- Интересно! - промолвил Новак. - А мне вчера один немецкий военный… Офицер СС из третьего дома… говорил, что на Шарокшарском шоссе… Он, видите ли, на диалекте говорит, а я лучше понимаю литературный немецкий… Одним словом, он сказал, что по Шарокшарскому шоссе в город вошли немецкие танки! Говорю вам: я даже подумал, что, может быть, плохо его понял?
- Возможно ли, что на пештской стороне уже нет русских?
- А почему бы и нет, простите? - недоумевал Шерер. - Почему? Ведь если у них есть хоть капелька ума - вот взгляните сюда! - они должны были бы немедленно панически бежать вот из этой части города. В горы, не правда ли? И там еще какое-то время… Верно?
- О, боже, боже!
Они помолчали немного. Затем Соботка начал оправдываться перед советником за какой-то "вчерашний неприятный инцидент".
- Ведь я в таких случаях не могу определить, как далеко простираются полномочия коменданта ПВО. Вся эта история и началась-то как спор совершенно частного характера!
- Ну, что вы! - успокоил его Новак. - Вам не в чем упрекнуть себя: вы поступили абсолютно правильно. А он свое получил сполна. Ишь придумал: мука и варенье - лекарство! Надо же такое выдумать!
Как видно, зубной врач снова поднял вопрос о малышах, страдающих от голодных отеков, с симптомами цинги.
- Надо же! И этот подстрекательский возмутительный тон! "Чувство общности", "долг перед людьми"… бог знает, что он еще там наговорил…
- Да, очень неприятно. Исключительно неприятно. Но ведь я, как комендант ПВО…
- Прошу вас взглянуть, если угодно, что у меня есть, - в конце концов мы живем бок о бок уже восьмую неделю. Чего у меня больше, чем у любого другого экономного семейства? А этот тип накинулся на меня, словно я… Интересы всего дома! Маленькие дети!.. А я - старый человек! И жена моя уже не девочка! У нас свои потребности, и мы, увы, тоже не совсем здоровы. У меня, например, гипертония, у жены - обмороки…
- Во всяком случае, - донесся голос Шерера, - не вредно знать, кто как вел себя в эти критические дни. Кто играл на нервах окружающих, и без того напряженных до предела, кто нарушал покой убежища…
Голоса удалились, как видно, "мудрейшие" отважились спуститься к выходу.
- Ты слышал? - шепнул Ласло дяде Мартону. - На Шарокшарском шоссе!
Старик ничего не ответил, сидя в углу, он, охая, натягивал на свои вспухшие ноги ботинки.
"Ну, и если немцы действительно форсировали Дунай под Фёльдваром? Чего ждут от них эти дурни? Еще вчера они вздрагивали от каждого выстрела!" - думал Ласло.
- Послушай! - наклонился он к старику. - В тридцать шестом, когда началась война в Испании, нужно было быть честным и смелым человеком, чтобы определить, на чьей стороне твое место. В сорок первом достаточно было хоть немного смыслить в политике, истории, географии, чтобы понять: Россия - такой орешек, об который фашисты обломают себе зубы! А после Сталинграда уже не нужно было ничего, разве что самую маленькую толику рассудка, чтобы сообразить: фашистам переломили хребет!.. Так ведь нет же, нет! Эти людишки не имеют и капли разума, клянусь! На них не действуют даже факты! - Ласло в бессильной злобе ткнул кулаком в стену. - Им на голову валится все здание, а они сожмутся, как ежи, в комочек и сидят… Но стоит наступить передышке, как они опять за свое: "На Шарокшарском шоссе - немецкие танки!" О, господи!..
- Факты, говоришь! - буркнул старый Мартон. - Эти ведь, пока не гремит гром над ними, только то и считают фактом, что им подходит.
Он зашнуровал наконец ботинки и распрямился.
Тем временем местные знатоки политической и военной обстановки снова вернулись на лестницу.
