Оказалось, однако, что эти сведения мало интересуют русского офицера, ибо давно уже ему известны. С большим пристрастием и вниманием офицер расспрашивал Лайоша и Юхаса о жизни осажденной части города, о настроении людей: нет ли эпидемий, в достатке ли питьевая вода, многие ли голодают. Сечи поразило еще и другое - советский офицер, обращаясь к ним, называл их все время "господами". Или, может быть, переводчик так переводил слово "товарищ"?
После этой беседы Сечи и Юхасу дали хлеба, сала и сказали, что они могут поступить, как пожелают: могут остаться здесь, на передовой, а могут идти дальше, домой. Юхас, сильно соскучившийся по родному дому, отправился в путь.
…Спускаясь по южному склону Швабки, к Будаэршу, Юхас даже подумал: не оглох ли он? Было тихо, артиллерийская стрельба доносилась откуда-то очень издалека. И бой и штурм - все сразу отступило, отдалилось неизвестно куда.
А в квартиру Ласло, оборудованную под убежище, пришла еще одна осадная ночь - холодная, пропахшая дымом. Уже целую неделю они не могли топить печь: в дом попала еще одна бомба и окончательно завалила дымоход. Теперь, стоило затопить чугунку, дым расплывался по всем углам, словно от костра, разложенного посередине комнаты. Но делать было нечего, без пищи не обойдешься, а на печку, топившуюся внизу, в убежище, рассчитывать не приходилось - время пользования ею было поделено там до минуты, да и не пустили бы их к себе обитатели подвала. Теперь женщины через день, задыхаясь от дыма, варили бульон из конины в бельевом баке на три ведра и отдельно - кастрюлю бобов. Они додумались, сварив бобы, истолочь их, приготовить пюре, а затем делать из него нечто вроде лепешки, намазывая ее сверху джемом. Это и еще постные и пресные "пирожки" из вываренной в супе конины служили единственной пищей всем обитателям квартиры, а также Жуже с Анной, которых Магда по-прежнему навещала по утрам. Хлеб теперь полагался только ребятишкам на ужин, да и то по тоненькому, как бумажный листок, ломтику.
Счастье еще, что зима была в этот год не слишком сурова. По ночам температура падала до минус пяти, не ниже, днем держалась на нуле. И еще - будапештцы поняли это в первые теплые дни февраля - счастье их было в том, что за всю зиму ни разу не случилось оттепели. Что было бы, если бы все эти горы людских и конских трупов начали разлагаться… Людские - полагалось хоронить. Так гласил приказ. Если умирал кто-то в доме или просто перед домом оказывалось тело неизвестного человека, приказ повелевал хоронить немедленно и предписывал все, вплоть до глубины могилы, которую надлежало вырыть для погребения, жильцам предлагалось также установить личность умершего, обозначить место захоронения, а коменданту ПВО составить протокол с приложением "схемы". Но кто должен был рыть могилы и как? Когда над улицей беспрерывно кружат самолеты и градом сыплются бомбы! Разве что каждый сам для себя выроет предписанную инструкцией "могилу глубиной не менее двухсот сантиметров"? На деле же было так: труп оттаскивали куда-нибудь в сторону и просто присыпали сверху обломками кирпича и черепицы. О, что было бы, если бы началась оттепель!
Но о самом большом своем счастье будапештцы узнали только задним уже числом: что многотысячные советские тяжелые батареи так и не открыли огня, даже тогда, когда фашисты укрылись в скалистых пещерах Крепостной горы и горы Геллерта. Будапештцы не заметили и даже не задумались в те дни, почему на город падают только легкие мины и бомбы и очень редко - снаряды. А "защитники" города, те с таким же бесстыдством из батарей на Крепостной горе в упор расстреливали стоявшие по берегу Дуная дворцы, точно с таким же бесстыдством, с каким делали это их предки в 1849 году. И хладнокровно взрывали мосты.
