- Давайте подсчитаем наши запасы.
- Четыре с половиной кило белой муки, два кило черной, около полутора килограммов сахару, четыре банки варенья, кило топленого сала, полбутылки растительного масла, пачка сушеного луку, - доложила Магда, уже произведшая учет всего, что имелось в кладовой.
- Да, на одиннадцать человек, конечно, немного… в расчете… ну, скажем… на две недели.
- На две недели? - возмущенно зашумели "гости". - Ну что вы!
- Давайте будем пессимистами. И потом - кончится блокада, но магазины не в первый же день наполнятся продуктами!
- Вот соли у нас много, - сказала Магда. - Почти четыре кило.
- Это хорошо. Соль можно будет менять.
- Да, продуктов у нас действительно мало, - согласилась пожилая женщина, бежавшая из нилашистской тюрьмы. - На такую уймищу людей. Даже и на одну-то неделю едва хватит.
Однако судьба, как видно, стала благоволить к Ласло и его "гостям": через каких-нибудь полчаса очередной снаряд смел с лица земли домик напротив и все восемь лошадей, убитых наповал, достались людям.
Всю рождественскую ночь Эстергайош провел в пути. До Хювёшвёльди он мог бы еще добраться трамваем, но, подумав, решил сойти у проспекта Липотмезё: город уже был со всех сторон охвачен кольцом полевой жандармерии. Стоит только ступить за городскую чёрту - всюду проверка документов.
Сначала он взял напрямик, по склону Липовой горы, выбился на какой-то лесной проселок и по нему уже в полной темноте, буквально на ощупь, пробрался к Хидегкуту. Поселок миновал, держась околицы, вдоль огородов, по темным переулкам между виллами. Собаки провожали его яростным лаем, зато людей не было видно нигде. Выбраться снова на шоссе было нетрудно, даже идя вслепую, на слух: и глубокой ночью движение по дороге не стихало. Тяжеловесные грузовики с замаскированными фарами нескончаемым, непрерывным потоком ползли на запад. Около полуночи Эстергайош пересек пилишсэнтиванскую узкоколейку.
Хорошо, что он превосходно знал дорогу. Ведь одно дело идти днем, и совсем другое - темной, беспросветной ночью, когда ощупываешь ногой каждую пядь земли, когда, добравшись до перекрестка, даже не разберешь, что написано на табличке.
Рассвет застал его на широкой, обсаженной шелковицами дороге, которая делала большую петлю у подножия горы, снизу поросшей кустарником, а далее, к вершине, - ядреным лесом. Правда, видимость была плохая: мешал туман. Поэтому Эстергайош раньше услышал и только потом увидел, как по дороге к нему приближается мотоцикл. Эстергайош скрылся в придорожных кустах, а оттуда осторожно подался к лесу.
Эстергайош присел на кривой ствол наклонившегося к земле дерева, достал из сумки для инструмента хлеб и кусочек ливерной колбасы.
Но поесть ему не пришлось. Воздух вокруг вдруг загудел, зазвенел, затрясся, словно тысяча орудий завели свою свистопляску, развлекая сказочных великанов. Нет, сюда никто не стрелял - но и от эха далекой канонады воздух задрожал так, что заскрипели и посыпались в сырой бурьян ветки с деревьев.
Добрый час без перерыва длилась адская музыка. Мало-помалу выстрелы сделались реже.
Эстергайош перевалил через вершину горы, вышел на тропинку дровосеков и зашагал по ней. Неожиданно слух его резанула чужая речь. Немцы! Тяжело дыша, несколько человек поднимались по дороге ему навстречу. "Вот это влетел!" - подумал Эстергайош, стараясь втиснуться в землю.
Переждав немного, он снова пополз сквозь кустарник - но уже назад, к вершине горы.
Наконец он выбрался на поляну, откуда можно было оглядеться. Туман почти рассеялся. Эстергайош увидел широкую, отороченную холмами долину. Словно две стрелы, пронизывали ее две шоссейные дороги. И на обеих - вереницы автомашин, танков, вьючных лошадей и длинные, плотные колонны пехоты. Чуть поодаль - несколько уцелевших домишек какого-то селения. Как и предполагал Эстергайош, он оказался неподалеку от Леаньвара.