- Мерзкий вид имеет наша улица, - посасывая больной зуб, отметил советник Новак. - Давненько я не видел ее при дневном свете. Мерзкий вид.
- Ничего, сударь, русских пленных хватит! Они нам восстановят все это.
Шерер захохотал своим визгливым бабьим смехом.
- Скажите, Шерер, правда, что немцы мосты взорвали?
- Точно не знаю. Во всяком случае, не все. С точки зрения стратегической это было бы не верно. Речь может идти о чем? Временно привести их в негодность - для этого довольно одного-двух взрывов. Но чтобы вы убедились в предусмотрительности немцев, открою вам одну тайну: в Дёре заготовлена точная копия будапештского моста Франца-Иосифа, все-все до последней клепки!
Под сводом арки зазвучали знакомые шаги, - Магда!
Новак не признавал в амурных делах социальных различий и готов был почесать язык с любой хорошенькой женщиной. Поэтому и сейчас он весело воскликнул:
- Какая вы все-таки молодчина! Уже успели и на "колодец", за водичкой прогуляться! - И вдруг в голосе его зазвучали нотки зависти и удивления. - Как? Сигареты?.. И хлеб? Покажите-ка! Откуда? Где дают?..
Магда, вероятно, спешила и потому запыхалась, но ответила она по-детски звонко и взволнованно, хотя и откровенно холодным тоном:
- Русские дали.
- Как? Кто?
- Русские.
- Бросьте шутить! - воскликнул Новак, но по его тону можно было понять, что и он не принимает слова Магды за шутку. - Где русские?
- Где? Вон там, в конце улицы, возле Туннеля.
- И вы?.. Да нет, вы шутите! - с усилием выдавливая из себя смешок, продолжал Новак. - Как же вы могли бы пробраться к ним через передовую?
- Нет больше никакой передовой! - В строгом голосе Магды звучали непонятные слезы. - Говорю же вам: нет фронта! И они уже здесь. Неужели вы не понимаете? Здесь!
Ласло и Мартон метнулись навстречу Магде, распахнули перед ней дверь. Ставя ведро с водой на пол, она уронила несколько пачек сигарет. Рука ее крепко сжимала буханку хлеба. Магда глядела на Ласло, и он видел перед собой совсем новое, до сих пор незнакомое лицо: оно вздрагивало от кипящей внутри и вот-вот готовой вырваться наружу радости, и глаза ее были широко распахнуты… Магда самозабвенно улыбалась, не в силах произнести ни слова, шагнула к Ласло, остановилась и… бросилась на шею старому Мартону.
- Пришли! - проговорила она сквозь радостные рыдания. - Здесь они, дядя Мартон!
А внизу, окаменев и потеряв дар речи, замерли те трое.
- Глупая шутка! - хрипло выдавил наконец из себя советник. - Глупая…
В этот миг в подъезд вбежал сынишка дворника - тот самый, которому под рождество еще так нравилась осада. Он принес, добровольно вызвавшись помочь тете Магде, второе ведро с водой.
- Это что у тебя на голове? - вскричал советник, завидев мальчишку.
- Русская шапка! Русский солдат подарил. И хлеб тоже.
- Да что же это такое, черт побери! Где, какие русские? А ну говори, щенок!
- Там, на площади… Тьма-тьмущая… И по нашей улице уже идут… А я вам не щенок!
А по улице, возвращаясь от "колодца", вереницей шли женщины и мужчины с полными ведрами воды, жильцы из соседних домов, - и все радостно повторяли одну и ту же весть… Соботка, комендант ПВО дома, нерешительно топтался на месте и, бледный как мел, повторял:
- А я и не знаю, как положено поступать в подобных случаях… честное слово, не знаю.
Новак, который вдруг несколько охрип, все же уверенно настаивал:
- Нужно занять единую позицию - это главное. Всем жильцам дома без исключения - единую позицию!
- Если бы я знал, как поступают в таких случаях… Может, флаг белый вывесить?