Дунай стал ночью. Советские войска в белых маскхалатах пошли на штурм будайского берега. Здесь, вокруг проволочных изгородей, утыканных маскировочными ветками, произошел самый кровавый бой за все время осады. Желая облегчить снабжение войск на время боя, немцы выкатили на трамвайные пути вдоль набережной товарный поезд с боеприпасами. Одного русского снаряда оказалось достаточно, чтобы весь он взлетел на воздух, в прах разнеся несколько густо заселенных жилых домов по Главной улице. Разумеется, фашисты и пальцем не пошевелили, чтобы спасти сотни и сотни мирных граждан, заживо погребенных в убежищах под завалами. Угловой семиэтажный дом на проспекте Маргит, у подножия Розового холма, фашисты до предела забили боеприпасами, а когда увидели, что русские вот-вот захватят их "арсенал", - взяли и попросту взорвали его. В убежище под домом засыпало полторы сотни гражданских людей: никто даже не подумал предупредить их о готовящемся взрыве. Не было ни газет, ни радио, и каждое бомбоубежище было словно одинокий островок в безбрежном океане. Но слухи о таких злодеяниях все же просачивались от дома к дому. И люди думали: это уже конец - конец пережитым ужасам. Завтра утром, да, конечно же - завтра утром!..
Однажды ночью - ветром или взрывом - в каком-то окне сорвало белую штору и волей удивительного случая нацепило ее на чудом уцелевший флагшток соседнего дома.
- Белый флаг вывесили! - пролетела по окрестным улицам радостная весть, и, хотя грохотала земля и стонало небо, люди в нетерпении выглядывали из подворотен, на несколько часов уверовав, что это действительно белый флаг.
- Сколько же! Сколько еще осталось ждать?!
В конце концов даже старый, мудрый дядя Мартон не выдержал. Сквозь зубы цедя суровые слова самоосуждения, багровый от бессильного гнева, он говорил:
- Эх, попробовали бы они устроить такое в Париже, во Франции! Я уж не говорю о других народах, а - только о французском. Да разве там не разорвали бы уже давно в клочья этих гадов? Вот где люди! Там - партия!
Дни становились длиннее, а ночи, из-за близости фронта, беспокойнее. Теперь уже и по ночам не в диковинку были минометные обстрелы, да и автоматы больше не умолкали на ночь. Наконец занималось утро, утро нового дня - но каждый раз оказывалось, что опять ничего не изменилось. И так шел день за днем, и с виду все оставалось по-прежнему. На плечи осажденных снова тяжело навалилась безнадежность.
Однажды утром нилашисты опять затеяли облаву по домам. Радецкие казармы теперь пустовали, штаб нилашистов перебрался в Почтовый дворец на площадь Кальмана Сэля. Объявленный накануне приказ гласил: "Всем мужчинам явиться в Почтовый дворец! Не явившиеся будут считаться дезертирами. Все документы об освобождении от военной службы недействительны!"
Люди не знали, как им поступить: идти или нет. Кое-кто пошел, но смог добраться только до соседнего дома.
- Не дойти! Завтра попробуем еще раз.
А вечером пошел снег. Он валил густыми, крупными хлопьями, венчая свежими шапками закоптелые, уродливые груды камня. Чуточку приутих шум боя. По улице с большим трудом пробирался между завалами и развалинами вездеход с огромными, глядящими на все четыре стороны рупорами на крыше и призывал "героических жителей" Буды к стойкости. Время от времени из заснеженного окна вездехода высовывалась рука и пачками швыряла в подворотни листовки. Одну из них Ласло принес домой. Она называлась: "Будайская стойкость".
- Что это? - спросил дядя Мартон.
- Нилашисты листовки начали бросать.
- О, это хороший признак! Очень хороший, - обрадовался дядя Мартон. - До сих пор распространять листовки приходилось нам, коммунистам.
В листовке, свернутой на манер миниатюрной газетки, имелась передовица "ободряющего содержания", сообщения с фронта, распоряжения. "Немцы начали большое контрнаступление на польском фронте", - кричали заголовки, вслед за которыми шел перечень никому не известных городов и деревень, якобы снова занятых при этом германской армией. "В Задунайском крае идут сильные бои. Обороняющая Буду армия и героическое население города могут рассчитывать на скорое освобождение. Стойкость!"
