В канун Нового года такой случай представился. Нилашисты натащили в убежище тьму выпивки и съестного, превосходивших по своему количеству воображение самых ретивых устроителей празднества. Но когда вечером часам к десяти оказалось, что все выпито до последней капли, участники попойки задумались: что же предпринять? После получасового раздумья кто-то вспомнил Цехмайстера - крупного торговца деликатесами на улице Месарош. В помощь Понграцу выделили шестерых ребят, и экспедиция отправилась.
Осуществляя одновременно и независимо друг от друга один и тот же замысел - разжиться спиртным, - две группы встретились на заднем дворе цехмайстеровских складов. Схватка была короткой и решительной, но зато силы слишком неравны. Вначале Шани своей дубинкой уложил одного нилашиста, а силач Янчи Киш вслед за первым сбил с ног еще двоих нилашистов. Но, увы, у него не было в руках даже палки, а "фомку" он оставил у входной двери. В этот момент Шани с криком рухнул наземь: кто-то из нилашистов пнул кованым сапогом в его больную ногу. В темноте Киш споткнулся о него и тоже упал и не успел опомниться, как четверо нилашистов насели на них и связали ремнями по рукам и ногам.
На обратном пути арестованным пришлось еще и тележку тянуть с трофеями.
Начальник отряда Национальной гвардии из казарм Радецкого, некий Тоот, громила со стеклянным вставным глазом, тотчас же велел доставить задержанных к нему. Брат Тоот лет десять назад работал в цирке - живой мишенью у метателя ножей. Как-то раз циркачу пришло в голову сделать свой номер "острее", и он, вместо ножей, решил метать топоры. В результате Тоот потерял кусок лобной кости, а взамен получил большущий безобразный шрам - от лба до верхней челюсти. Страшнее всего он был, когда улыбался. Тоот знал это и встретил наших знакомых улыбкой.
- Воровать? - спросил он. - В час, когда наша родина охвачена пожаром и ее земля залита кровью? Когда вражеское кольцо сжимает ее сердце? А у вас на уме одно только воровство?! Да знаете ли вы, что подлежите расправе на месте?! В течение трех часов - суд и приведение приговора в исполнение. А может, вы бы и не против? Нет, дудки! - рассмеялся он зловеще. - Вы избили троих наших ребят. Один до сих пор еще без памяти. Врач говорит: сотрясение мозга. Не-ет, голубчики! Тихо, мирно мы вас вешать не станем. Прежде мы вами позабавимся! Дуэль!
Приятелям сунули в руки по плетке. Пьяные нилашисты, столпившись вокруг и давясь смехом, глазели, как дружки лупцуют друг друга. Судьей "состязания" назначили брата Понграца. Его тоже вооружили плетью. Если зрителям казалось, что какой-то из "дуэлянтов" бьет не в полную силу, судья должен был огреть разок-другой его самого.
Вот так и перевалили они из года сорок четвертого в новый, сорок пятый. У Шани и Яноша от этой "забавы" по шее я спине ручьями текла кровь и подгибались ноги.
- Не обижайся, кореш! - хрипели они почти в забытьи и секли, секли друг друга…
После "дуэли" арестованных отвели на чердак.
- Если вас прихлопнет здесь бомбой, - сказал им на прощание одноглазый Тоот, - радуйтесь, что так удачно перекочевали на тот свет. Стойкость! Да здравствует Салаши!