Прямо под ним, метрах в двадцати, пролегал узкий лесной проселок, - вероятно, продолжение того, от которого он только что уползал так поспешно. По проселку спускалось несколько солдат в расстегнутых эсэсовских шинелях, некоторые из них были без фуражек. Эсэсовцы, видимо, устали и едва волочили ноги, но при этом спешили. Шли молча, и лица их были мрачны. Вскоре они скрылись за поворотом. Затем выползла "консервная банка" - штабной немецкий автомобиль; "банка" шла с усилием, надсадно тарахтя и то и дело останавливаясь. Барахлил мотор, и видно было, как все время вихляло одно колесо, заплетаясь, будто непослушная нога у пьяного. В крохотную четырехместную машину умудрилось втиснуться семеро. Когда мотор заглох опять, все семеро немцев вылезли из нее и, бросив "банку" прямо на дороге, побрели пешком. И снова воцарилась тишина. Лишь изредка, и притом издалека, слышался стрекот автомата.
Эстергайош ждал, не решаясь спускаться с горы. Внизу, на развилке двух шоссе, ни на миг не прекращалось движение. Все так же ползли один за другим неуклюжие танки, тяжелые грузовики, то обгоняя их, то застревая в море пехотинцев, шныряли юркие штабные легковушки и, пробившись, снова кидались вперед.
Уже и полдень миновал, а поток машин и людей на шоссе все не уменьшался. Эстергайош прикинул: проселками до деревни было не больше двух часов ходьбы. Но как перебраться через оба шоссе?
После полудня движение на дорогах все же начало спадать, а к наступлению сумерек машины пошли совсем редко, с интервалами метров в четыреста - пятьсот. Когда совсем стемнело, Эстергайош спустился и беспрепятственно перебрался через долину. Дорогу он знал хорошо и шел прямиком, по колючей стерне да вязкой пашне, старательно избегая проселков. Поздно, совсем уже затемно, добрался он до околицы родного села. К дому прокрался задами. Прежде чем постучать, опасливо огляделся во дворе, послушал у темного окна. Дверь ему отворил тесть. Взвизгнув, бросилась на шею жена, окружили пятеро ребятишек, заплакала, припав к плечу, мать.
И только теперь узнал Эстергайош, что село еще со вчерашнего дня свободно от фашистов. А бесконечный поток на шоссе, который он весь день наблюдал с горы, - не немцы, а советские войска.
В тот же вечер Эстергайош поспешил к родичам Юхаса, успокоить их доброй весточкой о сыне.
В селе не было русских солдат, но слухи, а иногда и новая газета "Уй соо" доходили и сюда, и жители деревни знали, что Будапешт окружен, что в Дебрецене заседает Национальное собрание и уже образовано новое венгерское правительство. Эстергайош решил недельку-другую передохнуть дома - за последний месяц он наработался по горло, - а там, когда Будапешт будет свободен, снова вернется на "железку".
Разумеется, слух о том, что Михай Эстергайош пробрался из Будапешта через линию фронта и сидит дома, в мгновение ока разнесся по селу. И теперь каждодневно вокруг него собиралось все больше народу. И не только по вечерам. Иной раз эти "собрания" начинались чуть свет. Главный вопрос был - что станется теперь с герцогским имением? Многие уверяли: будет все, как в девятнадцатом, управятся с имением сами барские батраки. Выберут себе директора, местный комитет и будут управлять имением, как своим собственным. А еще лучше, если бы земли поместья поделили между безземельными и бедняками, у кого было до сих пор всего два-три хольда…
На Новый год мужики снова собрались - создавать коммунистическую ячейку. Заняли бывшую казарму допризывников, из чердачного окна вывесили красный флаг. Михая Эстергайоша выбрали председателем. Только много позднее привыкли называть его по-новому - не председателем, а секретарем. И не знал, не гадал Эстергайош, что не две недели, а много больше времени пройдет, прежде чем он возвратится назад, на свою железную дорогу.
