Пока управились с уборкой, завечерело. Когда стали вывешивать табличку с адресом на воротах, появились и зрители. То были три советских солдата. Они букву за буквой стали разбирать надпись на ватмане и, как видно, поняли, одобрительно закивали. Потом подошел смуглый, весь заросший щетиной венгр в короткой бекеше с толстой дорожной палкой в руке. Хриплым, будто пропитым голосом пробурчал:
- Чего ж сюда-то? У нас вон весь этаж пустует!
Ласло и Андришко были заняты выпрямлением ржавых гвоздей, зато Сечи сразу обернулся на знакомый голос.
- Шани! Месарош! Вот это встреча! - Пожали руки. - Так где этот дом?
- Здесь же, рядом.
Ласло тоже обрадовался Месарошу, обнялся с ним.
- А где же дружок твой?
- Где-то бродит, квартиры русским ищет. Комендатура будет здесь, в нашем районе. Ну, пошли!
Дом был старинный, добротный, выходивший окнами на две улицы. Из пятидесяти его квартир половина, если не больше, пустовала.
- Баре здесь жили! - с презрением в голосе пояснил Шани. - Теперь драпу задали. Жаль, что не все.
- Вот это самое подходящее место для районного управления.
Шани был немного разочарован: всего-навсего управление?
- В этом доме я раньше младшим дворником служил. Теперь управляющего домом нет - я за него. А вообще я грузчик. Двенадцать лет в профсоюзе состою! - Шани порылся в карманах, достал залапанную, измятую книжечку. - Словом, тоже в рабочем движении участвовал.
Поговорили, стали прощаться. Шани, правда, приглашал друзей к себе, обещал угостить их бобовой похлебкой собственного изготовления и даже палинкой, но друзья торопились домой. По дороге обсудили планы на следующий день. Условились встретиться рано утром в новом партийном комитете: привести в порядок помещение, затем пойти в районное управление, связаться с другими партиями, подобрать хороших молодых ребят - создать ячейки Венгерского молодежного союза, Союз демократических женщин. Словом, работы по горло, только бы справиться!..
На пятый день Дюрка отправился в Пешт. Он долго болтался на набережной в толпе ожидающих переправы: многие ждали здесь чуть ли не сутками, пока удавалось заполучить местечко в какой-нибудь лодке. По могучей реке сновали между льдинами все мыслимые виды лодок - от старых рыбачьих душегубок до шатких гоночных. Сто пенгё, Или литр водки, или килограмм смальца, сахара - таков был тариф за перевоз одного человека. "Без гарантии", - мрачно острили лодочники. И немало этих до отказа переполненных суденышек перевернулось в те дни на Дунае, немало людей, переживших и войну и осаду, потонуло в его ледяной воде.
Но ушли в Пешт и Дюрка и старушка, жившие у Ласло. Ушла г-жа Тёрёк с двумя ребятишками, мучимая страхом за покинутую квартиру. Профессора Фабиана пригласили на работу переводчиком в одну из советских комендатур. Он ушел вместе с женой В комнате - "убежище" оставались теперь только дядя Мартон и Ласло - на каждого по дивану в двух противоположных углах комнаты. Посреди комнаты - покалеченный большой стол и три уцелевших стула. Было пусто и холодно. От "семьи" в одиннадцать человек их осталось теперь только четверо - трое взрослых и ребенок. Днем они сходились на кухне, которую еще удавалось как-то отапливать. В холодные, неприветливые комнаты уходили только на ночь, спать.
Удивительно, что никто за все это время ничем не болел: ни ангиной, ни насморком. За много десятилетий это была первая весна в Будапеште, обошедшаяся без эпидемии гриппа. Так и неизвестно, в чем причина этого чуда. Но одно точно: это было великое счастье для будапештцев: среди ослабленных в подвальном воздухе людей грипп пожал бы урожай куда больший, чем "испанка" после первой мировой войны. Но люди не жаловались даже на голод, хотя по-прежнему жили на скудном пайке.
