- Ты Жорин друг будешь? Ага? - спрашивал он Витальку. - Хороший Жора человек, полезный для всех! Правда, Жоржик?
Виталька верил этому доброму толстяку, потому что часто читал в районной газете стихи, подписанные его именем, и сейчас, увидев его "живого", с удивлением рассматривал нос, лицо, одежду, выискивал что-то необыкновенное, поэтическое. Пристальное внимание Витальки Океанов принимал за выражение ревности и потому опасался его.
Пили и танцевали. А потом все исчезло в лиловом огне. Проснулся Виталька в комнате, увешанной коврами и пропахшей нафталином. Рядом всхрапывала белокурая хозяйка дома. Виталька выскользнул за дверь, во двор, к своему "Захару", нашарил под сиденьем замасленную пачку "Прибоя", разорвал ее.
Вышел на крылечко Жора.
- Что, Виталий, умотал?
- Тошнит.
- Айда, спросим похмелиться у поповны.
- У кого?
- У поповны… Ну, которая с тобой.
- Так она поповна?
- В натуре. И хата эта батюшки чистоозерского… Девка дает жизни, пока предки в отъезде. Ты, корешок, причастен сейчас в какой-то мере к культу.
Жора сверкал фиксами. Витальке стало весело. Выплывало жаркое с утра солнышко, прошло по улице стадо, унося с собой запахи парного молока и травяных соков.
Вернувшись в Рябиновку, Виталька наткнулся на Егора Кудинова, разговаривавшего возле правления с доярками.
- Где был? - спросил его председатель.
- Будто не знаете. В Чистоозерке.
- Ты уезжал вчера?
- Так точно, - глаза Витальки стали холодными. - Уезжал вчера, да всю ночь починял эту консервную банку в дороге. Вот! - он показал председателю оббитые, с кровяными заусеницами, руки.
- Перестань плакаться! - оборвал его Кудинов. - Давай, загоняй машину в гараж и принимай новый катер. Сезон начинается, будешь колхозным адмиралом. Испытание ты прошел хорошо.
Виталька не понял: шутит председатель или говорит серьезно? Во время большого хода рыбы механиками катеров назначали обычно самых опытных механизаторов. Помог ему стриженный под ежа председательский шофер Гена.
- Ты поезжай, - сказал потихоньку Гена. - Поезжай, пока он не раздумал.
- Хорошо, хорошо, - закивал Виталька, и сам удивился, как легко смяк под озорным и требовательным взглядом председательского шофера. Шмыгнул в кабину, легонько стукнул по сигнальной коричневой кнопке, поехал.
…Лето было горячее. Солнышко стояло над краснеющими рябинниками, над шиферными, железными, пластяными крышами села. Вставал Виталька вместе с июльским солнышком, шагал по песчаному берегу к своему катеру, давил на двенадцативольтовый стартер, взрывавший теплую, как щелок, воду, и проносился вдоль берега, тревожа поздно засыпавших рыбаков. Он был доволен собой, Егором Кудиновым, строгим и, как он говорил, "железным" мужиком. И не подозревал Виталька, как пристально присматривается к нему "железный", какой горестной сенью заволакивает его взор, когда, глядя на Витальку, вспоминает он что-то далекое.
…Дом Сосниных, в котором жили тогда Акуля с пятилетним Виталькой и ее брат Афоня с женой Зойкой, срублен из вольного леса на две половины еще до революции. Холодные сени, кладовка, коридор; направо - кухня, налево - горница и горенка (спальня). Дом был стар и мрачен. Вернувшийся с войны Афоня перебрал мало-мальски крышу, утыкал мхом пазы, починил забор. Жили так: Афоня с Зойкой - в горнице и горенке, Акуля с Виталькой - в кухне. Там, около огромной русской печи, стояла кровать, закинутая старым одеялом…
Когда Егора поставили председателем колхоза, Афоня привел его к себе домой и тут же предупредил:
- Ты, Егор, с Акулиной, пожалуйста, не заводи особых разговоров. Переживает она за Кирилла. А тут еще во время войны интендант какой-то картошку закупал, ну и обманул ее, сукин кот… Так она сейчас всех клянет… И ты не лезь к ней с вопросами!