Охромевший Шандор Месарош и здоровяк Янчи Киш "всухую" справляли новый, сорок пятый год.
- А ведь и по религии полагается! - ворчал Янчи хриплым, пропитым басом. - Даже по религии!
- Что полагается?
- Чтобы уж на Новый-то год человек выпил… Так оно по нашей католической вере требуется…
Шани, даже не взглянув на приятеля, грохнул кулаком по столу: у него, кроме всех прочих бед, была еще одна - сердечная. Целый год он, Шани Месарош, ухаживал за Манци, подавальщицей из кабачка на проспекте кайзера Вильгельма.
Нет, нельзя сказать, чтобы Манци плохо относилась к Шани. Только она никак не могла отвыкнуть от своей "профессии". А ведь Шани охотно на ней женился бы. Неплохая девчонка была эта Манци. И собой хороша: дивные черные волосы, глаза карие, лицо с острым подбородочком. Все мужчины на нее заглядывались. К тому же всякое дело у нее спорилось, и опрятна она была, прямо чистюля. Вот только с детства сиротой осталась, да и пошла, несчастная, по рукам… а теперь как ни обещает, как ни клянется - а всякий раз все начинается сначала…
Новый год они сговорились провести втроем, посидеть, поговорить.
Шани зашел за ней вскоре после обеда.
Манци жила на улице Аладар, у одной вдовы. Позвонил Шани, а вдова дверь отперла, но в квартиру не пускает, заслонила проход своей жирной тушей.
- Нельзя сейчас к Манци!
Шани со зла клюшку свою об пол, а вдова шепчет, будто соболезнует:
- Офицер немецкий у нее… - И плечами пожимает: я, мол, ни при чем.
У Шани в глазах молнии.
- Как? Еще и немец к тому же? Вот свинья! - заорал он.
Вдова, вконец перепуганная, взмолилась:
- Пожалуйста, не кричите, господин Месарош! Только не кричите так, прошу вас! Люди-то что скажут…
Шани подхватил клюшку с земли и потряс ею у вдовушки перед носом. Но тон сбавил.
- Послушайте, госпожа Качановская! Я Манци к вам определил, потому как считал вас женщиной порядочной. И предупредил вас: присматривайте за ней! Верно?.. Так вот, если вы еще раз дозволите ей такую гадость, тогда я не только его изобью, но и вас тоже, госпожа Качановская! Запомните - так отделаю, что доктор в обморок упадет, когда синяки ваши увидит. Всю жизнь будете на животе своем толстом лежать, коли я вас однажды отделаю… Сидеть больше никогда не пожелаете. Поняли?
Госпожа Качановская потерянно моргала глазами и, пытаясь успокоить Шани, объясняла:
- Не ее то вина, господин Месарош, видит бог, не ее вина. Природа у нее такая. С природой-то она все равно ничего не сможет поделать.
Шани хлобыстнул дверью и захромал вниз, тяжело ступая, будто рояль на себе волок.
Янчи Киш не очень понимал, в чем тут загвоздка. Яноша Киша не интересовали женщины. Был он еще не стар - лет сорока, не больше. А смотрел он на это так: есть кого приласкать - хорошо, нет - тоже ладно. Но если у его дружка, у Шани, сердечное горе, - значит, и ему, Янчи, есть отчего печалиться. Если Шани вздыхает, будет вздыхать и Янчи. Так даже лучше - с двух сторон вздыхать, свечка не погаснет. А то спичек у них маловато, беречь нужно.
- Даже вера…
- Ничего, черт побери, не поделаешь. Вон вода из крана и та уже не течет, а ты чего захотел - вино!
- Достать-то можно бы…
- Где?
- У Цехмайстера есть еще! Прошлый раз, когда мы у них работали, видел я сам на заднем складе. И ром есть, и вино бутылочное.
- Как же, так тебе Цехмайстер и даст - держи карман шире! Я-то думал: ты из-за плоскостопия не попал в армию. А у тебя, оказывается, плоскоумие.