Ласло и предполагать не мог, какой страшной потерей была для немцев сдача Будапешта. Ведь сто пятьдесят тысяч солдат фашистской армии оказались зажатыми здесь в кольцо - большей частью закаленных фронтовиков… Не знал Ласло, что в Будапештском котле сосредоточено было десять испытанных в боях дивизий, что немцы рассчитывали, вывезя из города население, отобрать себе людей еще на десять таких дивизий…
Не знал Ласло и того, что значила для немцев потеря военного снаряжения, застрявшего в Будапеште в конце 1944 года. Не знал, какую силищу являла собой оставшаяся внутри кольца окружения вооруженная масса - по большей части готовых на все фашистских головорезов, грязных подонков, мутными потоками стекавшихся сюда из различных уголков Европы, предателей датского, норвежского, австрийского, венгерского и украинского народов, отчаянных убийц, чувствовавших, что им терять нечего, и готовых на все. Не подозревал Ласло и о том, какое значение придавал Гитлер Будапешту, этому форпосту "великогерманской границы", узлу шоссейных и железных дорог, городу семи мостов, с одним большим предмостьем на левом берегу великой реки, городу-крепости в общей системе фашистской обороны, возможному исходному пункту грядущего наступления. Ведь Гитлер все еще грезил сепаратным миром с Западом!
А Ласло видел только противотанковые рвы на перекрестках улиц и смеялся над ними. И не понимал значения того, что каждый угловой дом Буды, - в том числе и на его собственной улице - до отказа забит солдатами, что на каждой плоской крыше, ка каждой мало-мальски просторной площади примостилось орудие. Он просто смотрел и наивно думал: в Пеште немцы, может быть, еще и посопротивляются какое-то время, но здесь, в Буде!.. Смотрел и не видел, какая артиллерия занимала боевые позиции наверху, в Крепости, и в Цитадели, на горе Геллерта.
Он не был полководцем, а потому и не подумал о том, что после грандиозного двухнедельного броска вперед советским армиям тоже нужна передышка, а для этого армиям положено остановиться, сменить понесшие урон ударные части другими, подтянуть резервы, организовать линии снабжения, удлинившиеся сразу на добрую сотню километров.
Двадцать шестого декабря двойное кольцо вокруг Будапешта замкнулось наглухо. Два Украинских фронта протянули друг другу руки в Обуде и под Эстергомом, с обоих берегов Дуная. Немцы с отчаяния повели наступление из Задунайского края. Не жалея остатков горючего, они бросали на прорыв кольца по сто - сто пятьдесят танков ежедневно и в лихорадочной спешке перебрасывали с Западного фронта солдат и военное снаряжение. Советские армии от Нергешуйфалу до Полгарда перешли к обороне, стальной стеной встав на пути непрерывных фашистских атак, чтобы обеспечить взятие тем временем окруженного Будапешта и подтянуть подкрепления. Двухмесячная битва за Будапешт началась.
Ласло же и его "гости" рассчитывали на две недели. А про себя мечтали: два дня. И каждый вечер ложились спать с надеждой: утром придет освобождение.
Еще никогда Ласло не чувствовал такого глубокого спокойствия, такого облегчения. Еще никогда не дышалось ему так свободно, как в тот вечер, когда он узнал, что Будапешт окружен. Такого чувства не испытал он даже в тот час, когда впервые услышал отдаленную советскую канонаду. И это счастливое ощущение близкой свободы музыкой звучало в нем все два дня рождественских праздников - необыкновенно красивой и дорогой его сердцу музыкой. Ночью ему приснился удивительно хороший сон. Будто он дома, у родителей. В своей старой крохотной комнатке студенческой поры. Сидит у раскрытого окна, а за окном теплый благоухающий вечер, и над верхушками кустов во дворе красный, неправдоподобно огромный диск восходящей луны. В окно протянулась ветка акации - красивая, нежная, - и каждая ее жилка, каждый листочек удивительно отчетливо вырисовываются на круглом сверкающем лике полной луны. Наперечет каждая гроздь цветов, монетка каждого листка. На кухне тихий перезвон посуды и веселое тихое мурлыкание матери, готовящей ужин.
Простой, пустяковый сон - а хорошего настроения хватило на целое утро. За завтраком он даже рассказал дяде Мартону про свой сои.
