- Сударыня! - С мольбой торопливо зашептал Шиманди. - Не могли бы вы дать мне что-нибудь… переодеться… в гражданское. Все равно во что, в любое старье… Я венгерский армейский офицер, и я не хочу угодить в плен. Я здешний, пештский. У меня жена, дети. Умоляю вас - помогите! Довольно с меня всего этого, я не хочу в плен! Ведь это, кто знает, на сколько лет еще!
Женщина, взяв его за руку, провела в соседнюю комнату. Рука ее дрожала от только что пережитого испуга, но шаги были быстрые, уверенные. Она распахнула платяной шкаф и, пока Шиманди переодевался в темноте, успела рассказать ему, что и ее муж артиллерийский офицер, лейтенант. Угнали куда-то на запад, и вот уже дна месяца ни слуху ни духу.
- Вы, случайно, не знали моего мужа? - И она назвала фамилию и место, где служил ее муж. - Вы сами-то в каких войсках служили?
Шиманди растерялся и не знал, что ответить. Женщина повторила свой вопрос и, не получив ответа, заподозрила недоброе. Фонарика у нее не было, и она щелкнула зажигалкой. Язычок пламени осветил кучу сброшенной Шиманди одежды - черный мундир, зеленую рубашку.
- Вы… вы - не армейский офицер! - запинаясь, воскликнула женщина. - Вы нилашист…
В ее голосе, в ее глазах были все те же смешанные со страхом отвращение и ненависть, которые он уже видел на лицах тех, в убежище.
И Шиманди, схватив лежавший на полу автомат, выстрелил в женщину…
Он бежал вниз по лестнице, подбадривая себя злорадной мыслью: пусть все думают, что это русские ее… В руке у него был узелок, в узелке - его форма и кое-какие безделушки, подвернувшиеся под руку. Спустившись вниз, старательно испачкал свою новую одежду о грязную стену, измазал в копоти лицо и руки, а затем, сжавшись, почти оцепенев, ждал, когда же придет конец этой леденящей, страшной ночи… С первыми же лучами рассвета он вышел на улицу.
По Бельварошу сновали русские солдаты в белых маскхалатах: выкатывали на огневую позицию орудия вдоль набережной Дуная, нацеливали на Буду дула минометов. Другие, с собаками на поводке, обходили улицу за улицей, выискивая мины. Сквозь завалы на узеньких мостовых с трудом протискивались, а больше стояли у создававшихся пробок грузовики и подводы с припасами. Разумеется, никому и дела не было до чумазого, согнувшегося в три погибели штатского, тащившего на спине узел - вероятно, со своим немудрящим, уцелевшим после бомбежки скарбом. Да и путь его был не дальний. Не дальний?.. Как далеко была улица Лоняи, где он жил всего несколько дней назад! Шиманди, еще стоя в подъезде, перелистал документы обобранного им убитого офицера: Дежё Шимор, старший лейтенант… Все бы хорошо, да вот волосы в документах названы русыми… И Шиманди стал припоминать, перенес ли он домой из мастерской вместе с другими парикмахерскими принадлежностями и краситель для волос.
"Пожалуй, надо отпустить усы", - думал он.
А Магда в эти дни ходила за водой еще раньше, чем всегда. Еще и не начинало зоревать, свету на улице - только что от снега, а она уже за ведра и тихонько, стараясь не греметь, выходила на улицу. Забота о воде теперь целиком легла на плечи Магды. Помимо своих двух ведер воды, Магда ежедневно приносила два ведра и еду в квартиру на Туннельной улице. За утро ей приходилось иногда обернуться туда-сюда раза по три.
Последним заходом Магда приносила два ведра воды в соседний дом, Кларе Сэреми.
Началось это еще на прошлой неделе, когда Ласло и Мартон в первый раз неожиданно исчезли из дому. Как-то утром артистка окликнула Магду, стоя под аркой парадного входа.