Огромная, словно мохом по осени, заросшая волосней голова Киша покачалась на шее из стороны в сторону.
- Оно-то, конечно, можно… И без Цехмайстера можно открыть…
- Кража со взломом, во время осадного положения? Вот болван-то! Да тебя к Новому году уже и повесить успеют. Как новогоднего поросенка - за шейку! Отличный поросенок из тебя получился бы. Каждый прохожий на счастье мог бы отщипнуть себе кусочек… Взломать! Это тебе тоже твоя святая католическая вера предписывает?
- Все равно, не мы, так нилашисты разворуют. Что ж, им, выходит, оставлять? Или бомба все в пух и в прах разнесет. Не пропадать же такому добру? Или тебе все равно?
Шани долго молчал, потом сказал:
- Еще на улицу Аттилы сходить нужно. Юхас кое-что просил там одному малому передать.
- Завтра с утра и сходим. Кстати, и туда занесем бутылочку. И Юхасу тоже… Он того заслуживает.
- Да перестань ты, дурила! Там же замки!
- Замки? А ты знаешь, какие там замки? Ерунда. Мне их снять - раз плюнуть. Ковырну чуток - и нету замка этого. И никакой это не взлом! Все равно все прахом пойдет!
Нилашистские национал-гвардейцы, встречавшие Новый год в подвале Радецких казарм, вдруг решили, что настал час подвергнуть наконец серьезному испытанию верность и стойкость брата Понграца.
Брат Понграц весьма странным образом стал венгерским эсэсовцем, членом нилашистской вооруженной Национальной гвардии. Несмотря на двухметровый рост, отличную мускулатуру и черные усики, парню не было еще и восемнадцати. В семнадцать лет он, с разрешения министра культов, сдал экзамены на аттестат зрелости в печской коммерческой гимназии. При этом на письменном экзамене он поразил учителей исключительно оригинальным рефератом по финансовому делу. В гимназии решили отличную работу немедленно отослать министру финансов, его превосходительству г-ну Беле Имреди, и просить его обратить свое высокое внимание на необыкновенно одаренного юношу. Работа ушла заказной бандеролью, и ответ не заставил себя ждать. Его превосходительство выразил готовность лично принять г-на Миклоша Понграца и просил его явиться на аудиенцию как можно скорее.
Можно смело сказать, что волнение охватило не только родителей юного Понграца и педагогов, но и весь город. Невероятно! Министр приглашает на личную аудиенцию только что окончившего курс школяра!
Совершенно незнакомые Понграцу дяденьки останавливали его на улице и, хлопая по плечу, уверяли:
- Ну, братец, ты уже выковал свое счастье! Возможно, мальчик, что теперь тебя назначат на какой-нибудь очень-очень высокий пост. Будешь референтом в министерстве! А там, глядишь, в Национальный банк устроишься.
Завистники судили по-своему:
- Ну, от военной-то службы ты, конечно, улизнул!
Все семейство Понграцев три дня кряду штопало, стирало, гладило, собирало в дорогу Миклоша. На вокзал проводить его явилось полкласса и четверо преподавателей. Все шумели, кричали "ура!", посылали десятки добрых пожеланий. Совершенно незнакомая старушка, ехавшая лечить ревматизм в Харкань, при виде такого воодушевления растрогалась до слез. Впрочем, плакала она не зря: пока поезд с Миклошем Понграцем шел в Будапешт, министр Бела Имреди пал.
Разумеется, оттого, что новый министр сменяет старого, министерское приглашение не теряет силы. Необходимо лишь выяснить, носило это приглашение характер личный или служебный, иными словами, министр, приглашая молодого человека, действовал как министр или просто как Бела Имреди.
