- Товарищи, все согласны с таким распределением обязанностей?
Неуверенно закивали. Про себя подумали: поработаем, дело само покажет…
Было уже за полдень. Большинство еще ничего не ели со вчерашнего дня.
- Не стремитесь сами изобретать "линию партии", - предупредил Хаснош. - Не удастся все равно это вам. Довольствуйтесь тем, что вам доверено делать, и делайте честно. Научитесь переводить на язык района то, что вам говорит политика ЦК партии. Поняли?.. А теперь я ознакомлю вас с Обращением ЦК.
Он достал газету и начал читать.
В Обращении говорилось о самых обыкновенных вещах, о том, что каждый мог видеть, слышать и наблюдать ежедневно. Ласло слушал с обостренным вниманием суровые слова о железных законах войны. О тех самых явлениях, что не давали покоя и Ласло. Да, именно так он думал и сам, так же объяснял себе - разве только не нашел вот этого четкого и точного выражения: "Железные законы войны". Руководство партии призывало не ждать, пока в рот упадут жареные голуби… Вот именно!.. Ласло радовался логическим словам Обращения, это была радость узнавания, радость встречи со старыми знакомыми, радость понимания. В словах документа он узнавал свои собственные мысли и свои заботы. И с изумлением пришел к выводу, что и сам мог бы сказать так же и то же. Во всяком случае, он мог бы на память повторить все это, прослушав один-единственный раз. "Земельная реформа"! Верно! И как можно скорее! Нужно поскорее сеять, чтобы уже в июне собрать урожай. Но кто будет сеять и на чьей земле?
Он, как и большинство его современников-интеллигентов, воспитался на книгах писателей - "исследователей деревни". И знал, что значит для села затронутый в Обращении вопрос о земельной реформе. И реформа не мнимая, а настоящая. Землю крестьянам! Без всякого выкупа!..
"Борьба с фашизмом и реакцией". Верно! Район гудит от панических слухов. Достаточно советским солдатам взорвать несработавшую мину или снаряд, как по улице уже ползет шепоток: немцы возвращаются. До сих пор в городе еще скрывается множество эсэсовцев и нилашистов. Масса случаев грабежа, воровства. Но есть вещи и похуже. Рассказывают, что в Крепости советские солдаты изловили немецкого шпиона с радиопередатчиком. Казалось невероятным, - хотя прошла всего лишь неделя после окончания осады, - что где-то совсем рядом, в двух-трех десятках километров отсюда, и по всей Европе еще громыхают битвы. А ведь те, кто 15 октября прошлого года с ликованием встретил захват власти фашистами, все еще здесь, рядом, вокруг… Завтра же нужно созвать Национальный комитет! И как можно быстрее создать полицию! Организовать комиссии по проверке.
"Сильную армию"! Верно! Это даст возможность искупить нашу вину! Мы беремся выставить восемь дивизий. А на стороне Гитлера все еще сражается вдесятеро больше венгерских солдат! Так неужели во всей стране не найдется сейчас ста сорока тысяч человек, готовых, если потребуется, кровью смыть позор с Венгрии?
Читая о создании армии Освобождения, Хаснош посмотрел на Жужу Вадас. Как видно, это уж будет дело молодых.
"Мы должны засеять каждую пядь пахотной земли. Конечно! - думал Ласло. - Даже здесь, в Буде… Кому нужны сейчас украшения да цветочки. В такое время лук пахнет лучше роз. Эти простые слова партии люди должны понять!"
Ему хотелось вскочить, броситься по квартирам и тысячами раздавать людям Обращение. Или хотя бы созвать на митинг всех жителей района и прочитать им его…
"Не знали, что нам делать? - думал он. - Теперь знаем! Жаль только, что уже вечереет…"
Хаснош передал Сечи брошюры инструкции, а также печать районной партийной организации. Лайошу Поллаку вручил сверток с плакатами. Один назывался: "Отомсти за Будапешт". Это было первое воззвание, призыв, вступайте в новую армию. За сотню лет - первый плакат, призывавший венгра встать с оружием на защиту своей родины. Был и еще один - с постановлением бургомистра. В нем жителям города предлагалось выйти из убежищ, явиться по месту прежней работы, вернуть город к жизни.