- Кирилл - мой бывший комиссар. Акулина - его жена. Я должен, Афоня, протянуть ей руку. Ну, хотя бы рассказать, как он погиб.
- Не надо. Расковыряешь старую болячку.
Виталька сидел в кухне за столом и ревел горючими слезами.
- Что такое, племянник? - бодро спросил Афоня.
- И-и-и-сть хочу-у-у!
- А где мать?
- На работу убралась. Мне черных оладушек напекла, а сама убралась!
- Ну так ешь оладьи.
Виталька перестал реветь и, совсем как взрослый, сказал мужчинам:
- Они горькие. С полынью. У меня от них животик крутит. Еще раз поем и умру.
- Ну ладно, ладно, завтра попросим в сельпо овсянки.
- Я сегодня хочу.
- Ну, я и сегодня схожу… Вечером напечем добрых лепешек. А сейчас пока молочка попей и айда на улку, бегать.
Когда зашли на Афонину половину, хозяина прорвало:
- Вот, оно, горе какое, Егор. Куска хлеба доброго нету. Мешанину из овсюга да жабрея едим. Вот оно горе.
Егора потрясла встреча с Виталькой. Комиссар Кирилл Соснин говорил когда-то: "Хороших щей не хватает - полбеды, после войны отъедимся…" Погиб Кирилл со своими светлыми думами.
- Ты присаживайся, Егор, я сейчас в погребушку сбегаю, может свекольная есть, угощу…
- Не надо, Афоня. Я пойду. Потом когда-нибудь посидим.
- Разобиделся, что ли?
- Перестань пустяки говорить. Пойду в правление. Не должно быть, чтобы и детишки без хлеба…
В те дни Егору объявили первый выговор за неправильное использование семенного фонда: пять центнеров пшеницы размолол, и все дети фронтовиков получили по два пуда хорошей пшеничной муки. О выговоре, конечно, никто не знал.
Акуля спросила Егора:
- Это ты, что ли, распорядился насчет муки-то?
- Не я. Правление.
- Смотри, как бы тебе не попало!
- Не боюсь.
- Ишь ты, какой бойкой!
Акуля была стройна и красива. Веснушки, разбегавшиеся по переносью, молодили ее. Опущенные темные ресницы придавали лицу не столько скорбное, сколько загадочное выражение: будто ждала или звала кого-то.
- Мне худо не будет, - продолжал Егор. - Ты вот сама-то давай поактивнее. Не забывай: жена комиссара.
- Не говори ничего, Егор. Разревусь. Не трогай меня.
- Ладно. Ладно.
После разговора они разошлись друзьями. Акуля медленно возвращала себя людям.
* * *
Галка, дочь Егора Кудинова, закончила среднюю школу с золотой медалью и до поступления в институт работала с девчонками в рыболовецкой бригаде колхоза. Каждое утро, чуть свет, уходила она к рябиновой согре, где были накопаны большие подвалы, а под огромнейшими курганами из опилок и соломы хранился намороженный с зимы лед.
Хрипел транзистор. Девушки сидели на дощатых столах для разделки рыбы и пели песню:
Мне снится этот сон,
Один и тот же сон…
Приплывали с озера рыбаки, развешивали на рогатые рахи сети, выпрастывали из них крутолобых серебряных карасей и сырков, изгибающихся в ячеях, хлещущих хвостами по стенкам деревянных ящиков.
Взвешивал рыбу дед Увар Васильевич, школьный завхоз, давний сосед Кудиновых, веселый добрый старик. "Вес да мера - божья вера, а для нас просто необходимость, - говорил он. - Раньше купчишки рыбу без весу принимали. Распрягут лошадей и дугами меряют. Накладешь гору карасей под самое колечко на дуге - пуд! Рублевку получай! Ох, околпачивали народ…"
Потом начиналась разделка. Рыбу распластывали по хребтине остро наточенными все тем же Уваром Васильевичем ножами. Очищали нутро и бросали в бочки с холодной водой. Хорошо прополоскав, укладывали слоями в маленькие дубовые бочата, солили и ставили под "гнет".
Когда отдохнувшее солнце выползало из-за рябиновых зарослей, на место работы к школьникам приходила учительница Мария Николаевна. Дед косился на ее авоську, куда она бросала самых крупных рыб, покуривал "гвоздик".