- Зайдите ко мне на минутку, милочка! Видите ли, я не могу ходить за водой. Признаюсь чистосердечно: боюсь. Нервы мои совершенно сдали… Да и отяжелеть я боюсь, если начну сама воду носить. Ведь я танцовщица, мне нужно за собой следить… Но я, знаете ли… я люблю в воде поплескаться… будто утка. Разумеется, я попросила бы вас… не даром…
Магда была достаточно наслышана о любовных похождениях актрисы, поэтому, вспыхнув до корней волос, задумалась только над тем, как бы порезче, погрубее ответить на ее наглое предложение. Она, видите ли, "любит поплескаться в воде". Бессовестная! Однако уже в следующую минуту Магда взяла себя в руки, вспомнив, что она - всего-навсего служанка здесь. А эта немецкая шлюха - барыня! Поэтому ответить пришлось уклончиво: не знаю, мол, смогу ли, но там видно будет, нас ведь и самих много, много воды носить приходится…
На третий день возвратились дядя Мартон и Дюри, усталые до смерти, голодные, грязные, а к вечеру объявился и Ласло.
- А мы уж не знали, что и думать, - увидев его, обрадованно воскликнула Магда. - Боялись, не стряслась бы какая беда…
- Стрястись-то стряслась, - рассмеялся Ласло, - но только страшна эта беда для вас, Магда! Я чертовски голоден.
Пока поспел суп, он отправился в ванную отмывать с себя снежной кашицей грязь. Дядя Мартон и Дюри последовали его примеру. Мытье их, превратившееся в жаркую, взволнованную дискуссию, затянулось на целый час… Горячий суп и пирожки с отваренным для бульона мясом пришлись всем по вкусу - впрочем, иначе как в отваренном виде и невозможно было бы есть мясо этих старых, тощих, жилистых обозных кляч. Ласло, хотя у него два дня подряд во рту не было ни маковой росинки, быстро наелся досыта и никак не мог понять, почему те, кто оставался дома, едят больше него, а встав от стола, жалуются на голод. Понял он это несколькими днями позже.
В доме не было муки. Ведь мужчинам в их таинственное путешествие отдали последние остатки хлеба. Уцелевшую сухую горбушку резали теперь на тоненькие, как облатки, ломтики и раздавали по двадцать граммов на человека в день. Все заливали желудки жиденьким, без единого глазка жира, супом с жилистым конским мясом и фасолью, а через полчаса готовы были пальцы кусать от голода. (Говорят, в старину китайские императоры применяли такой способ казни: в течение трех-четырех недель осужденных кормили одной лишь жареной гусятиной. К концу четвертой недели все несчастные сходили с ума и умирали в страшных муках от голода. А ведь в гусином мясе был еще и жир.)
- Хлеба сейчас бы с маслицем! - вздыхал кто-нибудь, и начиналась игра - мучительная и вместе с тем такая волнующая: все наперебой вспоминали и описывали свои любимые кушанья.
- Хлеб с маслом свежий хорош… Нужно потолще намазать, затем поперчить и сверху лук ломтиками положить…
Дюри отмахивался.
- Вот я знаю одно блюдо! - мечтательно говорил он. - В Италии довелось отведать… Берут обычное мелко нарезанное тесто, смешивают его с чем-нибудь мясным, с ветчиной например, отваривают, а потом все это завертывают в сладкое сдобное тесто и запекают. Ох, и вкусно же… Сладкое тесто на масле, пропитанное соленым жирным соком, вперемежку с хорошо отваренной лапшой!!
Детишки, собравшись вокруг взрослых, глядели на них немигающими, блестящими глазенками. Да что там - серьезный, скупой на слова дядя Мартон и тот не мог удержаться от реплики:
- Не знаете вы, что по-настоящему вкусно! Тархоня с картошкой! Вроде бы картошка и есть картошка - но с тархоней… Вот это я понимаю - объедение! Кажется, целый артельный котел один бы съел…
Вмешался профессор и рассказал, как готовят настоящую нугу, а его жена по ходу дела уточняла рецепт приготовления.
Но тут Ласло сказал только: "Блинчики", - и выиграл игру.