- Единую позицию! Это - главное. Документ нужно какой-то составить… скажем - манифест! Где Шерер? Шерер? - Но Шерера и след простыл. - Да, да, манифест! И чтобы все до одного подписали… Что здесь только гражданское население, женщины, дети… Дети, маленькие больные дети!
- Если бы я только знал, как в таких случаях положено поступать. Что-то белое нужно? Флаг белый…
- Нет и нет! Лучше флаг с красным крестом. В конце концов здесь же больные дети! Красный крест - это международный, всеми признанный знак. Он зафиксирован в международном праве…
Ласло и его друзья ринулись на улицу. Все: и дядя Мартон, и Дюри, и старый профессор, и женщины. Из убежища люди тоже поднялись к выходу и теперь толклись у сорванных с петель ворот. Детишки - тощие и бледные, испуганно щурились от непривычного света. Они не прыгали и не галдели, а, удивленно разинув рты, слушали в двадцатый раз рассказ дворницкого Яни о том, как ему повстречался высокий-превысокий русский и подарил шапку.
- Он видит, я без шапки. Вот и подарил. А я тете Магде из первой квартиры помогал воду нести…
Любопытство вытащило к воротам и поставило за спины других и Новака. Да и Соботка вдруг почуял, что "в этот критический момент" его место - с остальными обитателями дома. И он толкался в подворотне, а соседи с отвращением шарахались от него: все знали, что с самого рождества он ни разу даже на ночь не снимал ни шляпы, ни пальто, и вши буквально кишели на нем.
В половине десятого утра 12 февраля 1945 года на угол улицы Мико вышли двое. На фоне снега их одежда казалась черной. Может быть, Ласло нужно было бы припасть к земле, или запеть гимн, или просто исторгнуть из груди счастливый победный клич… Но он молчал и только в глубине сердца - там, где до сих пор привык ощущать лишь боль в горле, - ощущал ни на что не похожий трепетный и могучий голос счастья. И, может быть, именно поэтому чем-то оно походило на горе, ибо воскрешало в памяти всю прежнюю, накопившуюся в нем боль. "Почему я не могу ничего сказать? Почему не нахожу слов - слов, достойных этого величественного, дивного чувства? Но ведь все так просто, все это так просто!.. Февраль, мраморно-серое, в прожилках, небо и две черные фигуры, идущие по снегу… Может быть, это память о дорогих, безвозвратно погибших друзьях лишила мою радость дара речи? Или зрелище повергнутой в руины улицы? Или это какая-то старая, ненужная новому, свободному миру, скорлупа сковала, оградила мое сердце?.."
Но нет! Вот и дядя Мартон, старый рабочий, прошедший через столько битв коммунист, - он тоже молчит. Смотрит на тех, идущих им навстречу с нижнего конца улицы, и молчит…
А двое в черном медленно приближаются к ним. Останавливаясь, осторожно посматривая по сторонам, они подходят все ближе. Их ноги ступают по извилистой, но твердой тропинке, протоптанной ходившими столько недель за водой женщинами - между груд оружия, невзорвавшихся бомб, столько раз перерезанных телефонных проводов… Они подходят к третьему от Ласло дому и спрашивают что-то у людей, стоящих в воротах. Они не в солдатских шинелях. Один, повыше ростом, в темно-коричневой кожанке, другой - в стеганой телогрейке, оба в валенках. На груди у каждого - дисковый автомат, на голове - меховая ушанка… Вот уже можно разглядеть их лица… Высокий, в кожанке, - худощав, нос с горбинкой, на лице повязка. Другой - круглолицый и курносый, совсем еще мальчик… Вот они у соседнего дома. Постояли, осмотрелись и там что-то спросили, пошли дальше… На шапках у них красные пятиконечные звезды. У младшего на погонах красные лычки, у старшего - две маленькие звездочки. Уже слышно, как похрустывает снег у них под ногами… Еще несколько шагов, и они будут здесь!..