- Отменны пироги выйдут!
- Я же не бесплатно, - краснела Мария Николаевна. - Вот квитанция. Вчера в конторе выписала.
Учительница уходила, а Увар Васильевич, как бы продолжал начатый с нею разговор.
- Так, так, - говорил он. - Конечно, бесплатно это только при коммунизме будет, а пока социализма. Поллитру и ту без денег не дадут, отраву эту… Бывает позарез выпить охота, а в кармане - тишь… И ходишь тверезый!
К вечеру работа прекращалась, бочки с рыбой убирали в ледяные подвалы, а девчонки убегали к озеру, на пески.
…Стояли самые длинные дни, и Виталька все чаще стал приезжать на рыбачью пристань. Катер впивался килем в песок, двигатель замирал. Виталька, коричневый от загара, садился на бак и смотрел на Галку.
- Затоскуешь! - кричали девчонки.
- Ну да! - отвечал он.
В один из таких дней на новенькой сиреневой "Волге" прикатил в гости к Витальке Жора. Рядом с ним в белом легком сарафане и маленькой шляпке сидела чистоозерская поповна.
- Поздравь! - улыбнулся Жора. - Жена моя!
Виталька лишь на мгновенье вспыхнул, а потом притушил в себе неловкость:
- С законным, значит, вас! Поздравляю.
"Волгу" оставили на берегу, сами перешли на катер. Помчались к рыбачьей пристани.
- Поедем с нами, Галка! - позвал Виталька.
И она, накинув на плечи ситцевое платьишко, пошла по мелковью к катеру, покачивающемуся на волнах. Расправляя белые усы, катер вышел к середине озера. И село, и согра, и рыбачья пристань - все перевернулось в озерной глади, стало далеким, фантастичным.
Они долго купались, причалив к маленькому, заросшему боярышником, песчаному островку. Затем Жора вытащил из-под сиденья черный с медными бляхами портфель и извлек из него две бутылки коньяка.
- За праздник Нептуна, бога морей Посейдона! - доверительно улыбнулся он.
Варили уху из карасей, пили коньяк, танцевали на горячем песке. В кустах боярышника Виталька молча целовал Галку растрескавшимися губами…
Шли дни. Медленно перекатывалось по загривку рябиновой согры солнце. Плескалось озеро, било во время больших ветров волнами по белокаменному крутояру так, что брызги долетали до рябиновской улицы. Волгли, покрываясь зеленым лишайником, заборы, размокали засохшие на солнцепеке двери разбросанных по берегу бань.
Горячее было время. Шли большие уловы, и колхоз вызывал из города самолет. Свежих карасей и сырков ссыпали в сосновые ящики и запихивали в объемистое брюхо "Аннушки". Получайте, горожане, свежую рыбу, стряпайте по воскресеньям пироги, поминайте добрым словом Рябиновку.
Кипела возле сетей вода. Когда надо было пустить в ход невод, башлыки предупреждали катеристов: Витальку и председательского шофера Гену. Зацепив крючьями мокрые поводья, катера тянули невод до небольшой мелководной "банки". Потом катера отцеплялись, и невод затягивали на берег вручную или маленькими тракторами. За день давали по три-четыре тони.
…Виталька запорол двигатель - съездил на дальние острова без масла в картере. Приехавший в этот день Жора сказал:
- Не говори никому, иначе этот Егор Кудинов засудит тебя. Шутка ли - новый двигатель из строя вывести… Да, а с дочкой его как у тебя?
- С дочкой? Не твое дело. Что ты липнешь?
- Да ты слушай! Головку блока, вал, подшипники я тебе к вечеру достану. У отца Иннокентия, тестя своего. А ты пока помалкивай.
Виталька вспомнил поэта из районной газеты: "Хороший Жора человек, очень полезный".
Двигатель перебрали за одну ночь, и Жора попросил:
- Ты рыбешки достань, я в Ялуторовск на своей "Волге" сгоняю. Деньги сделаю.