Весь остальной вечер говорили только о блинах: слоеных, со сметаной, с начинкой из цыплячьего рагу, с творогом, орехами, вареньем, о блинчиках, облитых шоколадом, толстых и жирных, тонких и немножко подгорелых, о блинах, в которые подмешано немного картошки, о том, нужно ли бить в творог яичный желток, класть изюм… и как лучше их есть - прямо со сковородки или немножко потомить в сметане…
И Магда решила: чего бы это ни стоило, но она испечет блины. На другой день, в послеобеденную артиллерийскую паузу, она отправилась к Кларе Сэреми и сказала:
- Сейчас я могла бы приносить вам воды… по два ведра в день.
Танцовщица очень обрадовалась.
- Очень хорошо, милочка! Очень хорошо. Вы же видите, как я мучаюсь. Снег топлю и всякое такое.
- Не сердитесь, но я хотела бы знать, чем барыня может мне заплатить за это?
- Н-да, - протянула актриса, подумав про себя, что не пошла бы за водой ни за какие сокровища. - Ну, я не поскуплюсь, милочка! За каждое ведро вы получите от меня пол… нет, постойте, четверть кило муки… Высшего сорта муки и двадцать граммов смальца. Согласны?
- Согласна, спасибо. Только, если можно, я хотела бы не по частям получать, а забрать все сразу.
- Сразу? Хорошо, - согласилась актриса, - но только, разумеется, расчет в конце…
Она подумала, что может жестоко просчитаться, выдав плату, скажем, за неделю вперед, а Магду уже на второй день прихлопнет где-нибудь миной…
Каждое утро звонкие ведра отправлялись по воду. В рассветный час, когда часовым переставали мерещиться всякие страхи и в их руках умолкали автоматы, когда стихало бормотание неповоротливых "юнкерсов", прилетавших с боеприпасами, а мины еще не начинали свое нытье, на улицах позвякивали только ведра, да хрустел снежок под ногами крадущихся женщин, да надрывно, словно плача, ржали голодные кони.
Бледные, исхудалые женщины, закутанные в тряпье, утратившие и красоту, и всякие признаки возраста, торопливо крались вдоль стен с пустыми ведрами, а затем шли назад, тяжело дыша, останавливаясь передохнуть под наиболее надежными воротами и почти бегом минуя пустыри, где обвалившиеся стены уже несуществующих домов не давали укрытия. Только бы успеть домой до бомбежки!
Но Магда, изголодавшаяся, измученная работой и, тревогой, ходила по страшным улицам не только за водой. Она носила на Туннельную суп, приготовленный на первом же огне, носила тайные свертки со взрывчаткой, а домой, завернув в бумагу или тряпье, несла найденные на мостовой, в воронках, среди развалин ручные гранаты… Когда Магда впервые взяла в руки гранату, ее сковал страх: она столько наслышалась о гранатах и бомбах с замедленными взрывателями! Но понемногу она привыкла и больше думала о том, что нужно спешить, не то начнет светать. И, думая об этом, забывала бояться того, что было у нее в свертке. Часто нести приходилось всего лишь одну записку: туда или обратно. А то и просто сообщение на словах. Всю дорогу она повторяла эти слова, но об их смысле могла лишь смутно догадываться. И, сверх всего того, носила она воду. Воду для тринадцати человек, трое из которых - дети, еще не понимающие, что воду нужно беречь. Воду, без которой нельзя готовить еду, которая нужна, чтобы пить, умываться, стирать. Снег на дворе уже давно обратился в обледеневшую грязь и не годился даже для стирки…
Последние, самые трудные, два ведра, сто раз оплаченные жизненным риском - потому что к этому времени уже начинали гудеть и выть мины, а самолеты выходили на свою ежедневную, сводящую с ума охоту, - она относила Кларе Сэреми. Уже шестой день подряд. На шестой день, поставив ведра на пол прихожей и вытерев красные от ветра, мокрые от воды руки, она смущенно попросила рассчитаться с ней за работу.
Четверть кило - это, конечно, немного. Но когда на шестой день за двенадцать ведер воды нужно отмерить сразу три килограмма муки - это уже что-то… За какую-то жалкую воду!.. Которая ей бесплатно досталась… и каждому человеку положена! И у этой коровы хватает совести сказать, что ей еще причитаются двести сорок граммов смальца?