- Героическое население города! - горестно воскликнула Магда. - Которому за полтора месяца не выдали ни горсточки муки!
На следующий день Шерер начал было собирать всех мужчин в доме, но Ласло заявил, что тем, у кого "белый билет", выданный шестым отделом генштаба, являться не нужно. Ни он, ни зубной врач, ни Дюри, разумеется, не пошли.
- Хорошо, - сказал Шерер, - под вашу личную ответственность.
- Идет!
Профессор и дядя Мартон сослались на свой преклонный возраст, хотя в приказе, опубликованном в листовках, граница призывных возрастов не указывалась.
А некоторые рассуждали совсем просто:
- Какая разница, где подохнуть: здесь или там. Не пойдем!
Но человек восемь Шереру все же удалось собрать - из своего дома, из соседних. Вечером они отправились в путь к объятому пожаром Почтовому дворцу, высившемуся в конце их улицы. Пылали раскаленные жаром железные рамы, красные языки пламени, вырываясь из окон, лизали стены… Вскоре Шерер и его группа вернулись - к тому же на улицу уже посыпались бомбы.
- Легко отдавать приказы, сидя в убежище под скалой! - говорили "призывники" и рассказывали, какие там отличные залы и спальни… "Своя электростанция, центральное отопление, горячая вода. Еды - хоть лопни. Оттуда легко командовать! А тут!.. Скоро уж семь недель! Но это все еще ерунда. А вот что будет в марте, когда оттепель наступит? Ведь начнется мор… В убежище уже сейчас все обовшивели…"
Вши одолевали людей во всех убежищах, но обитателей квартиры Ласло это пока что миновало. Помогло, видно, "купание" - хоть и скудное, в литре ледяной воды. Помогало и то, что на ночь все неукоснительно переодевались.
Детишки уже не резвились больше, не играли, а целыми днями лежали в постели. Особенно младший сынишка Тёрёк - он будто и говорить совсем разучился. Вел себя странно, всех сторонился, сидел, забившись в угол, с пустым взглядом, вздрагивая при каждом новом взрыве и лишь изредка подавая голос - жалобный, тихий, понятный только матери. Плакал, просил хлеба. А однажды утром проснулся с таким отеком век, что не мог открыть глаз. Постепенно отек разлился, охватил все лицо и голову. Носик исчез, рот завернулся вовнутрь. Зубной врач осмотрел бедняжку, со вздохом сказал: голодный отек. А может, какая-нибудь аллергия от спертого воздуха. Витамины нужны… И он еще раз вздохнул, бессильный что-либо сделать.
- Остается одно… В следующий раз, как достанем свежей конины, дайте ему мяса - почти сырого, с кровью, только чуточку поджарив. Вдруг да поможет…
Уже у выхода доктор вдруг обернулся.
- Внизу, в убежище, - сказал он, - тоже у кого ноги, у кого руки опухли. А у советника есть банка варенья из шиповника и полмешка муки непросеянной. Я им предложил раздать детям, но они так посмотрели на меня, будто я - убийца. Только теперь я понял, что человек - ничтожный червь. А ведь, кажется, знаю анатомию…
- Нет, господин доктор, - возразил дядя Мартон, - люди бывают разные. Просто теперь вы научились отличать настоящих людей от червей.
В доме все знали, что в последнее время дантист взял на себя работу обычного врача и иногда всю ночь напролет, пренебрегая комендантским часом, обходил больных по соседним домам.
- Да это я так, со злости, - ответил он дяде Мартону.
- Я бы тоже, наверное, озлобился, не будь вокруг меня таких, как вы, доктор, или как Магда, что делится едой с совершенно чужими ей людьми. А то бы и я разуверился, что когда-нибудь наступит другой век. Разуверился бы - и веревку на шею. Среди червей ведь жить-то не хочется.
- Это верно, есть не только черви, есть и люди.
- И их больше, чем червей!
- А вот в это я не верю, - усмехнулся дантист.
- А я - верю.