- После-то я так и не знал счастья, - проговорил Ласло невесело. - А ведь через год мне уже тридцать. Вот и прошла моя юность. Было мне только пятнадцать, когда арестовали отца. Не за политику. Хотя, если вдуматься поглубже - за нее. Изобрел он одну вещь, а немцам не понравилось это изобретение. Хотели попросту убрать его с дороги. Выдумали там всякие обвинения, В первой инстанции осудили на три года, во второй - оправдали, выпустили, сказали: простите - ошибочка произошла. Хотели таким путем отбить у него охоту к изобретательству… Вот тогда-то я познал, что значит "общество несправедливости". А я был полон желаний, планов, хороших, чистых мыслей. Огорчился, озлобился - трудно словами передать… В школе я был первым учеником, но папеньки и маменьки самых тупоголовых балбесов, которых я "репетировал", говорили со мной свысока и, приглашая к обеду, сажали в самом конце стола. "У него отец в тюрьме", - поясняли они. Я давал уроки: одному за обед, другому - за ужин; гонорара за третьего ученика мне хватало на плату за учебу, на трамвай, на учебники. Любой из моих учеников, самый тупой неуч, значил в обществе куда больше, чем я. Ведь они были детьми господ, следовательно, рано или поздно и сами должны были стать господами. И они стали ими: офицерами, чиновниками министерства, помещиками. Часто я думал о том, что лучше всего мне было бы умереть. Мне была противна жизнь, полная лжи и предательства. И сколько в ней несправедливости! Как, например, мы влезли в войну? Народ обманули, опоили ядом антисемитизма и, продав, как убойный скот, погнали на бойню. И люди, глупые, шли на свою погибель… Потом я целый год был без работы. Пока кто-то не подсказал мне: места учителя не жди, у тебя плохая аттестация, ты - "неблагонадежен". Да, я и сам знал, что для них я - неблагонадежен. Но одно дело знать, и совсем другое - когда на тебе клеймо поставлено. Ну что ж, стал я после этого неблагонадежным окончательно. Бунтарь-горлан, пусть и с петлей на шее… Потом уже повстречал я людей, которые боролись против того же зла, что и я. Тогда-то и научился бороться, как они, эти люди…
Так Ласло и Андришко открылись друг перед другом. И даже Андришко, старый закаленный подпольщик, был рад, что не надо больше таиться хотя бы перед товарищем, что можно сбросить маску - самое тяжелое бремя подполья. Имени своего настоящего Андришко, разумеется, не назвал, а Ласло не спрашивал, хотя и не утаил старик, что никакой он не трансильванец, а ноградский, из Шалготарьяна. Рассказал Андришко и о жизни своей в эмиграции, о том, как его схватили нилашисты, как несколько недель кряду пытали, добиваясь признания, прежде чем отвезти в тюрьму на проспект. Маргит. На его долю выпало быть очевидцем казни товарищей. Он ждал суда, хотя знал, каков будет приговор. Но тут вдруг прошел слух, что тюрьму эвакуируют в Шопронкёхиду…
Андришко говорил негромко и все улыбался, словно сам дивился таким далеким уже событиям…
…В последний день, - продолжал он свой рассказ, - вдруг понавезли к нам много "новеньких". Из Пешта, из других мест. В нашей камере общество образовалось самое "аристократическое": был, например, обер-лейтенант Каснар, было еще двое армейских офицеров. Они вроде сперва дезертировали, потом создали группу Сопротивления, организовывали побеги из гетто. Когда тюрьму эвакуировали, они опять оказались вместе со мной. А я все это время помышлял о побеге. И до чего только не додумается человек в такие минуты. Самые невероятные мысли приходят в голову. Гнали нас в Кёхиду пешком: то ли вагонов арестантских не хватало, то ли еще почему - не знаю. Идем мы по проспекту Маргит, а я все думаю - как в поезд посадят, можно уже по мне и заупокойную служить. Было нас человек пятьдесят, но зато конвоиров - целый взвод. Вдруг вижу - обгоняет нас трамвай. Я иду крайним в колонне. Народу на улице - раз, два и обчелся. А навстречу другой трамвай. Я раз - и проскочил перед самым трамваем. Охранники уже не успели перебежать линию - пришлось им ждать, пока все три прицепа проследуют. Забегали, закричали, вчетвером искать бросились, да только искать-то стали на другой стороне улицы. А я на буфере встречного трамвая примостился - как пацаны-сорванцы делают. - Дядя Мартон весело рассмеялся. - Потом-то они заметили, но у меня уже метров пятьдесят в выигрыше было, спрыгнул я с трамвая да в какой-то большой-пребольшой дом! "Только бы проходным оказался!" - думаю. Так и есть! А неподалеку, я помнил, один товарищ старый живет. Ну, этот вот - электромонтер… Так-то все было. Потом уже меня сюда "на пенсию" перевели!