…Рыба шла буйно. Лезла в сети, мережи и вентери. Играла на отмелях, пошевеливая реденькие камышинки. И начал брать Виталька из колхозных садков без всякого спросу, по ночам, крутолобых, снулых карасей; обшаривал капроновые колхозные сети. Жорина "Волга" работала регулярно. Пять-шесть раз в неделю ходила в соседнюю область, груженная дарами Рябиновского озера. Обрастала Виталькина душа денежным мхом… Новенький костюм, дорогие рубашки… Первой забеспокоилась Зойка, сказала Афоне, что племянник необыкновенно богатеет. Афоня стиснул крепкий кулак: "Бывает, что и богатый на золото плачет. Ты пока об этом ни гу-гу: сам разберусь!" Цыганские глаза дяди Афони потемнели и загорелся в них звероватый огонь. Одна беда - не видел Виталька дядиных глаз.
…Привозил Жора из Ялуторовска стопки красных червонцев.
- Напополам! - говорил он. - Я, брат, только по совести. Хотя возить эту треклятую рыбу - канительное дело. Особенно одному.
Виталька двигал кадыком, бросал в Жорину кучку лишнюю десятку. Жора не отказывался. Только спрашивал:
- Отдаешь? Ну, ладно. За мной бутыль армянского.
Кусал Виталька губы. "Очень полезный человек!" - сказал районный поэт Аркадий Океанов… Эх! Замарался ты снова, товарищ Соснин.
И все, что было, начинало казаться выкрашенным ядовитой краской…
Галка Кудинова… Он представлял ее детские, запекшиеся губы, искривленные гримасой боли и страдания. Казнил себя за вырвавшиеся там, на острове, жестокие слова: "Не вздумай болтать об этом, малявка!" Он снова тянулся к ней, но встречал ненавидящий взгляд. И звучали в ушах ее слова: "Подлец! Не подходи ко мне больше, подонок!"
Считал Виталька белое и черное в своей жизни на одних счетах и невеселая получалась бухгалтерия… На короткие мгновения он переносился в детство, в голубой мираж, с глобусом и чернилами, со школьными партами, с гвоздиками и волейболом. Но мысли не удержишь. Всплывали в памяти суд, двухъярусные нары в колонии, снова суд… И совсем недавние дни: ночные тайные рейсы и румяная физиономия Жоры; дальний остров, испарина на посоловевшем лице Галки и ее горькие слезы…
И вставал перед глазами страшный в злобе Егор Кудинов с руками, впитавшими за десятилетия всю жесткость земли. Узнает о случившемся - не попадайся. Виталька вздрагивал от страха. Мучительным было чувство огромной вины перед Галкой, матерью, Зойкой, дядей Афоней, перед всеми односельчанами! Чувство вины и стыда перед Егором Кудиновым, поверившим в его, Виталькино исцеление, чувство позора перед памятью отца.
Это была беда.
* * *
Рану шапкой не закроешь, а родимое пятнышко не отмоешь. Когда на четвертом месяце беременности Галка взяла академический отпуск, вернулась из института, позор, как полог, накрыл отчий дом, лег на отца и мать, на младших братишек и сестренку. Несколько дней Егор приходил домой "вдвоем" с поллитровкой, пил большими глотками из стакана, не морщась и не пьянея. Были тихие дни, когда Егор молча сидел у телевизора, поскрипывая зубами. Были и такие, когда весь встряхиваясь от обиды, он протягивал к Галке страшные от фронтовых ожогов руки и просил:
- Дочка, родная, скажи, кто опозорил? Живьем удавлю! Скажи!
Галка упорно молчала, и грудь отца начинала ходить, как кузнечный мех.
- Стерва! Догулялась, подлая!
- Постеснялся б, отец! - вставала навстречу мать, и он отступал.
Не в легкости жил Егор Кудинов, да и Феша досталась ему не просто. После войны вернулся Егор в Рябиновку вместе с однокашником и дружком Гришей Скоробогатовым. Праздновали возвращение, гуляли, Григорий играл на баяне и от музыки, разливавшейся по озеру, сосало под ложечкой:
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?
Пахли солнышком рябинники. Ходила Феша с Григорием по селу свежая, румяная, с чуть затаенной грустью в глазах. Разрывалось сердце Егора от ревности, потому что любил он ее, как никто на свете. Каждую ночь снилась ему Фешина улыбка.