Решили врачевать мальчика сырым конским мясом, хотя доставать его оказалось делом не простым. Через несколько дней отек опал, ребенок мог уже открывать глаза. Но он оставался по-прежнему печальным, притихшим…
Да и взрослые стали другими…
Семь недель! Вчера исполнилось семь недель. Ласло вздохнул. Вот и Дюрка переменился… До самого последнего времени он был весел, бродил по городу в любую бомбежку. Каждый вечер приносил домой какие-нибудь "трофеи": таблетки для дезинфекции воды, початок кукурузы, тринитротолуол… Смеясь, рассказывал, как на улице Ловаш нашел вспоротый взрывом сейф, полный десяток и сотен. Пнул в него ногой и прочь пошел. На черта они ему - эти бумажки: ни для еды, ни для взрыва не подходят… А неделю назад в десятке метров от него ударила бомба. Выступ стены уберег его от града осколков, но домой он пришел прихрамывая; видно было, что ему больно - сильно ныл крестец. Должно быть, воздушной волной зацепило. С тех пор паренек боится выходить из дома. Сидит целыми днями в квартире, скучает. Острить пробует, но никто больше не смеется его шуткам. Семь недель! Пошел пятидесятый день…
Из темноты, с соседнего матраца, тоже послышался тяжелый вздох.
- Дядя Марци, - шепнул Ласло, - ты не спишь?
- Нет.
- А я вот думаю. Семь недель город в кольце… И ни разу за это время нилашистам не пришло в голову обратиться за помощью к населению. Да им никто и не помогает, разве что из-под палки. Вот ты в прошлый раз про Париж помянул… Нет, мы не хуже французов… Ведь фашисты просто не смеют просить! Ты понимаешь? Боятся нас, жителей!
- Да нет, про Париж это у меня так, с языка сорвалось. Мы-то ведь тоже боролись? Боролись!
Оба замолчали надолго.
- Ах, какая это борьба! - заговорил опять Ласло.
…Нет, он мечтал не о такой борьбе - об открытом восстании, о прекрасной революции, о вооруженных горожанах во всех окнах, на всех улицах, на крышах домов… А это - разве это борьба!
- Почему? Боролись, как могли… Что мы могли поделать, если…
- Не борьба - мука.
- А не будь ее, мы вообще потеряли бы веру в будущее.
- Видишь ли… Вот ты - ты боролся всю свою жизнь. И другие тоже… А я только сейчас начал понимать, что значит борьба. До сих пор только терзался. И многие так… Понимаешь? - Ласло взволнованно приподнялся на своей лежанке. - Потому что я не хотел стать жертвой. Понимаешь? Если уж умирать, то героем, а не быть бессмысленной жертвой. И сколько таких, и что они бы еще могли совершить!..
Снова наступило молчание. Откуда-то издалека долетал треск ружей.
- А ты вот что скажи: кто бы сделал их героями? - неожиданно спросил дядя Мартон. - Нас разбили, загнали в подполье, рубили нам головы, вырезали языки… Было и хуже… - Дядя Мартон, взволнованный, приподнялся, сел. - Меня, например, кто-то из моих близких друзей предал… Ты это понимаешь? Можешь понять?! Но жертвы, как ты их называешь, они не были бессмысленными, эти жертвы. Они - урок всему человечеству.
- Дорогой урок.
- Дорогой? А ты знаешь, сколько людей погибло в первую мировую? И в эту? Уроки всегда дорого обходятся. И ты думаешь, мы уже все, сполна за эту науку заплатили? На таких уроках, наверное, и должны воспитаться герои. Ценой невинных и бессмысленных жертв - воспитать настоящих героев.
- Да, - согласился Ласло, хотя не понял, как на примере негероев можно воспитать героев. И вдруг его пронзило одно воспоминание, и он повторил, невольно повысив голос: - Да! Как я тогда, в октябре. Потерял надежду и уже не видел больше ни в чем смысла. И вдруг человек… Убитый один на Цепном мосту… Не знаю, по каким признакам, но я понял, что он - жертва. Только жертва. Вот что я понял!..