Как-то Магда оставила девчушку на попечение семейства дантиста, увязала в котомку остатки барахла и отправилась в село Шоймар - менять. Вернулась с мешком картошки, морковью и чечевицей. Хлеб же у них был только тот, что выдавало населению советское командование, - похожие на кирпичи четырехугольные буханки черного солдатского хлеба.
Ни Ласло, ни Мартон не ходили домой обедать: довольствовались куском хлеба на весь день. И, странное дело, полнели, округлялись. Уже через неделю после Освобождения старик растолстел, как никогда в жизни. Поправилась и маленькая Катица никто не узнал бы в ней теперь недавнего заморыша с тоненькими спичками-ножками и хрупкими ручонками.
По вечерам же, собравшись на кухне у чахлого огонька коптилки, мужчины обсуждали, что произошло за день в партийном комитете. Магда не ходила с ними на работу, ждала обещанную Фабиану в комендатуре автомашину, чтобы перебраться в Пешт. Она сидела на высокой табуретке, молча слушая разговоры мужчин, и лишь изредка со вздохом вставляла: "Мой Фери тоже где-то работает… Наверняка на партийной работе…"
На красный флажок партийного комитета, как на огонек, тянулись люди. Это было первое официальное и пока единственное учреждение во всем районе.
Приходили все: те, кто нуждался в враче, кому нечего было есть, кто жаждал работы или искал потерявшихся родных. Люди шли нескончаемой вереницей каждый день, с утра и до вечера, с тысячью забот, тысячью вопросов…
Приходили желавшие восстановиться в партии. Те, что постарше, упоминали о работе в подполье, членстве в социал-демократической партии, ссылались на известных коммунистов.
Поллак пришел с Жужей Вадас. У Поллака теперь уже только на шее да за ушами осталось несколько рыжих завитков. Остальная шевелюра, жидкая и, как всегда, нечесаная, обрела свой натуральный цвет. Жужа была в неуклюжих мужских брюках, толстом свитере с высоким воротником и большой, обшитой красным сукном пуговицей на груди. Она называла имена членов Студенческого комитета из колледжа имени Дёрфи, вместе с которыми работала в начале прошлого лета, - "пока, - как она выразилась, - не пришлось перейти на нелегальное положение". Саларди припоминал Поллака: он был не то фракционером-социалистом, не то анархистом, а в общем - каким-то трудно определяемым "леваком". Когда же это он успел превратиться в коммуниста? Саларди помнилось, что этот тип как-то поносил на чем свет стоит Советский Союз. Правда, с тех пор прошло много лет, да и сам Саларди тогда еще не был коммунистом. Но, с наивной прямотой высказав Поллаку свое удивление, он тут же пожалел об этом.
- Как? - возмутился тот. - Сомневаться во мне? Да я с тысяча девятьсот тридцать второго года в партии! - И, как из рога изобилия, принялся сыпать именами людей, которые могут подтвердить это. - Да и откуда вам, Ласло Саларди, знать, как должен был маскировать свои истинные взгляды коммунист в те годы!
Пришел сгорбленный человек в очках в проволочной оправе, представился: "Янош Стричко - член директории", - тут же предложил создать "районную директорию" и, сгорая от нетерпения, желал поскорее узнать, вернется ли в Венгрию Бела Кун. Потому что этот Бела Кун знал его в свое время лично, и очень хорошо знал!.. Из Табанского садового хозяйства в первый же день прибыл рабочий-поденщик Шандор Коцка. Коцка, худощавый, уже немолодой человек с удивительно светлыми волосами, чуть постарше Сечи и Ласло, оказался старым членом "Союза сельскохозяйственных рабочих".
А на второй день после создания партийного комитета к Сечи ворвался молодой человек с девичьей румяной мордашкой, в нарядной охотничьей шляпке, армейских сапогах, галифе и кожанке на меху и, лихо отрапортовав:
- Эндре Капи. отставной командир венгерских партизан, в ваше распоряжение прибыл! Разрешите предъявить документы? - выложил на стол справку на русском языке о демобилизации и красный - дебреценский - партийный билет.
