С того дня, как Сергей попал в соединение Михайлова, в сердце его вместе с радостью, что вырвался из плена, что он у своих, зрело чувство глухого раздражения. Некоторые партизаны недоверчиво поглядывали на него, истощенного немецким пленом и пригретого Михайловым, хмурились. Сергей злился.
В утро перед боем он проснулся от негромкого лошадиного ржания. Взвод под командованием армянина Яшки Башаратьяна был готов к выходу на позиции. Пара сытых немецких битюгов запряжена в пушку. Привыкшие к неге битюги вздыхали, едва слышно постанывали. Яшка толкнул Сергея:
- Слышь, ты! Вставай. Приказ капитана, слышишь? Иначе расстреляю! - молоденький Яшка делал явную ошибку.
- Што-о? - Сергей вырвал из рук Яшки автомат и забросил в кусты. - Ты меня будешь расстреливать? Запомни хорошенько: первый раз слышу это от тебя. Второй услышу - пришибу, как кутенка!
На опушке появился капитан Михайлов. Кто он? Говорили, что с Урала, говорили - с Украины… Но дело не в том. Ему раскрывали души, потому что знали, верили - он выполнял волю партии. Он олицетворял здесь советскую власть, и если кто-то нарушал партизанскую клятву, нарушал дисциплину, капитан мог в полном объеме применить власть.
Замерли по стойке "смирно" Сергей Яковлев и Яков Башаратьян. Михайлов ушел молча. И Яков первым подошел к Сергею, виновато попросил:
- Товарищ лейтенант, прости!
- Думать надо, что говоришь, балда! - усмехнулся Сергей.
…Это был неравный бой.
Храбрости и задора партизанам не занимать, но артиллеристы они были неумелые. Несмотря на все старания Сергея, около полудня немцы зажали их в твердое железное кольцо. В маленький пушечный щит все чаще и чаще ударяли смертельные оранжевые жала. Со стоном умирали раненые кони. Редел взвод автоматчиков. Гибель подходила неминучая. Сергею казалось, что этот бой продолжается вечность. Кисти рук кровоточили. Он весь дрожал, вскакивал в рост, забывая об опасности.
…Сергей долго был без сознания… Две недели в воспаленном мозгу сверкали раскаленными кинжалами пулеметные очереди, кричал залитый кровью Яшка Башаратьян, фашисты с пунцовыми лицами шли в атаку. Сергея перерезали автоматной струей наискось, от плеча до поясницы. И толстый страшный спрут, будто солдатская скатка на голом теле, обвил его и пронзил крапивными щупальцами. Минным осколком у него отхватило кисть левой руки…
За две недели всего один раз он пришел в сознание. Слышал: позвякивают удилами кони, хрумкая овес; кто-то с армянским акцентом говорит: "Это Сэргэй, умирает!"; хриплый голос Михайлова: "Не отходить от него. Все, какие есть лучшие медикаменты, используйте! Спасайте!"
Потом опять наступил бред. Он падал на горячую стволину сорокапятки, обжигал грудь. Обжигал для того, чтобы прогнать проклятого спрута, сжечь его.
Первыми хорошо осознанными словами, которые он услышал, были Наташины:
- Сережа, милый, за что мне все это выпало, а?
С трудом разлепив веки, Сергей увидел склонившееся над ним похудевшее до неузнаваемости лицо любимой.
- Ты о чем?
- Почему я тебя вижу только в крови, израненного, истерзанного? За что мне так?
- Брось этот разговор, Наташа.
- Нет. Сейчас уже не брошу. Поздно. Ты у меня один.
Она, кажется, действительно ни днем, ни ночью не отходила от его носилок. Наташа, его любовь… В этом было исцеление.
- Сережа! Хочешь сказку расскажу?
Она рассказывала про Ивана-царевича, про Василису Прекрасную, про любовь верную - добрые русские сказки.
За бой у Починок Сергей получил орден Красной Звезды, и штабные командиры, и сам Михайлов, и комиссар (он же хирург) приезжали в передвижной партизанский лазарет. Михайлов наливал из круглой фляжки маленькие рюмочки спирту. Сдержанный и обычно немногословный, на этот раз шутил, подражая Осипяну: "Ты аружие пратри, и з наружи, и з нутри!"
Наташа сидела у постели Сергея обеспокоенная.
- Скоро, девушка, партизана отдашь?
- Вряд ли скоро.
- Да, его надо в тыл. Не миновать, - сказал хирург.
Время стояло набатное. Соединение маневрировало, то отрываясь от карателей, то нанося им неожиданные удары.
Сергей поправлялся быстро, и Наташа цвела:
- Вот, ты видишь, какой ты красивый стал, Серега! - подставляла ему маленькое зеркальце.
Михайлов так и не знает, что у него с Наташей. А Осипян свирепеет: "Смотри, Сергей, как бы худо не вышло!" Но Осипян понимает, он все понимает. Он твердый, как кремень, не болтливый. "Наш брат, партизан, больше от языка погибает, чем от пули", - говорит всепонимающий Осипян.