- На пенсию? - воскликнул Ласло. - А что же еще ты мог бы делать? Сейчас-то?
- Что верно, то верно.
Они взглянули друг на друга и рассмеялись. И оба подумали, что долгая и трудная борьба закончилась, теперь остается только ждать. Терпеливо ждать. А там - дыши свободно, во всю грудь!
- Неделя, две - от силы…
А про себя думали: один-два дня. Может быть, уже завтра утром…
Под вечер умолкал шум боя, обрывали свой громкий вой минометы. Ни свиста снарядов, ни жалобного нытья мин. Воцарялась тишина, лишь изредка нарушаемая одиноким винтовочным выстрелом или коротеньким автоматным стрекотом - с той или с этой стороны.
Вечером жильцы вылезали из подвалов-убежищ наверх подышать свежим воздухом. Кто-нибудь, схватив ведро, мчался за угол, на улицу Паулера, где в широченной воронке, образовавшейся посередине мостовой после взрыва бомбы, можно было набрать воды. Вода заполнила воронку до краев и тоненьким ручейком струилась по мостовой к водостоку. В ранние зимние сумерки окрестные жители собирались к воронке с ведрами. Они спешили управиться до пяти: после пяти выходить на улицу запрещено - комендантский час. Да что толку в запрете, когда очередь длинна, а два ведра тяжелы! И хоть замирало сердце - выстаивали очередь, а потом несли по домам свою драгоценную ношу. Рассказывали, что на рождество пристрелили вот так одного старичка на улице. Солдат окликнул его, да бедняга туг был на ухо, не остановился, и солдат выстрелил почти в упор.
Если жильцам требовалось сходить за чем-нибудь в свою квартиру - они тоже дожидались вечера. Но больше мрачно прохаживались по крохотному дворику, чтобы размять суставы, проветрить легкие. Были и любители обсуждать военную обстановку. Их оказалось трое: Соботка - начальник местного ПВО, который будто зарок себе дал и шляпу снимал только на ночь, а пальто даже не расстегнул ни разу с первого дня осады; затем советник городского управления Новак и молодой Шерер из министерства. Эта троица здорово разбиралась в политике. И хотя в доме не было ни одного батарейного приемника, а газет и вовсе уже не печатали, они каким-то чудом знали о положении на фронте и все точно высчитывали - по передвижению войск, по гулу орудий. Шерер, хорошо говоривший по-немецки, иногда отваживался прогуляться до штаба гестапо: там у часовых всегда можно было хоть что-нибудь выведать.
"Политики" пальцем на стене рисовали линии фронтов, уверяли: вот немцы перешли в наступление одновременно в двух местах - под Эстергомом и у Секешфехервара… Русские на будайском берегу Дуная попали под обстрел сразу с двух сторон. Второе русское кольцо - р-раз и прорвано! О, еще бы, они хорошо разбирались в обстановке!..
Жильцы слушали объяснения "политиков" и не знали: верить им, нет ли. Зубной врач, например, слушал молча, сам ничего не говорил, даже головой не кивал. И, слушая, смотрел куда-то вдаль, мимо говорящего.
Все обитатели бомбоубежища сходились только на одном: что осада не такая уж страшная штука, как они поначалу думали. Ну, плюхнется где-нибудь одна-другая мина, просвистит снаряд… Конечно, сидеть целыми днями в подвале неприятно. Так ведь это не надолго и совсем не опасно. Ни чуточки не опасно. А ведь казалось, что при такой войне тут все в пух и в прах разнесут, камня на камне не оставят.
