- Да, но у меня… гости. Шесть человек, - кивнул он в сторону комнаты. - Совершенно неожиданно приехали… Вот беда…
Монтер задумался.
- Это очень важно, - сказал он, - чтобы дядюшка именно здесь, у вас, поместился. Мы так на вас рассчитывали. - И вдруг, осененный мыслью, предложил: - А может быть, мы ваших "гостей" куда-нибудь в другое место определим?
Такому обороту дела обрадовался и Ласло.
В тот же день к вечеру монтер увел с собою ребят. А вместо них к Ласло прибыл "дядя". Это был коренастый, широкоплечий седой мужчина лег пятидесяти, с большими сильными руками. Он назвался Мартоном Адорьяном из Марошвашархея.
- Вот как? А туда вы не из Верхней Венгрии переехали? Выговор у вас, знаете…
По лицу старого Адорьяна пробежало минутное замешательство.
- Нет, - сказал он тотчас, - просто я долгое время работал в Шалготарьяне. Может, там ко мне и прилип этот палоцский выговор.
Бела Пакаи сам поспешил прямо в руки детективов.
Все произошло, как в кошмарном сне. Подходя к дому, он видел, что квартира освещена, но когда вошел в переднюю - свет вдруг погас. От неожиданности Бела не успел даже подумать о бегстве. Да это и не имело смысла, поскольку дворник уже запер за ним парадную дверь на ключ. Щелкнув выключателем, Бела прошел к себе в комнату. Мебель была перевернута, одежда, бумаги валялись разбросанные по всему полу, а на столе красовались две пустые бутылки из-под коньяка и два стакана. Обернувшись на скрип двери за спиной, он лицом к лицу столкнулся с двумя выходившими из ванной шпиками. Оба нацелили на него свои пистолеты.
Оружие Бела хранил в вентиляционном отверстии кухни, за небольшой выдвижной решеткой. Во время обыска сыщикам не удалось обнаружить тайника, они располагали только теми сведениями о Пакаи, которые они смогли получить от Каснара. Бела и не отрицал, что поддерживал связь с офицерской группой. Поняв, что им известно также и о "пекаре" Поллаке, подтвердил, что именно Поллак свел его с Каснаром.
- Где работает Поллак?
- Это я не знаю. Я встретил его на улице. Раньше он учился в университете, с тех пор мы и знакомы с ним.
- А ваша рота?
- Какая там рота! Это я так… Прихвастнул для пущей важности…
- Ну, а студенты, о которых вы упоминали?
- Об этом весь город говорит. Болтнул и я тоже.
- Оружие?
- Не было у меня никакого оружия.
Пакаи подвергли первичному допросу по методу Петера Хайна. Но он отрицал все наотрез. Отрицал упрямо, фанатично, даже почти сойдя с ума от зверских пыток. Разумеется, детективы обнаружили в квартире следы пребывания его многочисленных гостей.
- Кто такие?
- Мои друзья, студенты. Спали у меня.
- Где они сейчас?
- Разошлись. Куда - мне не сказали.
Одним словом, "дела" из его показаний не получилось, и в конце концов он очутился в Доме нилашистов на улице Молнар, в одной камере с Лаци Денешем.
Ужасы Дома нилашистов, как ими ни пугали Денеша гестаповцы с Солнечной горы, оказались пустяками в сравнении с профессиональными и методичными приемами "психологической подготовки" Петера Хайна. Нилашисты только забавлялись. На свой манер, конечно. Так, например, на одном из допросов они молотком выбили Беле зубы, раскаленной иглой выжгли на его теле порнографические картинки. И все время лаялись, обзывали подряд всех - евреев и неевреев - "жидами". Для потехи. Ни от кого они и не хотели что-либо узнать, добиться какого-то признания. Они уже и за людей не считали арестованных, ни даже за скотов или хотя бы за неодушевленные предметы. Это были для них просто какие-то необычные игрушки, созданные на потребу высшей расы, во славу новой Европы.