В секретариате министерства у гостя попросили две недели отсрочки. Для выяснения вопроса. Затем еще две и еще две. С большим трудом разыскали реферат Понграца, и тут вдруг оказалось, что его нужно хоть кому-то прочитать, дать заключение. Новая отсрочка. Все это время Понграц жил у своего дядюшки, на улице Кнежича. Встретили его у дядюшки прямо по-королевски. Даже открыли в его честь банку мясных консервов, раскупорили бутылку вина! Однако по мере того, как аудиенция отодвигалась, акции Понграца на дядюшкиной бирже стали заметно падать. Как-то вечером дядюшкина жена даже спросила Понграца: не поменять ли наволочку на его перине или на оставшуюся "пару деньков" сойдет и та, которой он пользуется вот уже седьмую неделю.
Работу Понграца министерство переслало на кафедру финансов Института экономики. Ввиду летних каникул, рецензия из института была получена только в конце сентября. Положительная, даже весьма положительная рецензия. И вот Миклошу Понграцу вновь прислали извещение на гербовой бумаге, что министр финансов - теперь уже новый - просит его прибыть для личной аудиенции 16 октября. Акции Понграца опять поднялись, наволочку сменили…
Однако небольшая заминка произошла и на этот раз: утром 16 октября власть в стране захватили нилашисты. И хотя и заключение института, и даже министр финансов Ремени-Шнеллер остались в силе, аудиенции не суждено было состояться. Секретарь министра просил прощения и новой отсрочки на несколько дней. А когда через несколько дней Понграц вновь появился в министерстве, ему сообщили, что дело рассмотрено и Понграца просят явиться в финансовый отдел партии "Скрещенные стрелы", на проспект Андраши, 60, к такому-то "брату" и что весьма теплое рекомендательное письмо этому "брату" уже отправлено.
Понграц тотчас же отправился по указанному адресу. Там его "дело" обстоятельно изучили. Ему пришлось рассказать свою историю, начиная с экзаменов, по меньшей мере тридцати человекам. После этого ему сказали, что названного "брата" нет и придется его подождать. Понграц сел на стул, собираясь терпеливо ждать. Вскоре, однако, его выпроводили в другую комнату, затем в третью… Там уже сидело в ожидании много людей. У Понграца спросили фамилию и записали. Немного погодя его вызвали. Он шагнул за порог и очутился в небольшом конторском помещении. За столом сидело трое мужчин и машинистка. Ему велели снять пиджак, расстегнуть рубашку. Один из мужчин встал из-за стола, выслушал у него сердце, простукал легкие и заключил: годен. Понграца повели в пятую комнату. Здесь ему выдали зеленую рубашку, галстук со значком "Скрещенных стрел", черную суконную форму и сапоги. К вечеру он наконец узнал, что его зачислили в особый охранный отряд "Дома верности".
Работа у Понграца была несложная. Каждый день он должен был отстоять несколько часов у входа. Высокий и плечистый, в новенькой форме, он выглядел величественно. Однако дядя, увидев в ней Понграца, поспешил выпроводить его из своего дома.
- Я еще понимаю - карьера! - заявил он. - Но сторонником экстремистских идей я никогда не был! Я - ни в коем случае!
И тщетно пытался объяснить ему бедный юноша, что это, "вероятно, ошибка", и, "конечно же, только временно"… ввиду нынешней обстановки, и что "это все же лучше, чем армия", - все было напрасно: ему пришлось подыскивать себе другое жилье. Впрочем, это оказалось нетрудно: в отряде им выделили на пятерых целую квартиру на Кечкеметской улице.
Соратники не обижали Понграца, хотя и не любили его. Всем казалось странным, как затесался к ним, отборным молодчикам из "Дома верности", этот молокосос, не имевший никакого партийного опыта и не участвовавший даже ни в одном еврейском погроме в университете. А когда его спрашивали об этом, он начинал рассказывать страшно длинную и смешную историю о каком-то сочинении по финансовым вопросам.
Разумеется, мальчишка, не имевший за свою жизнь даже ни одного привода в полицию, угодив в эту банду убийц, грабителей и шантажистов, тотчас же был наречен "олухом", "желторотым" и сделался мишенью всех острот этих ухарей. Даже добродушно настроенные охранники признавали, что Понграцу пора бы доказать свою верность, стойкость, смелость и мужество на каком-нибудь боевом деле.