- Ну что ж, товарищи. - Хаснош обвел взглядом собравшихся. - Кажется, все обсудили?.. Желаю вам успешной работы.
Это был уже третий райком в Буде, работу которого он проверял. Остались еще два.
И тогда с ободранного кожаного кресла в углу поднялся Мартон Андришко. Этот обычно тихий, молчаливый человек говорил спокойно, уверенно и удивительно красиво, как прирожденный оратор, и, слушая его и заслушиваясь им, люди не замечали даже его раскатистого палоцского "а". Андришко благодарил ЦК партии за доверие и от имени районного комитета торжественно пообещал работать не покладая рук.
А Хаснош, наклонив голову, внимательно слушал старого коммуниста и радовался. Кто сказал: слабое руководство?.. Вон какая у нас сила! И не в самих словах тут дело, а в той жаркой страсти и жажде дела, которые эти слова породили…
Поднявшись из-за стола, радостный и словно стряхнувший усталость, Хаснош распрощался.
Лайош Сечи пересел на его место.
- Что ж, товарищи, беремся за работу?
Уже заметно стемнело, но никому не хотелось уходить. Спорили, что-то доказывали друг другу - с азартом, вскакивая с мест, перебивая… К концу уже подходил запас пухлых, отваренных в соленой воде зерен кукурузы, выставленных в общей кастрюле на середину стола. И только когда замигали, догорая, коптилки, Сечи объявил:
- Встретимся завтра с утра.
Уже собирались уходить, как вдруг опять послышался голос Андришко:
- Товарищ Сечи, я должен кое-что передать тебе… от одного товарища… Но мне хотелось бы, чтобы все здесь услышали о нем…
Стало тихо, все выжидающе повернулись к Андришко.
- Ты помнишь молодого товарища по имени Лаци Денеш? Он был студентом университета?
- Что с ним? - Лицо Сечи посерьезнело.
В последний раз я говорил с ним совсем неподалеку отсюда - в жандармской следственной тюрьме. Его приволокли к нам в камеру после пыток, ослабевшего, без памяти. Он даже головы не мог поднять. Мы и кормили и поили его… А когда он пришел в себя, то попросил: если выживешь, говорит, передай товарищу Сечи… Ну, словом, что ему стыдно, что раньше он боялся… но что теперь он знает: умереть чистым и честным - не страшно…
Андришко умолк. Наступило долгое молчание. Наконец Сечи спросил:
- Что с ним сделали?
- Его увели на другой день. А вот сегодня от товарища Галика я узнал: замучили его палачи, убили…
- Он был мой хороший друг… - с трудом проговорил наконец Ласло. - Это он помог мне найти путь к партии… Страшно говорить, но его схватили у меня на глазах, на улице… Это было в начале ноября.
- Лаци Денеш? - переспросила Жужа Вадас. - Это не он был в Студенческом комитете?
- Да, он.
Значительно наморщив лоб, подал голос и Поллак:
- Невысокий такой, худощавый? Волосы черные?
- Были черные, - подтвердил Андришко. - Но после "обработки" по методу Петера Хайна он поседел.
- Товарищи, - поднялся Капи, - я предлагаю почтить память наших павших в борьбе друзей минутой молчания.
Все встали. Лайош Сечи смущенно перекладывал на столе бумажки, а Ласло вдруг устыдился своей неприязни к Капи.
В эту горестную минуту, посвященную памяти павших в борьбе, каждый почувствовал, как неотделимо связаны они друг с другом. И Лаци Денеш, именно их маленький Денеш, чье тело, может быть, в этот час плыло в ледоломе Дуная, сплотил воедино, создал, объединил их партийный комитет.
- Товарищи! Споем "Интернационал".
Не все знали слова гимна, да и не у всех был голос и слух. Пели наугад, как кто помнил - одни по девятнадцатому году, другие по передачам московского радио:
Весь мир насилья мы разрушим…
Но потом нестройные голоса их окрепли, слились воедино, и товарищи Лаци Денеша допели гимн, который затянул он в свою последнюю ночь… Впервые после стольких лет здесь, у подножия королевской Крепости, в самом сердце барской Венгрии, из забитых фанерой окон неслось:
…Это есть наш последний…
С собрания они вышли вместе. Молчаливой кучкой шагали по притихшему, погруженному в темноту проспекту Кристины.