Медленным, размеренным шагом шли русские солдаты. От самой Волги, по снегу и грязи, сквозь пыль и зной шли они этим размеренным шагом - как ходят люди, собравшиеся в долгий путь. И зорко оглядываются, смотрят направо и налево, на лысые сады по горному склону, на зияющие окна домов: ведь они первыми вступали на землю, где еще минуту назад лютовал враг. И лица их строги. Наверху, в Крепости, порою еще рвутся мины, трещат винтовки. Поэтому лица их строги и бесстрастны, как их шаг.
Возле дома Ласло они на миг останавливаются. На ломаном венгерском языке обращаются к стоящим под аркой:
- Немет нынч?
В ответ звучит сначала детский, затем взрослый хор:
- Нынч! Нет немцев…
Яни, сын дворника, кричит:
- Смылись!
Серые, пристально глядящие глаза русских на миг задерживаются на бледных лицах тесно сбившихся в кучку людей, на мышино-серых личиках детей. Может быть, русские узнали свой хлеб в ручонках мальчишки?
- Нынч! - повторяют они и кивают. И шагают дальше. Размеренно и неотвратимо, как стрелки часов.
А люди стоят в воротах и смотрят им вслед. И словно дивятся про себя: только и всего?
Только и всего. И все же: будто ржавая, старая цепь речного крана срывается с вала лебедки и с грохотом катится в пучину воды - так утонул, канул без следа и навечно вчерашний мир. Словно на новом, чистом листе проступила каждая линия столь знакомой картины: мраморное небо вверху, изувеченные дома, покрытая руинами улица… Вчера все это называлось: осада, разруха, вражеская территория, чужой город, смертельная опасность. Но это было вчера. А сегодня все приобретает новое значение, новый смысл…
…Два человека шагали дальше, минуя дом за домом.
И там, где они проходили, в жизни людей, в истории города и народа открывалась новая страница, и на ней проступали слова:
"12 февраля 1945 года. Во имя Человека".
Часть вторая
Светлые ветры
Дунай поднимался. На вздыбленной его спине лопался лед.
Узенький и низкий, воздвигнутый на армейских стальных понтонах мост в Будафоке изогнулся дугой под напором все прибывающей воды - но устоял. Стальные тросы, укрепленные на обоих берегах Дуная, натянулись как струны, но все-таки удерживали мост.
На носу понтонных лодок стояли саперы и баграми отпихивали наплывавшие льдины; когда же приближалась какая-нибудь громадина, они дробили ее на куски ручными гранатами. А по настилу моста лился нескончаемый поток вооруженных людей. Шли пехотинцы в меховых шапках и стеганых ватниках, громыхали повозки, рысили казаки в нарядных папахах, катились маленькие юркие автомобильчики с фыркающими, строптивыми моторами; вслед за ними, осторожно ощупывая гусеницами дробящиеся в щепу доски настила, ползли увальни танки, вытянув вперед хоботы орудийных стволов. И опять пехотинцы, обозные повозки, минометная батарея… повозки, тяжелые орудия на маленьких колесах, санитарные машины, тяжело навьюченные грузовики, с грохотом перекатывающиеся с понтона на понтон. И пехота, пехота, пехота - без конца.
На чепельском конце моста переправой командовала девушка-регулировщица с белым и красным флажками в руках. Неожиданно поток замер. Нужно было переждать, пока мост освободится, а затем с противоположного берега на этот пройдут несколько связных машин, за ними рысцой - человек пятьдесят вестовых, сержантов, офицеров, спешивших с поручениями. Замерший в ожидании людской поток пропустил их, сомкнулся и по единому знаку маленькой регулировщицы, словно вино из откупоренной бочки, снова хлынул в сторону Буды. Ездовые поносили пугливо приседавших коней, старые фронтовые приятели узнавали друг друга в толпе ожидающих переправы, перекликались через головы соседей и, протиснувшись, обнимались, целовались в губы. А те, кому надоело ожидать, заигрывали с девушкой, махавшей своими флажками: уж не задумала ли она оставить их тут подле себя на всю ночь. И снова выкрики, смех, веселая перебранка. А небо и пенистые волны Дуная сияли весной. И все вокруг дышало силой, молодостью, здоровьем.