Особенно изощрялся в этих забавах некий Янош Шиманди, белобрысый громила с мордой обезьяны и каким-то нездоровым, лихорадочным блеском в глазах. Когда что-нибудь приходилось ему по нраву, он удовлетворенно скреб в затылке. По пятам за ним всегда волочился маленький лохматый человек с постоянно разинутым ртом, закрывавшимся только для того, чтобы выговорить три слога:
- Подохни!
В середине декабря дошел черед до эвакуации типографии.
Специальная комиссия, состоявшая из немецких и венгерских военных чинов, а также нескольких штатских, обошла ветхое здание, машинные корпуса в нижнем этаже, бумажные склады, фотоцех и цинкографию, матричный и наборный цеха. Они осматривали станки и машины, помечая мелом все, что представляло хоть какую-то ценность. Директор типографии, злой, но безмолвный, послушно плелся за ними следом. Не его ведь типография - городского управления, и все же ему жаль было оборудования. Правда, оно уже порядком износилось, устарело - за долгие годы войны никто не думал об обновлении. Но были в типографии и хорошие машины: отличная офсетная ротационка, пятнадцать первоклассных линотипов образца тридцатых годов, несколько серий хороших матриц, два совсем новых матричных пресса и дорогостоящее оборудование фотоцеха. Члены комиссии, очевидно, в деле разбирались и не пропустили ни одного стоящего станка, хотя промчались по цехам буквально как метеоры, спеша в другие типографии, - и даже описи никакой не составили, только мелом пометили станки, подлежащие демонтажу.
Рабочие зашептались. Нилашистов в типографии почти не было. После переворота 16 октября стало известно, что лишь несколько служащих - старые члены фашистской партии. Да еще пяток рабочих погорлопанили день-другой. Но вскоре и эти утихомирились. Остальные рабочие - кроме упаковщиц, приехавших из деревни, да нескольких подростков, набранных прямо с улицы, - все были старыми членами профсоюза, даже платили взносы в фонд Сопротивления. Иными словами, являлись членами социал-демократической партии.
Уполномоченным профсоюза в типографии был механик по фамилии Дороги. Уже много месяцев, как социал-демократическая партия была запрещена, много месяцев не существовало и профсоюза, а значит, и уполномоченных. Но все-таки люди собрались сейчас именно вокруг Дороги.
- Что-то надо делать, товарищи! Увезут немцы машины - а ведь это наш хлеб! - тревожно гудели рабочие.
Лысый, - зато с густо заросшей грудью, - Дороги скреб в затылке.
- А что мы можем сделать, пес его возьми?..
У многих на языке вертелся ответ: "То же, что и другие". Ведь листовки Сопротивления ходили по рукам. Но произнести это открыто, вслух люди боялись. И потому все только повторяли упрямо:
- Что-то надо делать!
Дороги вспотел от тревоги, злился, что его не хотят понять.
- Что же, что делать-то? - повторял он, кивая старому, с ввалившимися щеками механику, что стоял у соседней ротационной машины. - Слышишь, Сакаи? Что уж тут поделаешь…
Сакаи вытер перемазанные маслом руки о кусок ветоши, подошел к гудящей кучке людей, сказал:
- А ведь надо что-то делать, Густав. Я думаю, на старости лет тебе тоже не захочется новой специальности обучаться. Ребята правы: машины - хлеб наш.
- Не подставлять же нам самим голову под нож? - весь побледнев, выкрикнул Дороги. - Именно сейчас, когда… - Он не договорил, но все отлично поняли его. - А ты и сам человек семейный, не забывай! Ничего мы не сможем сделать, поверьте! Сила солому ломит.
К Сакаи пробрался сквозь толпу его подмастерье Пали Хорват, стройный, смуглый парнишка, и тихо, на ухо, шепнул:
- Кое-что мы все же сделаем!
- Я тут предупредил кое-кого, - буркнул Сакаи своему подмастерью. - Скажи и ты, только самым надежным.