А жизнь шла. Рубили мужики свежие срубы, гнули плетни, смолили лодки. Строилась Рябиновка, богатела.
Не удержался Егор, хотя и жалел Григория, сказал Феше:
- Не могу без тебя, лапонька!
Она растерялась.
- Бог с тобой, Егор, а Гришка-то как же?
- Приходи завтра к согре.
Зашаталась, как пьяная, пошла от Егора, но повернулась:
- Приду.
И тяжелейший разговор с другом:
- Последнее счастье отымаешь, Егорко! - сказал Григорий. - Поимей совесть. Я ведь тоже на войне был!
- И жизни за тебя не пожалею, Гриша. Да ведь не во мне дело. Пойдет за тебя Феша - сердца держать не буду, не моя судьба, значит! Ну, а если за меня, так уж ты не мешай!
Умел Егор ценить в людях человеческое. Крепко любил Фешу всю жизнь. Непонятной и дикой казалась ему трагедия дочери. Попадись в то время обидчик - неизвестно, чем бы все кончилось.
Когда отец начинал кричать и ругаться, Галка повторяла и повторяла про себя: "Не расстраивайся! Тебе нельзя!" И старалась думать о чем-нибудь давнишнем, о детстве…
Солнце, едва-едва выглянув, заливает Рябиновку. И завалинки, и песок у берега, и пыль на дороге, и конотоп - все нагревается, и весь день идет томление от жары. Ветер несет в Рябиновку горячий степной воздух. Куры под амбарушки прячутся, гуси в осоке спят, а девчонки и парнишки у озера табунятся. Редко-редко протарахтит мотоцикл и кто-нибудь из пацанов скажет: "Папка в мастерскую проехал. Опять лемеха наваривать!"
Спит во дворе друг Галкиного детства, старый-престарый Джек, черный, с подпалинами у бровей и вислыми ушами. Когда была Галка первоклассницей, он был щенком. А сейчас уже состарился. Сколько же лет прошло?
Уходят воспоминания, и Галку начинает охватывать чувство беззащитности, ей становится страшно навалившегося взрослого горя. И она торопится вернуть себя к горячему запаху полыни, рябиновых ягод, к тихому звону пересохших березовых веников в амбарушке, к тяжелым вздохам необъятного озера, к нежным рукам матери, ласковому взгляду отца.
Из-за Джека отец часто ссорился с соседом, дедом Уваром Васильевичем. У деда во дворе, сколько помнит Галка, всегда была огромнейшая свинья. Она вырывалась на улицу, забредала во двор Егора, вызывая ярость Джека. Когда свинья подходила к воротам, отец отстегивал цепь. Джек начинал кусать ее за уши, за хвост, за что попало. Увидев ободранные уши и искусанный зад своей животины, Увар Васильевич возмущался:
- Егор, сколько тебе говорить, привязывай кобеля. Он же совсем загрыз мою Синку!
- А ты не отпускай ее, дядя Увар. А то она у тебя сроду шляется по деревне, как полоумная корова!
- Ишо раз говорю, - предупреждал Увар Васильевич, - если не привяжешь - нажалуюсь в район. Хотя ты и руководство, с тебя живо стружку спустят!
- Да что моя собака сделала?
- Я же тебе говорю, свинью дерет.
- Ну и что?
- А если вовсе запорет, тогда как?
- Не запорет.
Предсказание деда однажды чуть не сбылось. Джек перестарался: напрочь откусил у свиньи витой, как напарья, хвост. Увидев такое, Увар Васильевич положил откушенную часть хвоста в карман и пришел к отцу.
- Говорил тебе, прибирай собаку?
- А что?
- А то, что напрокудила она. Хвост откусила у Синки.
- Не может быть!
Увар Васильевич спокойно залез в карман широченных галифе, вынул обкусок:
- Это по-твоему што?
- Ну, хвост.
- Ну, дак вот.
Ребятишки и Феша хохотали, ухмылялись и сами соперники - отец и Увар Васильевич.
"Раздружба" между соседями была предметом веселых шуток односельчан:
- Восемь лет тяжбу ведете из-за свиного хвоста. Что у вас руки отсохли подраться-то?