В период немецкой оккупации Венгрии Озди переехал в Будапешт. Партию его в это время уже распустили, депутатов изгнали из парламента. Поскольку на его родине, в Нограде, нилашисты развили весьма бурную деятельность, он стал побаиваться репрессий из-за своего оппозиционного прошлого, а больше всего из-за жены. В Буде у них был небольшой особнячок, а когда его разбомбили, Озди перебрался в пустующую квартиру приятеля. Здесь его и застало Освобождение. На дебреценскую сессию парламента он уже не попал, а теперь вот вынужден был растрачивать свои силы и способности на жалком посту председателя районного Национального комитета.
За последние годы люди пристрастились к внешней политике, а Озди еще в дни Мюнхена предсказал мировую войну и то, что немцам не удастся захватить Англию. А в сороковом году он изрек: "Сильнее всегда та собака, которая ввяжется в драку последней! Присматривайтесь к Америке и России". И очень рад был, когда приятели потом вспоминали: "Говорил же Озди!" Озди скромно улыбался: "Просто у меня есть свои политические концепции. А у тех - нет". Палец его при этом обращался за луг и кукурузные поля, в сторону телеграфных столбов, шагавших вдоль железной дороги к Пешту - туда, где находилось правительство, генштаб, немцы, - одним словом, "те".
Озди и сейчас имел свои концепции, и, пока Саларди говорил, он с удовлетворением, хотя и со злобной нетерпеливостью, пришел к выводу, что у "этих" тоже нет концепций.
В конце концов Озди решился выступить.
- Уважаемый господин секретарь! Сила каждого государства измеряется авторитетом его правопорядка. Вот правительство приняло постановление об общественных работах. Ведь это мы с вами приняли постановление - не так ли? А теперь вы хотите, чтобы мы сами же выбросили на свалку это постановление?.. Политика - наука экзегенций!
Все прислушивались к его словам, даже Альбин Шольц приоткрыл глаза.
- Это не мои слова, - скромно возразил Озди в ответ на восторженные взгляды, - это сказал Лайош Кошут. Существуют границы, в пределах которых мы должны двигаться. Эти границы определяются законами государства. Господин Новотный, заместитель председателя управления, любезно сообщил нам, какие силы имеются в нашем распоряжении в сих отведенных нам границах. И это следует принять к сведению и господину военному коменданту района…
- Погода не захочет принимать к сведению!..
…Население района и без того обеспокоено многими вещами. Мы не должны зародить в людях убеждения, что и мы не охраняем правопорядок.
- Очень скоро население начнут беспокоить трупный запах и зараза.
…Это - пробный камень. Или, как правильно выразился господин секретарь, - испытание на прочность нашей свободы и нашего права на доверие людей!
- Испытание нашей воли к жизни - об этом сейчас идет речь!
Они перебивали, старались перекричать друг друга. Андришко уже давно просил слова. Наконец, воспользовавшись секундной паузой, он встал.
- У нас под стражей сто двадцать нилашистов. Пока их заберут от нас в лагерь, можно и их направить на работы. Пусть искупят хоть малую толику того вреда, что они тут натворили…
Немного утихомирившийся Озди кивнул:
- Хорошо, пусть выскажутся и остальные члены комитета. В конце концов это дело касается не только нас двоих.
Поллак и Сакаи попросили слова одновременно.
- Поддерживаю предложение моей партии! - произнес Поллак торжественным тоном.
Сакаи пообещал, что типография на две недели отложит восстановительные работы. Как бы ни были они важны, это дело поважнее.
Даже Сирена Форро и та "с медицинской точки зрения" согласилась с Саларди.
Решение в конце концов приняли единогласно: захоронение важнее всех прочих задач, поэтому на две недели отменялись освобождения от общественных работ и все партии обязывались принять участие в мобилизации населения.
Незаметно подошел обеденный час.
Служитель принес председателю управления котелок баланды и тоненький ломтик хлеба. Участники совещания поднялись с мест, начали прощаться.
- Большая к вам просьба, - обратился Озди к председателю. - У меня, а точнее - у моей жены, был в свое время домишко, здесь, рядом, на Логодской улице. Разбило его… Но когда мы съехали оттуда, в подвал зачем-то спустились полицейские. Соседи говорят: двое полицейских так и остались там, под обломками. Прошу вас выделить несколько человек в порядке общественной повинности. Чтобы разобрать руины и похоронить убитых.
И он оглянулся вокруг, всем своим видом как бы говоря: вот, я хоть и не согласен с решением, а выполняю его.
Озди вышел вместе с адвокатом Гондошем. По дороге они заглянули в кабинет к Новотному.
- Ну, что ты на это скажешь?
Новотный пожал плечами.
- Нужно попробовать. А там посмотрим. Присаживайтесь! - показал он на стулья.
- Считаешь, что против ветра не следует?..
- Во всяком случае, - снова пожав плечами, отвечал советник, - когда мы со всем этим покончим, огромная глыба свалится с моих плеч. Санитарный врач мне уже все уши прожужжал…
- В данном случае "ветер" - не санитарный врач, - рассмеялся Озди. - Ну, да не в этом дело… И в сорок третьем, после Сталинграда, и когда американцы высадились на континенте, я говорил, что последнее слово все равно останется за нами, европейцами. А военный комендант… пусть пока покомандует… У меня вопрос к тебе, - повернулся он к Гондошу. - Как к юристу… Каково твое мнение об этих общественных работах в принципе? - И, не дожидаясь ответа, сам же продолжил: - Насколько я помню, в истории Венгрии еще не было такого прецедента? Выходит, мы создадим его впервые. Прецедент принудительного труда! Поправ принципы свободы труда!