После смены Сакаи вошел к директору.
- Мы вот тут хотим остаться на ночь, - сказал он ему. - Попробуем привести в порядок кое-какие из старых машин. Хорошие-то машины завтра увезут, а работать и дальше нужно…
На следующий день за машинами приехали солдаты. Они увезли восемнадцать наборных машин, две плоскопечатных. Все они были таким старьем, что и работать-то на них никто не хотел. Однако именно они оказались помеченными мелом. Так вот и получилось, что для "операции" понадобились всего-навсего - тряпка, кусок мела да чуточку смелости. А смелость росла от уверенности, что и на других предприятиях поступают точно так же.
Майор Шнибер - немецкий военный комендант будайской железнодорожной станции, спихнув все дела своему венгерскому коллеге, вечно хмельному жандармскому обер-лейтенанту, покрутился с минуту перед зеркалом в туалетной и удалился. По служебным делам! В последние дни эти отлучки по "служебным делам" и рабочее время становились все чаще. Да и сам майор как-то пообмяк. Инцидент между нилашистом Сабо и инженером Казаром был последним его крупным "делом". "Дело" это помаленьку заглохло само по себе. Протокол доноса Сабо "о беспорядках, царящих на станции и в депо", отправился по обычным каналам в гестапо. С тех пор оттуда не было ни слуху ни духу. А майор теперь иногда позволял себе даже быть веселым, шутливым. Между тем на станции все напряженнее становилась жизнь: Сепеши по-прежнему отлеживался и отдавал свои распоряжения по телефону сиплым шепотом; Казар ходил бледный, с ввалившимися от недосыпания глазами; станция больше не успевала ни переформировывать, ни грузить то и дело прибывающие солдатские эшелоны. Шум, грохот, отчаянные свистки паровозов, ругань начальников транспортов… Зато кабинет коменданта неизменно оставался заповедным островком спокойствия и тишины. Достаточно было майору Шниберу удалиться "по служебным делам", как жандармский обер-лейтенант тотчас же бросался на обитый кожей диван и прикладывался к неразлучной своей бутылочке. К телефону на это время он обычно сажал расторопного унтера, и тот на все звонки отвечал по своему усмотрению одной из двух стереотипных фраз: "Господин комендант вышел по делу, я вам сейчас вызову инженера Казара", или: "Вызываю господина Мохаи".
А майор Шнибер был влюблен.
И он шагал веселой, пружинящей походкой через Вермезё, на Логодскую, где совсем близко от станции жила его очаровательнейшая Клара Сэреми, божественная танцовщица с платиново-белой головкой, ловкая коммерсантка. О, у них очень практичная, очень красивая любовь!
С того дня, как венгерское радио подробнейшим образом поведало своим слушателям, какой мучительной смертью от рук русских погиб Эндре Капи - муж танцовщицы (погиб только за то, что он был офицером, а до армии - торговец, носил дворянское имя и всегда имел при себе молитвенник!) - нашим влюбленным, актрисе Сэреми и коменданту Шниберу, уже нечего было таиться от соседей Клары. Майору не приходилось больше тайком проскальзывать в дом до закрытия ворот, а наутро спешить чуть свет вновь покинуть его. Теперь Клара уже вполне открыто могла упомянуть в разговоре, что, "если придется", они уедут из города вместе с Карлом. Запасы товаров на складе танцовщицы-предпринимательницы и всякую обиходную мелочь они уже давно вывезли и разместили в надежном месте…
И вот майор Шнибер снова шагал через Вермезё своей упругой походкой. Неторопливый дождь сеял легкую, как мука, изморось на увядшую, прихваченную первыми заморозками траву. В такую собачью погоду ой как хорошо очутиться в теплой, приятно пахнущей комнатке.
Дверь отворила хозяйка - белокурая, стройная, в черном, с большими цветами, шелковом халате… Однако что это? На лице ее отражалось замешательство.
- Nun, Schatz?