- Да, теперь я совершенно точно припоминаю маленького Лаци Денеша, - бубнил себе под нос Поллак. - Он был немного бука, мы его даже прозвали "Бычком"… Но очень хороший товарищ…
Жужа Вадас шла молча: она думала о своих близких - погибшем брате, женихе, отце… Сколько людей пропало, и каких людей - честных, хороших!..
- Не к лицу нам, большевикам, лить слезы! - витийствовал тем временем Поллак. - Мы должны смотреть на вещи широко, так сказать, с размахом, рассматривать их в исторической перспективе.
Он говорил, глядя прямо перед собой, словно внушая самому себе: впервые за все это время привиделось ему, словно наяву, бледное, без единой кровинки, мертвое лицо невесты…
- Да, - говорил он, - ведь, если вдуматься глубже, и жизнь и смерть человека - явления не случайные. Мы, марксисты, не признаем категорий "случайности". Так называемая "случайность" попросту не существует. Все это - великие, всеобщие законы общественного отбора. Да, да, это они действуют на самом деле…
"Неправда! - протестовала в Ласло каждая клеточка его мозга. - Это не может быть правдой!.."
Растревоженный, он хотел услышать мнение старого Андришко, но когда они уже остались вдвоем, Ласло - что греха таить - постеснялся…
- Нет случайности? Как же так - нет? Есть! Почему же ей не быть? Или тогда выходит, что и муж Магды погиб - если это правда - по каким-то законам "общественного отбора"? Как же относиться к такой теории? Нет, нет, этого не может быть, это ложь!
Они молча шагали по Логодской, захваченные ожиданием и заботами оживающей, новой жизни.
- Люди воруют, одичали совсем, - бормотал себе под нос Андришко. - Нелегко будет… И чем кормить новых полицейских? Нужны деньги, оружие… В такое время набирать с улицы не станешь… Вот завтра соберем Национальный комитет…
- А знаешь, - воскликнул вдруг Ласло, - как ту глыбищу сбросили в воронку, будто и настроение у нас в доме изменилось! Или мне это только кажется?..
Сквозь черную бумагу затемнения из окна второго этажа пробивался едва заметный, подслеповатый лучик света. Внизу во дворе кто-то стучал молотком.
- Ведь как много значит, когда что-то удается! - добавил Ласло и с почти суеверным страхом подумал: "Хорошо бы и завтрашнее, первое, заседание Национального комитета удалось!"
2
- Не делом ты занимаешься! - ворчала г-жа Качановская, "честная вдовушка" с улицы Аладар. Она взяла из миски щепоть отваренной кукурузы и ждала, пока с пальцев стечет вода. Манци - в одной комбинации - стояла перед пышущей жаром печкой и ногтем соскребала с головешки сажу. С конца пальца сажа затем перекочевывала на ее лицо, дорисовывая недостающие морщины, черные круги под глазами, безобразные пятна на лбу, в уголках рта.
Время от времени она любовалась своей "работой", заглядывая в прислоненный к стене осколок зеркала.
- Говорю же я тебе: не делом занимаешься! Сейчас головой нужно думать… Осталось у тебя хоть что-нибудь от этих? А ведь есть-то нужно! Что? Бобы да кукурузу? С них сыт не будешь, только разжиреешь. Хотя, - взглянув на Манци, заметила г-жа Качановская, - скажем прямо, тебе бы и потолстеть немножко не грех. "Первым делом телеса, - в них вся бабская краса", - говаривал, бывало, мой покойный муженек… А про таких, как ты, он так выражался: "Задок, что чесночный зубок", - или еще скажет, бывало: "Хвост шилом".