- Откуда же, милочка, тебе причитается? Почему? Об этом уговору не было!
- Вы сами сказали, - вздохнула Магда. - Четверть кило муки и двадцать граммов смальца…
- Пардон, но это ошибка! Четверть кило муки или двадцать граммов жиру… Да и как вы только, милочка, могли подумать - я вас просто не понимаю!
Магда не хотела забирать заработанные ею муку и смальц ежедневно, потому что знала: тогда ей ни за что не испечь блинов. Смальц изжарят, муку превратят в хлеб. Разве женщины согласятся извести ее на блины! "А так, - думала она, - если я принесу домой все это великое сокровище разом, его хватит и на хлеб, и Жужике Вадас, и на блины".
Однако что же ей было делать? Ее гнусно обманули! Часть муки пришлось отдать за столовую ложку жира и щепотку сахара.
На "следующий день она снова понесла воду немецкой шлюхе, по бесчестно сниженной цене. Но блинчики испекла! Двадцать два блинчика - на одиннадцать ртов. Конечно же, без яйца и молока тесто капризно рвалось, и нужно было быть очень ловкой и осторожной. В кладовке отыскался кусочек сухого джема, его размочили, получилась начинка. Пока пеклись один за другим блинчики, маленькая, тесная комната, заросшая лесом подпорок, наполнилась чудесным острым ароматом. И все ждали - ждали с вожделением с самого утра, позабыв даже об адском грохоте боя за окнами комнаты… Даже Ласло и тот на какое-то время забыл обо всем и не сводил глаз с суетившейся подле чугунной печки женщины. А она, с раскрасневшимся в работе лицом, проворно двигалась, наклонялась и распрямлялась, и вокруг нее плыло облако дразнящего, напоминающего о мире аромата - запах драгоценного лакомства. В глазах ее, всегда как бы подернутых слезной поволокой, засверкали отблески пламени печи, отраженный свет лампадки.
- Если бы вас не было, Магда, - тихо промолвил Ласло, - вас нужно было бы выдумать!
Магда смущенно улыбнулась. А Ласло всего пронизала пьянящая жаркая мысль: он влюблен!
Нет, ни за что не поверил бы сейчас, что уже был влюблен когда-нибудь прежде, что в мире мог быть кто-то еще, более достойный его любви, чем эта милая, добрая и тихая женщина, которая стоит у печки и проворно, споро поворачивает на огне сковородку с блинчиками. Стоит женщина!.. Чужая жена… Какая незадача…
Ласло словно устыдился собственной мысли, отвел глаза. А когда снова заговорил, голос его был хрипловат и бесцветен:
- Когда вы в последний раз слышали о своем супруге?
Магда опустила сковородку. Ответила шепотом, чтобы не услышала дочурка:
- В конце октября… Я тогда говорила с ним. Он прятался здесь, неподалеку… на улице Аттилы… А двадцать седьмого хотел перебраться к товарищу, на Швабку. Боялся, что дворник догадывается… Отсюда ушел, а туда не добрался… Знакомые говорили мне, будто видели его: угодил в облаву, а потом их всех угнали в Обуду, на Кирпичный… Я ходила туда, но его там не было… Потом еще кто-то видел его в гетто. Где я только его не искала!.. А потом, кто знает… может, то и не его видели… - Привычным движением она тоненько мазнула жиром по сковороде, плеснула на нее тесто. - Не знаю… Одна только надежда - что не вывезли его… И где он может быть? Когда бомбят, всегда об этом думаю… А вдруг он успел в Пешт перебраться и уже там, на свободе, и все это для него осталось позади!..