А Наташа говорит так:
- Мне, Сережа, ничего сейчас не страшно. Ты - рядом. Ты один у меня. Больше никого и никогда не будет!
Сергей бредил. По лесу, как призраки, шли измученные люди. Спотыкались и падали на землю, но тут же подымались и опять шли. Они не спали много ночей, отрываясь от погони. В безопасном месте остановились: спать… Только спать. Но командир приказал встать в строй. Он сказал: "Там, в деревне, гибнут ваши товарищи! Помогите им!" И они нашли в себе силы и освободили товарищей.
Откуда эти силы?!
Сверкнула фарами машина. Кто-то на улице запел:
Мой миленок не курил,
Я сама привадила:
Табаку ему купила
И кисет изладила!
- Наташа, слышишь, дай закурить! - попросил Сергей.
Холодные глаза Елизаветы загорелись огнем:
- Нет тут никакой Наташи. Понятно? Не было. И нет!
* * *
После войны он посылал в Штаб партизанского движения запрос о Наташе. И очень скоро получил ответ:
"Старший сержант Наталья Максимовна Ковригина погибла в Закарпатье. Похоронена близ села Святые Ключи".
"Ты у меня один. Никого больше не будет!" - правду тогда сказала.
Он посылал несколько писем в Святые Ключи. Но ответа не получил.
* * *
Деревенские люди знают: если с первого октября по старому стилю отсчитать девяносто дней - будет самая вершина зимы. После этого снежные и холодные дни идут вперемежку с ясными, и солнышко уже играет радостно. А иногда и капель неожиданно появится - даже глазам не верится.
Теплым зимним утром падал на деревню снег. Снежинки летели в полной тишине, догоняя друг дружку. Сергей Петрович проснулся от необыкновенно острого ощущения светлоты и легкости. И есть захотел! "Ура! Значит победа!" Сергей Петрович натянул пижаму и добрался до окна… В саду, одинаково одетые, стояли переверзевские близнецы. Вокруг них бегала маленькая собачонка - Шарик. Минька и Олег размахивали руками, разглядывая следы на снегу, а Шарик виляя пушистым хвостом, то и дело кидался по следу, но тут же возвращался к хозяевам. "Неужто зайчишки стали в саду появляться?" - подумал Сергей и, осознав, что так быстро забыл о болезни, засмеялся.
Елизавета лежала на диване под одеялом, удивленно смотрела на него. "Смеется. Совсем худой. Скелет. Даже ростом вроде поменьше стал. Валенки на ногах, как на сухих палках, болтаются!" Елизавета за эти дни много раз побывала на животноводческих фермах, съездила в районную ветлечебницу за лекарствами, успела позаседать на большом областном семинаре. Но щемящее чувство неловкости перед бабушкой Анной Егоровной, сказавшей Елизавете обидные слова, не проходило. Елизавета боялась односельчан. Знала: если бабушка Анна шепнет свои думки подружкам, то деревня враз отвернется от нее и начнет перемывать кости. Елизавета привезла из города лимоны, апельсины, яблоки, достала "по блату" несколько коробок великолепного фруктового ассорти, навела порядок в комнатах, поставила на стол вазы с цветами… Но беспокойство не проходило.
А он стоит и смеется чему-то своему. Едва живой и все еще такой сильный. Непонятный. Как же все вышло там, в городе? После семинара пили в ресторане, с какими-то художниками и драматургом. Коньяк… А потом драматург спал с ней в ее номере. Утром он сказал: "Пьеса окончена, милая! Надеюсь ты не в обиде?" И ушел. От негодования и отвращения Елизавета готова была выть или застрелиться…
Эта старая карга, бабка Анна, увидев ее подарки Сергею, вышла на кухню, посмотрела, как ножом полоснула:
- Больному, девка, золотая кровать - не помощница. Вот ему что надо! - постучала по груди. - Ты зря только израсходовалась.
Было воскресенье. Подкатил к самой калитке на своем стареньком "Москвиче" Прокопий. На заднем сиденье тыкали друг друга кулаками двойняшки. Прокопий проскрипел бурками по дорожке от калитки к дому, прошел сразу к Сергею Петровичу.
- Давай потеплее оденься, проедемся немножко. День-то стоит - хоть в сельпо беги.
- Правильно придумал! Сейчас! - засуетился председатель.
Елизавета не шевельнулась. Она выждала, когда стукнет дверь, вскочила, легонько отодвинула желтую занавеску. Сергей стоял возле машины, держась за ручку дверцы, а Прокопий подталкивал его в кабину. "Все давно понятно. Сергею нет до меня никакого дела. И зачем это чувство стыда перед ним? Я - одно, он - другое. Мы - разные. Какими мыслями живу, какие думы думаю - ему все равно… И драматург для него ничего не значит: не более чем сдохший баран. Отчего же казниться?"