Всех приходящих Сечи записывал в клетчатую тетрадь: семь человек - в первый день, шестнадцать - во второй, потом еще двадцать… На этом список заканчивался, потому что приема в партию новых членов пока еще не было. Указание ЦК, гласило: собирать старых бойцов - участников движения Сопротивления, членов социал-демократической и профсоюзной оппозиции, имевших рекомендации проверенных, старых коммунистов.
Каждый, кто попадал в клетчатую тетрадку, сразу же впрягался в работу. Ее было много, каждый мог выбирать любую по вкусу. Приводили в порядок помещение комитета, собирали мебель по оставленным без присмотра виллам. Отыскав ящик гашеной извести, сделали раствор, оштукатурили стены, а дня через два и побелили их. Раздобыли печь, трубу вывели в окно, затопили. На ней сообща варили обед - по тарелке супа на брата.
Другие партии тоже не заставили себя ждать. Одним из первых пришел старый соц-дем Сакаи. Он привел с собой паренька-наборщика и с гордостью отрекомендовал его: "Мой ученик".
- Так как же мы теперь?.. Одной партией будем или - двумя? Что там наверху решили?
Сечи сказал ему, что будут две партии.
- Ну что ж… Это ведь все равно… Одного ведь хотим… Я, например, взносы с девятьсот седьмого аккуратно каждый год плачу. Председателем был…
Старик колебался, и видно было, что одного слова Сечи достаточно, чтобы он отрекся от своего соц-демовского стажа с "девятьсот седьмого".
Но Сечи радовался уже тому, что социал-демократы объявились и с этим у него не будет больше хлопот.
- Ладно! - попрощавшись, сказал старик. - Пойду разыскивать своих печатников.
И даже не удивился, обнаружив, что его "ученик" Пали Хорват не последовал за ним.
На третий и четвертый день в комитет заглянули два молодых человека - учителя из мужской гимназии напротив. Они хотели бы организовать национальную крестьянскую партию. Официального поручения у них нет, они даже не смогли установить связь со своим центральным руководством, но они давнишние сторонники писателей - "народников", лично знакомы и с Петером Верешем, и с Йожефом Эрдеи.
- Ну что же, прекрасно, - сказал им Сечи, - создавайте крестьянскую партию.
В течение недели начали собираться и сотрудники управления. Застрявшие в Буде чиновники являлись к швейцару, а тот направлял их в новое помещение. Здесь им предстояло таскать мусор, обломки кирпичей, заделывать досками или заклеивать бумагой дырявые окна; они то и дело прибегали в районный комитет клянчить стулья, столы, шкафы, просили реквизировать и на их долю ничейную мебель. Приходили они и за продовольствием, а в обед - на "коммунистический суп". Сечи весь день был в бегах: всюду нужно было присмотреть, как идет работа. Разумеется, советнику Новотному не очень нравилось, что муж бывшей его прислуги - теперь главный коммунист в районе. Однако внешне он всеми силами старался показать, что рад такому знакомству. (Впрочем, супруги Сечи больше не жили у него: они сняли комнатушку у своих знакомых.)
Однажды, придя в районное управление, Сечи застал там Новотного возле небольшой, сердито ворчащей печки за оживленным разговором с каким-то пожилым толстым господином. Незнакомец был в охотничьей, украшенной пучком щетины шляпе, короткой зеленой тужурке и коротких бриджах, заправленных в толстые чулки. Он небрежно ткнул Сечи руку и продолжал разговор:
- Я со своим приятелем, инженером, обошел весь район, спустились мы и к Дунаю. Насколько, разумеется, по нынешним временам человек может и смеет разгуливать по улицам… Страшные разрушения! Нет суммы, в которой можно было бы их выразить. Миллиарды!.. Созидательный труд многих великих поколений!
Незнакомец отчаянно махнул рукой, и взгляд его застыл, словно увидел страшный призрак.