Про себя Качановская думала: "И что в ней может нравиться мужикам? Мордашка, что ли, - маленькая, как у кошечки, а глаза - большущие? Или походка вперевалочку, - не идет - танцует. Да только разве девчонка что в этом соображает? В жизни - и вообще? Можно понять красивую девушку, когда она ломается, упрямится, следит за собой: замуж хочет выйти. Это понятно". Может понять г-жа Качановская и другую девушку, сама и скажет: "Видно, такой уж характер…" Что же, г-жа Качановская - женщина честная, это любой подтвердит, но ханжой ее не назовешь. Бывают девушки с "таким характером" - это она понимает. Но тогда уж иди до конца! И с умом… Бывали здесь, скажем, немцы. Офицеры! Один даже капитан. Гансом звали. Красивый мальчик, готов был в лепешку разбиться, только бы угодить девчонке. А она? Не улыбнется, бывало, не то чтобы там пококетничать. Офицерик заговаривает, ухаживает за ней, а она молчит, как рыба. Ждет, пока тот скажет прямо: ну что, пошли? Тогда встанет и эдак вперевалочку поплетется в свой "кабинет". Зачем же так, без души?.. И хоть бы попросила у офицерика что-нибудь, пожаловалась бы на нужду. Ведь и это тоже можно сделать - тонко, по-умному. Позднее, к примеру, когда все уже по подвалам расползлись, Ганс сам предложил Манци место в немецком убежище под Крепостью. Колбасу кругами, консервы, вино - все готов был достать для нее. Так нет - здесь, говорит, останусь, я, мол, привыкла. И кого ради? Может быть, все из-за этого своего!.. Тоже не поймешь, чего она от него хочет! Замуж за него выйти? За грузчика? Да к тому же пьянчужку? А хоть и так - опять непонятно: почему прогнала его?
Нет, не укладывалось все это в голове у г-жи Качановской. И, глядя на девчонку в одной комбинашке перед печкой, мазавшую себе лицо сажей, все больше выходила из себя:
- Зачем ты это делаешь? Чего добиваешься? Барышням Корнзэкер подражаешь? Потому что те боятся за свои сморщенные рожи: как бы кто не позвал их "картошку чистить"?
Манци остановилась перед Качановской.
- Потому! Не хуже я всех этих Корнзэкершей и их служанок! Вы думаете, я не знаю, зачем они дали мне блузку, флакон одеколона и пудру? Не знаю? Почему и немцев все время ко мне посылали?
Она распахнула дверцу печки; на потрескавшейся кухонной стене затрепетали отсветы красного пламени. Манци бросила головешку обратно на уголья.
- Нет. Теперь и я не помадой наштукатурюсь, а сажей! Как они. Хотела бы я посмотреть на них - как теперь у них глазища от удивления на лоб выскочат!
- Ты с ума спятила! - объявила г-жа Качановская. Набив рот вареной кукурузой, она пустилась в рассуждения: - Мужик - он всегда мужик! Будь он венгр, немец, русский или кто там еще… готтентот, что ли. Ему баба нужна. Как хлеб, а может, и еще больше. Так говорят… Потому как я сама, да и мой бедный муженек, царствие ему небесное, ему, конечно, все равно было… Но я и так знаю, потому что вижу, так оно и есть. Возьми хотя бы этих русских. Не такие они вовсе, как нам их немцы расписывали. Сама видишь: чисто одеты, всегда выбритые, здоровенные, сытые. Значит, есть у них что жрать. Вон у Цехмайстера они склад замурованный нашли в гараже на Тигровой улице, а позарились они хоть на что-нибудь: на муку, на сало? Черта с два! Созвали гражданских - разбирай, говорят! А сами стоят, посмеиваются. Ну конечно, бутылку водки в карман сунули - господи, солдаты ведь! Так что не думай - есть у них все! Они сами могут нам дать и еще дадут - вот увидишь… Да и так уж давали задаром всем, у кого детишки есть. Добрый народ… Покойник, муженек мой, был на русском фронте в первую мировую, так что я - то уж знаю. Здесь они вот уже две недели, - бывает, и кричат и шумят, кто их там разберет, язык-то непонятный, - а слышала ты хоть раз, чтобы они обидели кого? А ты рожу себе мазать! Барышня! Ну, чего ощеряешься?
- Вы сказали: "бафысня"! - прыснула Манци.
- Ну и что тут смешного? Исхудала я так, что вот уж и протез зубной во рту не держится! Над чем тут смеяться?