- Что вы! - смеялся Соботка. - Ведь это же - столица, огромный европейский город. Не так-то просто стереть его в порошок. Сколько для этого понадобилось бы орудий, сколько взрывчатки! Вот подсчитайте… В Будапеште тысяч пятьдесят домов - верно?..
- Не в этом дело! - отмахивался Новак, инженер-советник. - Просто русские не посмеют такое сделать! Тут они не у себя дома. Это вам, господа, Европа. И русские понимают, какую ценность представляет этот миллионный город. За него им пришлось бы расплачиваться слишком дорогой ценой. Ну а немцы, естественно, стараются щадить столицу братской, союзнической страны. Отсюда их тактика: сперва заманили русских, - окружайте, мол, город! - а потом сами в контрнаступление, да еще одновременно с севера и с юга. А здесь в кольце - сами можете убедиться - какая начиночка, сколько тут снаряжения, сколько войск. Мы по целым дням лупили русских с Вермезё, а они только изредка огрызнутся каким-нибудь жалким снарядишком… Значит, дело ясное: центр сражения переместился на запад…
- Вот именно! - бросался в дискуссию Шерер. - Центр перенесли в горы. И русские вынуждены теперь повернуться лицом туда. - И, увидев вдруг на улице гестаповского офицера, Шерер бросился за ним, чтобы расспросить, выведать что-нибудь.
Подполковник, как видно, уже знал Шерера. Остановившись на миг, но не подавая ему руки, не козырнув, гестаповец лишь перебросился с Шерером несколькими словами и тут же скрылся в соседнем доме. Солдаты перемигнулись: опять к любовнице своей потопал! Они уже успели прослышать от других солдат, расположившихся на постой в том доме, про артистку-танцовщицу. Красавица, говорят, писаная, как на картинке!
Жильцы дома неохотно разговаривали с рядовыми. Правда, на ночь пускали их поспать где-нибудь в коридоре, на полу - все не на камне лестничной клетки. И хоть паркетный пол не мягче камня - а все же теплее. Но в разговоры с солдатами они не вступали, да и солдатам было это ни к чему. Видели солдаты, какие болваны эти штатские, - болтают о блокаде, о войне, а ничегошеньки-то в ней не понимают!.. А этот длинноносый тип так и вьется змеей перед гестаповцем-подполковником, будто чаевых от него ждет…
Вот почему, услышав сзади шаги, солдаты обычно умолкали. Они молча докуривали цигарки, швыряли прочь окурки и, в кармане отломив от плитки кофейного концентрата кусочек, клали в рот и молча жевали:
Но когда за их спиной звучало: "Разрешите пройти!" - они узнавали по голосу Магду и, радуясь ей, восклицали:
- А, это вы, маленькая барышня!
Солдатам нравилась хрупкая, миниатюрная женщина из первой квартиры на первом этаже, молодая, симпатичная, с милым взглядом и добрым сердцем: она всегда очень ласково пускала их ночевать в переднюю.
- Я же вам говорила: никакая я не барышня! Служу я здесь.
- А-а-а! - тянули солдаты, разглядывая ее плутовато, и весело хохотали.
А Магда шла в разрушенный дом напротив. Зябко запахнув на груди жиденькое свое пальтишко, она, спотыкаясь, бродила между руинами и собирала обломки перегородок, дверей, оконных рам. Набрав хорошую охапку топлива, она шла обратно, а старые солдаты ласково провожали ее глазами, жуя кофейный концентрат.
- Что это у вас? Вкусно? - спросила их как-то Магда.
- Пожалуйста, отведайте, - протянул ей на ладони сухой кофе один из солдат. - Ничего. Но только, прошу прощения, слюней не хватает.
И так вкусно было это сказано, что Магда невольно рассмеялась, хотя на душе у нее было далеко не весело.
- Что же это?
- Консервы из кофе.
Магда задумалась на миг, предложила:
- Давайте-ка я вам сварю его. Все лучше горяченьким выпить, чем всухомятку его грызть. И так весь день торчите на холоде!
- А вот за это - спасибочко! Ежели только не в тягость вам…