На вешалке в передней - военная шинель.
В голове у майора мелькнуло: "Обер-лейтенант!.. Дурень, и как я только прежде не замечал! А ведь видел, что они еще на вечеринке все время болтали друг с другом! "Миленький, это же для отвода глаз…" И я ей верил… Из одного бокала ликер лакали "на брудершафт". И целовались потом. Ну ничего, сейчас я проучу и этого соплячка из Брауншвейга, и ее, потаскушку… Сейчас!"
Однако, привыкнув к полумраку передней, майор увидел, что шинель, висевшая на стенке, - не обер-лейтенанта из Брауншвейга. Она была из голубовато-зеленого тонкого сукна, с зеленым бархатным воротником и подполковничьими погонами! Начальник гестапо! Точно, ведь гестапо расположено на этой же улице…
Майор затоптался на месте, испуганный и обмякший, будто проткнутый пузырь. По широко раскрытым глазам Клары он видел, что она хотела что-то сказать ему, объяснить, но в дверях гостиной уже показался подполковник. Сделав женщине знак удалиться, гестаповец впился взглядом в нового посетителя, а затем, подойдя вплотную, тихо, деликатно, как истинный европеец, прошипел ему в лицо уничтожающие слова:
- Господин майор, командование станции обратилось в гестапо с просьбой о помощи против всеобщего саботажа… Гм. Всеобщий саботаж?
Он умолк и с презрением, с холодной насмешкой во взгляде твердо смотрел на майора, как бы выжидая.
- Господин майор! - вдруг скомандовал он.
Майор щелкнул каблуками.
- Кругом, марш!
На второй товарный путь прибыл длинный-предлинный состав. В это же время на четвертом шла погрузка. Мохаи, крича и нещадно ругаясь, бегал вокруг состава на своих толстых кривых ногах, выныривая то с одной, то с другой его стороны, но все его потуги и ругань были бессильны: Мохаи окликал одного-другого грузчика, те нехотя шевелились, приступали к работе, но стоило ему отвернуться, как они опять останавливались, начинали курить сигареты, звать товарищей, будто на помощь, и с завидным терпением ждали, пока они подойдут. Одним словом, погрузка шла будто замедленный фильм. В дверях крытого вагона застрял, словно нарочно, огромный ящик, и его нещадно толкали взад-вперед. Вместо того чтобы подать грузовик прямо к вагону, рабочие спустили ящик на землю, а теперь пытались волоком втащить его по наклонным доскам. Двое впряглись в лямки и тянули сверху, двое подталкивали снизу, крича: "Еще - взяли", - продвигаясь всякий раз не больше, чем на сантиметр. Но вот в ту самую минуту, когда к грузчикам подлетел взбешенный майор, лямка лопнула, и двое грузчиков, толкавших ящик снизу - один коренастый, лохматый, другой высокий, смуглый, - подержав немного груз на весу, попросту бросили его. Ящик сполз с мостков, ударился оземь и раскрыл свою сердцевину, словно водяная лилия. А оттуда посыпалось: металл, никель, стекло. К ящику поспешил Мохаи, но еще проворнее оказался майор.
- Свиньи! Что вы делаете?!
В то же мгновение один из грузчиков громко вскрикнул и, обхватив руками одну ногу, затанцевал на другой.
- Бандюги! - орал майор, а рабочих очень забавляло, что к "бандюгам", по-видимому, относился и Мохаи. - Саботажники! Свиньи! Рапорт на всю компанию. Мохаи, немедленно отправляйтесь в комендатуру!
В депо, когда туда ворвался немецкий комендант, рабочие, усевшись в кружок, обедали. А в середине круга стояла совсем молоденькая девушка в черном поношенном пальтишке и пестром платке на голове.
О, майор Шнибер умел подмечать все с первого взгляда!