- Господин Сечи, - кивнул на Лайоша Новотный. - Руководитель коммунистической партии нашего района.
Толстяк в коротких штанишках несколько оживился. - А. весьма рад! - Он не улыбнулся. - Озди! Может, слышали? Дёзё Озди - депутат парламента. Пришел к господину советнику, чтобы зарегистрировать в вашем районе организацию партий мелких сельских хозяев.
Было это 19 февраля, через неделю после Освобождения.
Договорились на следующий день созвать Национальный комитет района.
Со дня Освобождения минула неделя. "Одна-единственная неделя! - удивлялись они. - А ведь, кажется, так давно было то памятное утро!"
И Ласло, и Мартон Андришко, по обыкновению, уходили из дому чуть свет.
- Если за мной придет машина, я оставлю вам записку, - обещала Магда.
- Но ведь Кати вы сейчас не возьмете с собой? - с отцовской тревогой допытывался каждое утро Ласло. - Оставьте ее у доктора, мы все будем за ней присматривать. А так - куда вы с ней? Пока переправитесь через Дунай по понтону, несколько часов в очереди придется отстоять. Жилья там у вас нет. Оставьте ее у нас, потом вернетесь, заберете…
Снова занепогодилось: похолодало, небо нахмурилось, над землей повис туман. Покрывавшая землю толстым слоем мешанина из мусора и талого снега снова застыла.
В это утро из Пешта прибыли утверждать в должности членов районного комитета два представителя ЦК партии - Галик и Хаснош.
Просмотрели анкеты, автобиографии, потом пригласили в кабинет нескольких товарищей, подходящих как будто для руководящей работы. Партизан Хаснош сидел за столом, разложив перед собой листы автобиографий. Галик с серьезным, торжественным видом расхаживал по комнате, цокая подковками сапог по паркету.
Красивее всех выглядели биографии Андришко, Сечи и, пожалуй, Стричко: вся жизнь в борьбе, годы тюрьмы… Ну и еще Капи: перешел со своим взводом на сторону Советской Армии, сражался против фашистов, вернулся домой с красным, дебреценским, партбилетом в кармане!.. Но Ласло он не понравился, - может быть, из-за великосветских его манер и подбритых, пшеничного цвета тоненьких усиков а-ля Менжу… Но, с другой стороны, - дворянин, офицер, а вот нашел к нам дорогу!
- Ну а ты, товарищ Саларди? - устремил на него взгляд своих светлых глаз партизан Хаснош.
Ласло вздрогнул, как ученик, вдруг вызванный к доске. Нужно отвечать, а он не готов, не ожидал. Ласло все это время сидел в самом дальнем углу комнаты, чувствуя себя крайне неловко. Неужели его тоже собираются ввести в районное руководство партии? Ведь он еще ничего толком не знает - ни о партии, ни о классиках марксизма, ни об основах их теории. Этакий "стихийный" коммунист… И вдруг - в руководство! Если бы сейчас Хаснош вдруг встал и сказал: "Мы пошутили, товарищ Саларди!" - он бы даже не удивился и вполне согласился с ним. Но Хаснош говорит:
- Что-то больно скупо вы тут пишете, товарищ Саларди! А?.. Разве в движении Сопротивления вы не участвовали?
Ласло почувствовал, что краснеет.
- Не сделал я ничего такого…
- К сожалению, все Сопротивление мало что сделало. Увы, это так. Но все же что-то делал?
Что он может на это ответить? Рассказать, как проткнул несколько немецких автобаллонов? А у товарищей за плечами по нескольку лет тюрем, опыт вооруженной борьбы…
- Листовки писал, - выдавил он из себя.
- "Участие в партийной работе: два года". До этого вы не выполняли никаких поручений?
- Так ведь…
О чем говорить? Ласло почувствовал, что язык не слушается его. Какими заслугами мог он похвастать перед своей страной, лежащей в развалинах? Да и есть ли у него эти заслуги? То, за что еще неделю назад полагался расстрел на месте, казалось ему теперь тщеславным позерством, бессмысленным красивым жестом. Рассказать о демонстрации "Марковского фронта", о бесконечных дискуссиях, о нескольких лекциях, прочитанных им после возвращения из гитлеровской Германии? Так ведь это же было бы попыткой приукрасить свою бездеятельность почти ложью!