Манци удалось наконец придать лицу серьезное выражение и с подобающей почтительностью слушать вдовушку. А та продолжала обиженно ворчать:
- Между прочим, промеж них тоже господа имеются. Что из того, что коммунисты они и так далее, а господа свои у них тоже есть. Офицер - и у них офицер. Так что можешь и ты найти по себе такого, что и заботушки с ним знать не будешь!
Манци засунула головешку подальше в печку, закрыла дверцу, греясь, постояла возле нее.
Видя ее колебания, г-жа Качановская на минутку остановилась, а затем снова принялась за свое:
- …Вон к Хорвату поместили на постой капитана одного. К настройщику роялей из двадцать пятого дома… На днях встречаю я жену Хорвата, за водой вместе ходили, так она такие чудеса про него рассказывает: он и деликатный, и такой вежливый… Настоящего чаю пачку им подарил. Звала Хорватша меня к себе на чай. Хочешь - можешь и ты со мной пойти…
Госпожа Качановская не ожидала столь быстрого действия своих слов. Не успела она умолкнуть, как Манци сняла вдруг с печки чайник с горячей водой, вылила воду в таз и ожесточенно принялась намыливать лицо, только что с таким тщанием разрисованное сажей.
- Ты в своем уме?
- А что? - докрасна натерев нос полотенцем, удивилась Манци. - Делаю, как вы сами мне сказали!
Но именно это всегда и выводит г-жу Качановскую из себя.
- От тебя никогда не добьешься: хорошо ли, плохо ли… Хоть бы буркнула что в ответ!
- А какая разница, хорошо ли, плохо ли…
Манци быстро, буквально в несколько секунд, оделась, выудив из кучи сваленной на кровати одежды полученную от Корнзэкерши шелковую блузку и теплую суконную юбку.
- Но ведь хочешь же ты чего-то от жизни?.. - настаивала г-жа Качановская. - Представляешь ее себе как-то?
- А зачем хотеть? Только настроение себе портить!
Манци присела на стул и, смотрясь в осколок зеркала, стала причесываться. Густые, спутанные волосы потрескивали, рвались, неохотно поддаваясь большезубому гребню.
- Человек, тетя Лина, что магазинная касса. Нажмут кнопку, он поворчит-побурчит немного, а потом и чек выскочит. Какая кнопка, такой чек… Да кнопки-то не я нажимаю…
- А кто же?
Манци пожала плечами.
- Другие… Весь свет! Я только одно знаю: пусть как есть, так все и останется… А я поворчу-побурчу и выдам чек… Мне и хорошо.
Вдове не хотелось пускаться в спор.
- Ежели русский капитан дома, - сказала она деловито, - я ему представлю тебя как свою дочку. Да брось ты помаду эту, пудру. И без них хороша. Капитан по-немецки знает, я сама с ним потолкую!
Снаружи кто-то сильно постучал в дверь - палкой или прикладом. Вдовушка, побледнев, вскочила. А Манци даже не вздрогнула.
Нетерпеливый стук повторился.
- Выйди ты… Ты выйди…
Страх у г-жи Качановской прошел, только когда из передней донеслось знакомое басовитое гудение Шани Месароша. Страх прошел - пришло новое беспокойство. Грузчик был необычно торжествен и важно-нетороплив; На нем было черное, вычищенное суконное пальто. В петлице - красная бумажная гвоздика, под нею - самодельная, вырезанная из жести пятиконечная звездочка, покрашенная суриком. И заговорил он не как всегда:
- Сабадшаг! Дворник наш прохвост, сбежал в первый же день. А я переехал в его квартиру: большая, отличная комната с кухней. Пью теперь только воду. Единственную бутылку вина, что мне досталась из Цехмайстерова тайника, и ту в комитет отнес. Потому как они меня в партию принять не захотели… Говорят, я "люмпен" и жизнь веду беспорядочную… А я за тобой, Манци, пришел… Тебе тоже теперь больше так жить нельзя. В порядок надо жизнь нашу приводить. Дружок мой, Янчи, в квартире младшего дворника останется! На одного места там хватит. А столоваться у нас будет…
Лишь теперь г-жа Качановская опомнилась.