Скрипнула кровать Магды. Ласло умолк, боясь разбудить спящих, но словно невидимые чернила под действием проявителя, перед его глазами встал вдруг из глубины памяти образ того, убитого на мосту - штопанные-перештопанные носки, с изящными, словно бисерными стежками… Неужели… Нет, нет… Это игра воображения… И ему было совестно, и он чувствовал, что не может, не имеет права думать об этом.
- Что ты сказал? - шепотом переспросил дядя Мартон.
- Герой тот, кто знает, за что он умер, - хриплым шепотом отвечал Ласло. - Вот чему нужно учить людей! - Жить имеет смысл только среди людей.
- Кто знает, ради чего живет, - поправил дядя Мартон, - тот человек. А среди людей и жить стоит…
С лестницы донеслись голоса, шарканье ног. Ночные визиты не были непривычным делом. В городе скрывалось много дезертиров, днем прятавшихся, а ночью обшаривавших покинутые жильцами квартиры. Как-то утром в световом колодце нашли четыре комплекта эсэсовского обмундирования. Зато Шерер тогда же недосчитался целого гардероба гражданского платья, похищенного из квартиры. Господин из министерства сыпал проклятиями, грозился: "Вот только встречусь с полковником гестапо, и эта шайка бандитов поплатится!" Но встретиться с полковником ему почему-то не удалось. В последнее время у Клары Сэреми наметился спад в ее "бизнесе".
Шаркали чьи-то ноги, на лестнице кто-то шептался, совещаясь, кто-то торопливо взбегал наверх… Кто бы это мог быть?..
Дядя Мартон уже уснул. К рассвету забылся сном и Ласло. Ему приснилось, что он очутился под минометным огнем, что вокруг, словно в аду, все ревет и грохочет. Он видел даже огонь взрывов вокруг себя. А потом взлохмаченная женщина стала бить в гонг…
Тяжелый предрассветный сон и в самом деле сломил Ласло. Проснулся он в этот день поздно. Правда, в комнате-убежище плыл обычный сумрак, но Ласло чувствовал, что проспал долго. Привстал на своей лежанке и дядя Мартон. Охнув, обронил:
- Славно выспались! - и потянулся.
Заворочались, просыпаясь, остальные.
Мужчины вышли в ванную. Ведер для воды не было на месте. Как видно, Магда, единственная из всей "компании сонь", не проспала и уже ушла за водой.
На улице стояла непривычная тишина. Только где-то очень далеко изредка бухал взрыв, щелкал одинокий ружейный выстрел. Прорубь, проделанная в наполнявшем ванну льду, подернулась лишь тоненькой ледяной корочкой. Мужчины зачерпнули в тазики причитавшуюся каждому порцию воды и заспешили - бриться, умываться. Одеваться вышли в переднюю: в дверях уже переминались ожидавшие своей очереди Дюрка и старый профессор.
С лестницы до слуха Ласло донеслись знакомые голоса "совета мудрейших" - Соботки, Новака, Шерера. И этот день начинался, как все прошлые… Обсуждался ночной обстрел, - значит, не приснился ему ни бой, ни утреннее затишье.
- Битва, скажу я вам, была, как видно, необычных масштабов, - объяснял Шерер. - Я всю ночь бодрствовал, следил за выстрелами и попаданиями. У зажатых в клещи русских, по-видимому, скопилось в "котле" много военной техники. Казалось бы - я подчеркиваю: "казалось бы", это означает, что у них перевес в грубой силе. Но тем временем наша артиллерия хорошо пристрелялась по всем их позициям. И сегодня ночью мы взяли свое… Результат? Затишье! Не правда ли, затишье?
- Разумеется, - поддакнул Соботка.
- Хорошо бы сейчас, - размечтался Новак, - обозреть всю местность с какой-нибудь высоты. Интересно было бы…
Шерер с готовностью вызвался объяснить все.
- Вот взгляните, господа! Здесь у нас - Дунай. Вчера мой информатор вновь подтвердил, что возле Дунафёльдвара наши форсировали реку. По моим расчетам, сегодня утром мы уже должны были двинуться дальше. Вот сюда примерно.
- Ну, естественно…