И Ласло выпалил почти с раздражением:
- Я же сказал: ничего я не сделал! Был антифашистом, это верно. Но… ничего я такого не сделал, ничего такого, что дало бы хоть какие-то результаты…
- Товарища Андришко ты у себя прятал? - подсказал Хаснош окончательно смешавшемуся Ласло.
Тот утвердительно кивнул головой.
- Да ведь это что ж…
- Миклоша Сигети знаешь?
- Что с ним? - сразу повеселел Ласло.
- Ничего. Привет вам передает. Желает успехов в работе. Решил остаться в армии.
- Миклош?
- Майора получил.
- Вот это да! Из сержантов в майоры! А говорил, что ненавидит даже цвет военной формы…
- Ну так что ж, товарищи? - складывая бумаги в стопку, промолвил Хаснош. - Мы все здесь - коммунисты, скрывать нам друг от друга нечего. Слабоватый у нас получается районный комитет. Секретарем районной организации будет товарищ Сечи. Мартона Андришко, как самого опытного и закаленного, предлагаю направить на работу в полицию. Добейтесь в Национальном комитете, чтобы он был назначен начальником полиции. Это уж твоя забота будет, товарищ Саларди.
- Моя?
- Предлагаю товарища Саларди в качестве руководителя фракции коммунистов в Национальном комитете. Но не стремись стать председателем, - повернулся Хаснош к Ласло. А тот даже рот от удивления забыл закрыть: "Мне председателем?!" - Они и без того попытаются все на твою шею спихнуть…
- Как можно скорее возобновите нормальную работу в районном управлении и в остальных административных органах. Вот тебе указ о проверке населения. Прочти его. Железной метлой нужно вымести отовсюду всех фашистов. Понял?
- Да, - неуверенно кивнул Ласло. В голове у него сразу закружился рой вопросов, но Хаснош говорил уже с Поллаком.
- Ты два года работал во Всевенгерском молодежном комитете. Но с сорок первого года, после того как тебя призвали в рабочий батальон…
- Меня репрессировали, - перебил его Поллак.
- Будем точными: не репрессировали, а призвали, и даже не в штрафную, а в обычную рабочую роту.
- А это разве не репрессия?
- Не совсем, - нетерпеливо дернув щекой, возразил Хаснош. - Ведь тогда мы и сына оптовика с улицы Шаш должны считать репрессированным, верно? Одним словом, после призыва в армию вы оторвались от подпольного движения. Так?
Лайош Поллак поднял вверх брови и сделал удивленное лицо.
- Мне кажется, товарищ Хаснош, ты не очень хорошо помнишь мою биографию. Между прочим, я там очень ясно все изложил.
- Верно, - сказал Хаснош, - но это были все одиночные, неорганизованные действия.
Ему было как-то не по себе сознавать, что он, может быть, чем-то обидел юношу.
- Главное, в чем твоя сила, я так понимаю, - это в начитанности. В теоретических вопросах ты, я думаю, здесь самый крепкий. Значит, тебе и быть руководителем сектора агитации и пропаганды.
В комнате царила напряженная тишина. Снаружи, из "большого зала", долетало приглушенное гудение ожидающих. А здесь все в молчании слушали представителя Центрального Комитета, распределявшего обязанности.
Стричко назначили в полицию заместителем к Андришко, Жуже Вадас поручили руководить районной организацией Демократического союза молодежи, Пали Хорвату, молодому печатнику, - организовать партийные ячейки на предприятиях района. Такая же задача выпала и Шандору Коцке. Эндре Капи стал во главе отдела экономики.
- Ну, товарищи, - оглядел всех присутствующих Хаснош. - У меня пока все. Товарищ Галик, ты хочешь что-нибудь сказать?
- Нет. Все правильно.