Там, где толпа ожидающих уже редела, несколько особняком стояли двое мужчин. Они были молчаливы, серьезны и в сравнении с окружающими уже не молоды, - обоим перевалило за тридцать. Один из них держал за руль старенький, видавший виды велосипед. На нем была солдатская ушанка, ватник. Только шапка без звездочки, а ватник без погон. На шее, как у всех, - автомат с дисковым магазином. Высокий и худощавый, он на целую голову возвышался над толпой коренастых солдат-сибиряков. И был он, как и большинство из них, светловолосый, голубоглазый. Его товарищ стоял сзади, держась за раму велосипеда. Черное, сильно потертое пальто его резко выделялось на однообразном фоне военной одежды. Из-под козырька слегка сдвинутой на затылок кепки выглядывал заметно лысеющий лоб.
Спускавшиеся к переправе солдаты бросали любопытные взгляды и на штатского, и на его спутника в военном обмундировании, но без знаков отличия - что выглядело несколько странно. Может быть, партизаны?..
Какой-то младший лейтенант, сапер, попросил их даже предъявить документы, просмотрел удостоверение на имя Яноша Хаузера и кивнул высокому: все, мол, в порядке. А Янош Хаузер снова убрал документы в свою кожаную полевую сумку, до отказа набитую бумагами. Их было много, сгруппированных и аккуратно сложенных - в порядке срочности исполнения. Тут был мандат ЦК Венгерской коммунистической партии, уполномочивающий его контролировать вновь создающиеся партийные организации в Буде; письмо бургомистра Будапешта доктора Яноша Чорбы к районным властям в Буде; еще одно письмо от бургомистра - к члену городского управления, которого сперва еще нужно разыскать, потому что в городском управлении знали лишь его пештский адрес; удостоверение, выданное министром внутренних дел временного дебреценского правительства и предоставлявшее "предъявителю сего право на территории всей страны распускать или создавать полицейские органы, назначать начальников полиции на местах, создавать и контролировать национальные комитеты, распускать национальные комитеты, действующие незаконно". Было в сумке Хаузера и добрых две дюжины частных писем: от министров, партийных работников, из Дебрецена и из Пешта, с площади Республики - на самые различные будайские адреса. Тут не один день придется затратить, пока выполнишь все поручения.
Хаузер нетерпеливо тронул велосипедный звонок и сделал знак товарищу держаться поближе к ожидавшим переправы солдатам.
- Смотри, товарищ Сечи, чтобы тебя в толчее не оттерли от меня!
Всего каких-то двадцать метров отделяли их от понтонов. Хаузер переминался с ноги на ногу. Поскорее бы перебраться на ту сторону… А там - на велосипед, и через полчаса уже в Обуде. Дома!.. Если все будет идти гладко, то дня через три-четыре он и на самом деле управится с делами и доберется домой.
Янош Хаузер, безработный подручный пекаря, сын старого подметальщика улиц, тоже Яноша Хаузера, стоял сейчас у переправы, а в кармане у него лежал мандат министра внутренних дел на право создавать и распускать органы полиции. Именно он, в течение многих лет сам находившийся под наблюдением полиции, штрафник, однажды оказавшийся седьмым, а в другой раз даже девятым, когда из их роты расстреливали каждого десятого, - он вез теперь в своей полевой сумке письмо самого премьер-министра Венгрии. И не какой-нибудь отделенный или даже ротный, а сам генерал-полковник Миклош Бела Далноки говорил ему: "Дружище, прошу тебя, будь так любезен…"
Янош Хаузер подавил смешок, першивший в горле. Ах, какая весна! И - свобода!..