Они ехали по верхней дороге, по хорошо накатанному зимнику, мимо Прокопьевой пристани. На прошлогоднем овсище два гусеничника вели снегозадержание. Они крутились на поле проворно, взад-вперед, и поле, изборожденное снежными валами, дымилось от легкой поземки.
Выехали на бугор, к тому месту, где Суерка сливается с Тоболом. Дальше дорога спускалась с крутояра на речку и убегала в камыши, на ту сторону займища. Уходила к дальним покосам. Остановились. Вышли из машины.
- Не простынешь? Нет? - спрашивал Прокопий.
Сергей Петрович не отвечал, вглядываясь в камыши и погружаясь в свои мысли. Прокопий не стал мешать ему. Он напустился на ребятишек, вновь затеявших потасовку:
- Перестаньте сейчас же! Это, честное слово, когда только кончится. Ну никакого покою от вас нету! Ну никакие слова не действуют, честное слово!
Мальчишки дружно отвергли обвинение:
- Что же нам поиграть, что ли, нельзя? Дома по одной плашке ходи, на другую не гляди и тут режим устанавливаешь!
Прокопий захохотал:
- Установить бы вам добрый режим, прохиндеи!
Двойняшки тоже засмеялись, угадав, что сердитость отца притворная, и побежали по дороге, весело выкрикивая какой-то боевой клич:
- Арам-ба-ба-трам! Ка-рам!
- Знаешь, о чем я думаю сейчас, Прокопий? - улыбнулся председатель. - Вот об этом займище. Все лето там вода стоит, сенокосничать мешает, а здесь, на бугре, каждый год хлеб выгорает из-за нехватки влаги.
- Ну, так что же?
- Равновесие, наверное, можно сделать.
- Вот что, - сказал Прокопий. - Ты давай сейчас пока выздоравливай, а потом мы про это равновесие поговорим, честное слово!
- А сюда, на яр, насосами воду гнать и дождевальные установки поставить? А? - не слушал его Сергей Петрович.
- Все мы сейчас можем, Петрович. И займище осушить, и поля обводнить. Сделать, как ты сказал, равновесие. Только будет ли оно жить, равновесие твое? Осушим рёлки и острова, а там не земля, одни подсолонки, и трава на них расти без влаги не будет… Да и тут черт его знает что еще может получиться!
Сергей улыбнулся:
- Узнаю Фому неверующего.
Их сближало многое: оба - бывшие фронтовики, оба по характеру незлобивые, прямые. И интерес общий - колхоз и его дела! Наконец, и жили они рядом, были деревенскими соседями: огород - в огород, сад - в сад. Говорят: не выбирай дом - выбирай соседа. Они выбрали друг друга.
- Я о воде давно думаю, Прокопий, - продолжал председатель.
- Да спустись ты на землю, - останавливал его Переверзев. - Давай договоримся, честное слово, не разговаривать больше о твоих задачах и планах, пока не выздоровеешь совсем!
- Так я же никогда не выздоровею… Шесть пуль, ты шутишь? Как на машинке прострочило!
- Тем более беречься надо!
- Ладно, буду беречься.
Чудной этот Сергей Петрович. Выдумает иногда такое - и не поверишь, что всерьез говорит. А потом глядишь - дело! Прокопий всегда удивлялся неожиданности его суждений и поступков. В тот день, когда судили Прокопия за избиение Кольки Якута с дружками, он каялся перед Яковлевым, как на духу:
- Виноват, конечно. Знаю. Но не сдержался. Что сделаешь? Виноват.
А Сергей Петрович огляделся по сторонам и сказал Прокопию:
- Мало ты им дал! Надо бы еще добавить!
Вот такой он, всегда со своими мерками.
Солнышко продвинулось уже к полудню. Ребятишки забрались на заднее сиденье, захныкали: "Дядя Сергей, поедем!" Не просили отца, понимали, что он исполняет желание дяди Сергея, попустившись своими желаниями: в первый раз за три месяца поднялся отцов товарищ на ноги.
Сергей Петрович согласился с мальчишками:
- Ладно, поехали, хитряги!
В машине было тепло, мягко, покойно. Двигатель Прокопий отрегулировал так, что он почти не прослушивался. Получалось, будто плыли по белой равнине, по мягким, теплым волнам. Робкие снежинки летели на землю.
- Все забываю тебя спросить: Соню давненько не вижу, где она!?
- Э-э-э, браток, отстаешь от жизни… С нее скоро уж обручи спадывать будут… В декрет собирается…
- А как студенты?
- Ничего, учатся. Наташка в путешествие по Кавказу на туристском поезде собирается. Ереван там, Тбилиси, Сухуми, Батуми… Денег просит.
- Ты пошли.
- Послал уж.
- Туда раньше, вплоть до Киева, пешком ходили, а эта сто пятьдесят рублей забрала, - явно бабушки Анны мысли высказал Минька.
Прокопий видел, как оживляюще действуют на друга прогулки, и почти каждый день выбирал время для них. Увозил Сергея Петровича по верхней дороге к обрыву над Тоболом, туда, где многорукавная Суерка привносит в него свои тихие воды.