- Ну конечно, он там, - подхватил Ласло и принялся объяснять, что немцы удерживают теперь в руках едва ли десятую часть столицы. - С чего ему непременно остаться в этой последней десятой? Наверняка он на свободе…
В общих чертах они уже представляли себе, как проходит линия фронта. Сечи, едва обосновавшись на Солнечной горе, подсчитал свои немногочисленные, но надежные силы и отдал первый приказ: произвести рекогносцировку. Отрезанным от всего внешнего мира, без радио, без какой бы то ни было информации, конечно, нужно было в первую очередь разобраться в обстановке на фронте. И разведать важнейшие участки немецких оборонительных линий: временные казармы, склады, огневые позиции батарей. Он считал, что любой взрыв, пусть он даже будет успешен, причинит немцам меньше вреда, чем разведывательные данные, если их удастся переправить на ту сторону. А в том, что хоть один из них, но проберется через линию фронта, они не сомневались. И потому всегда при себе носили "Заметки начальника ПВО" (выдуманного, разумеется, ими же) с точным обозначением мест временного захоронения убитых солдат. Воображаемые, нарисованные в виде буквы "Г" дома на самом деле обозначали линию фронта на Крепостной горе и горе Геллерта, а "места захоронения" - важнейшие стратегические пункты.
Горела земля под ногами у немцев и словно суживалась с каждым днем. Вся территория, где они еще держались в Буде, умещалась теперь уже между улицей Дёрдя Рата, фуникулером, улицей Кароя Келети и площадью Жигмонда. Однако уменьшение территории увеличило их силу сопротивления. В этом Ласло и его товарищи убеждались не раз во время разведывательных поисков: иногда за один-единственный особняк бой длился целый день, за улицу - неделю. Но зато и осадный механизм теперь обрушивал все мины, гранаты, бомбы и снаряды на этот пятачок, в несколько квадратных километров.
В один из таких дней Магда и затеяла блины.
Воздух дрожал от рокота самолетных стай, содрогалась от взрывов земля, а с нею вместе стены дома. Но все же блины были испечены и уже стояли на краю печки, когда в дымоход вдруг ударила авиабомба. Заскрипели могучие подпорки, воздух сразу стал как-то гуще, словно сжался под прессом прогнувшегося над ними потолка. Хилая мигалка погасла, комнату наполнила темнота и удушливый дым. Когда же наконец им вновь удалось разжечь коптилку, при чахлом ее свете они увидели, что железную трубу вышибло из отверстия дымохода, сажа и обломки кирпича засыпали всю печку, а блины, их драгоценные блины, валяются на полу, покрытые густым слоем сажи и штукатурки…
Все же блины они съели. Профессор даже развил перед ними теорию, что штукатурка - это чистый известняк и кварц, столь необходимые организму, а сажа - активный углерод, который убережет их от несварения. И только Дюри с горьким юмором висельника вздохнул:
- О, господи, если бы мне еще хоть раз в поганой жизнишке довелось как следует обожраться - так обожраться, чтобы испортить желудок…
Вокруг грохотал бой, а они шутили, подтрунивали друг над другом. Магду торжественно провозгласили некоронованной королевой кухни, святой покровительницей всех водоносов и увенчанной золотым венком мастерицей блинопечения. И никто из них не мог бы сказать: действительно ли они хотели напускной веселостью усыпить страх детворы, как утверждали, или пытались обмануть себя, умерить собственную тревогу мыслями о страхах детворы.
После обеда дядя Мартон собрал все пустые баночки из-под сапожного крема и пузырьки из-под лекарств, какие только нашлись в доме.
- Ты что будешь делать? Игрушку? - обступила его любопытная детвора.
Старик подмигнул Ласло и весело сказал:
- Ага, игрушку!
И принялся мастерить ударные взрыватели. Впрочем, игрушку ребятам он тоже сделал - танкетку с резиновым моторчиком.
Бронепоезд, о котором говорилось в запоздалой весточке от Юхаса, собственно, и не был бронепоездом: просто сцепили несколько железнодорожных платформ, установив на них две скорострельные зенитки и подвижную артбатарею из четырех крупнокалиберных береговых гаубиц, окрашенных в песочно-желтый цвет, так как предназначались они в свое время для Африки.
В то время бронепоезд курсировал по Дунайской набережной - от Цепного моста до моста Франца Иосифа. Не раз приходилось ему прятаться от воздушных атак под скалистой стеной горы Геллерта, пробиваться сквозь убийственную завесу заградительного огня, менять паровозы - и только Юхас, находившийся под надзором немца-железнодорожника, был, так сказать, бессменным.