По улыбкам, исчезнувшим с лиц при его появлении, он понял, что девчонка рассказывала, по-видимому, смешные вещи, заметил, что вместо пяти поврежденных локомотивов, стоявших в депо и около него в прошлый раз, теперь ждали своей очереди на ремонт восемь паровозов. Некоторые из них торчали здесь уже по нескольку недель. Между тем есть приказ: не можете починить - отбуксируйте в главные мастерские. И пометки мелом в местах повреждений все те же: как сделали их несколько дней назад, так никто к ним и не прикасался. Да тут вообще никто ничего не делает!
И здесь - банда саботажников! А может, здесь, в депо, и есть их главное гнездо! К стенке каждого десятого - нет, и этого мало!..
- Где главный инженер? - завопил комендант.
В голосе его звучала угроза.
Тем временем на погрузочной эстакаде смуглый парень, отозвав в сторону своего напарника, сказал:
- Возьми-ка кувалду, Янчи, и врежь мне хорошенько по левой ноге. Не жалей! Лучше быть хромым, чем повешенным. О-о-о! Мать его так, этого дохлого шваба!.. Ну погоди, гад, я тебе отплачу!
А майор Шнибер носился, будто вихрь, по вокзалу, сопровождаемый длинноногим Казаром, задыхающимся от быстрой ходьбы Мохаи и мрачным жандармским обер-лейтенантом.
- И найдите мне этого симулянта - начальника станции! - на бегу орал майор Шнибер. - Чтобы ни один человек не смел покинуть станцию… Обер-лейтенант, поднимите по тревоге охрану!.. Ни один, слышите?!
С квартиры привезли начальника станции Сэпеши, полуживого и чуть не обезумевшего от страха. Он действительно выглядел больным и был бледен, будто только что вышел на свет из подземелья, но майор орал на него, не признавая никаких резонов:
- Вы - начальник! Да будь вы сто раз больной, за своих людей вы все равно отвечаете!.. Тут саботаж, откровенный, наглый, а начальник станции, видите ли, болен! Думаете, этот номер вам так пройдет?
Майору Шниберу прежде почти не приходилось вести подобных следствий, и опыта у него не было. Он придумал такой план: сначала допросить людей по одному, затем свести их на очные ставки, подвергнуть перекрестному допросу… Его подогревала решимость во что бы то ни стало утереть нос этим гестаповцам!
Тут майор вспомнил, что с месяц назад отдал распоряжение венгерскому коменданту подобрать документы, выяснить всю прошлую жизнь каждого рабочего и служащего станции. Теперь он стучал кулаком по столу и требовал данных. Однако жандармский обер-лейтенант нашелся: он решил выдать обычные железнодорожные аттестации за требуемые майором сведения и доложил, что на весь постоянный состав служащих вокзала материалы уже собраны - нет их только на сезонников, грузчиков и поденщиков.
- То есть как это нет? Почему не выполнили мой приказ?
Венгерского коменданта подмывало сказать немцу, что в полиции его послали бы к черту, запроси он подобные материалы сразу на сотню человек, тем более что места рождения большинства из них находятся либо на территории, занятой противником, либо в зоне боевых действий. Архивы же будапештской полиции в основном уже вывезены на запад…
Однако обер-лейтенант скандалов не любил и поэтому отвечал так:
- Я еще работаю над ними.
Про себя же решил, что в ходе следствия отберет десяток-другой наиболее подозрительных и спихнет их военной прокуратуре, а те, если хотят, пусть расстреливают их, вешают - какое ему дело, лишь бы поскорее покончить со всей этой кутерьмой.
Начальник станции Сэпеша, обливаясь холодным потом, испуганно лепетал:
- Но наши люди, простите меня, наши люди - старые, проверенные кадры! Все до одного. На железную дорогу нельзя было поступить так просто, с улицы. У нас не было ни профсоюзов, ни красных, уверяю вас…
- Защищайте, защищайте их! Вместе с ними и отвечать будете.
- Я никого не защищаю, но уверен, что если и есть что-либо подозрительное, так это в депо. Вот и Сабо тоже на депо показывал. И я думаю, что именно там…