Гондош кивнул.
- И ведь что самое интересное, попран будет именно тот принцип, во имя которого союзные нации сражались против Гитлера. Но что делать? Ты же сам только что привел слова Кошута о науке экзегенций.
- Есть, разумеется, экзегенции и другого рода! Если бы мы сейчас объявили: каждый, кто согласен восемь часов в день работать по указанию управления, получит четверть кило или даже пусть только сто граммов сала и буханку хлеба, - сколько бы людей явилось добровольно, как ты думаешь?
- Сколько? Да все, сколько есть живых в районе - четырнадцать тысяч, - засмеялся Гондош. - Включая меня.
- За кило хлеба и сто граммов сала! По ценам мирного времени - за пятьдесят филлеров, или за десять американских центов… Уже с утра, с пяти часов, толпились бы люди, мечтая поскорее получить в руки лопату или кирку… За два с половиной доллара в месяц! За одну сотую того, что Америка платит рабочему военного предприятия!.. Вот о чем идет речь!
- Да, да! - согласился Гондош.
- Принудительным трудом нам никогда не восстановить Будапешт. С помощью же денег - за десять - двадцать лет. Но при этом не следует забывать, - он поднял вверх указательный палец, - что у Америки на каждые десять центов есть кило хлеба и сто граммов сала. А это заставляет задуматься.
- Вот именно: Заставляет!
- А у нас на каждые десять центов - один рабочий. Это тоже заставляет призадуматься.
- Еще как!
- Ну, так вот, - потирая руки, провозгласил Озди, - будем надеяться, что люди в конце концов и сами умеют думать. Не так ли?
Новотный ни словом не принял участия в дискуссии. Он все что-то перекладывал на столе, ровнял стопки бумаг и загадочно улыбался.
Сакаи и Дороги тоже вышли вместе. Они торопились в свой партийный комитет. По дороге они заглянули к Палу Хайду. Осада беспощадно обошлась с его старинным домом: от крыши уцелели лишь обломки стропил, а со стороны двора рухнули и стены. В квартиру Муров, например, можно было теперь попасть через гору обломков по сколоченной из реек лестнице-стремянке.
Сапожник тоже обретался теперь в своей бывшей мастерской - единственном уцелевшем помещении изо всей квартиры. В спущенной до пола железной шторе была вырезана дырка, и через нее выведена труба чугунной печурки. Еще одна дырка, заклеенная бумагой, заменяла окно. Хайду лежал и стонал, у него все еще болело колено. "С месяц, не меньше, проваляюсь, пока заживет", - сообщил он своим гостям.
Сакаи с воодушевлением рассказал о только что окончившемся заседании Национального комитета.
- Отбили атаку Озди! - радовался он.
Хайду слушал его внимательно, хотя и с несколько покровительственной усмешкой.
- Мне уже давно не нравилось, - рассказывал Сакаи, - что у нас все так гладко получается с буржуями. А тут они наконец показали свои клыки. Ничего, пусть кое-кто отведает, что такое труд. Лопаточкой да киркой!.. Теперь и чинушам из министерств не открутиться… Вытащим на свет божий всех, кто и по убежищам отсиживается!
- Спокойствие! Спокойствие! - Хайду попытался подняться, неловко повернулся и вскрикнул от боли. - Спокойствие! - Теперь эти слова и болезненная улыбка словно были адресованы самому себе. - Ну, зачем так яростно, дружище Сакаи!..
- То есть как "яростно"? Неужто мы допустим, чтобы все тут сгнило?..
- Тс-с! Не об этом я. Заставить их работать надо… А только проводить, это в жизнь предоставьте коммунистам да русским!
Сакаи, изумленный, уставился на Хайду, который заговорщицки перемигнулся с Дороги.
- А ты соображай! - принялся он наставлять Сакаи. - Тут надо действовать тонко… Нам ведь не безразлично, что о нас население будет думать? Война протянется еще месяца два, не больше. Ну ладно, собрались они там, в Дебрецене, сколотили правительство, парламент. Распределили: столько-то мест - коммунистам, столько-то - соц-демам, столько - "мелким хозяевам". Только в один прекрасный день всему этому придет конец! Депутатов будут выбирать! Верно? - Хайду снова посмотрел на Дороги, тот понимающе закивал. - В том числе и тебя, дружок Сакаи, - в Национальный комитет будут выбирать. А только будут ли?.. Теперь понял?
Еще бы, конечно, понял Сакаи. Не понимал он другого. По правде говоря, он и прежде не видел разницы между коммунистами и социал-демократами Хорошо помнил девятнадцатый год, когда обе партии слились. Все, что происходило в партии после того, он считал вопросом тактики. И когда социал-демократические вожаки поносили коммунистов, он не принимал этого всерьез. Разве в годы войны они не одинаково болели за русских? И разве не русские освободили их всех? Или его дружба с Пали Хорватом порвалась, когда Хорват стал коммунистом? Молодой парень, только вступает в политическую жизнь, понятно, что он пошел к коммунистам!..
Между тем Хайду и Дороги заговорили о какой-то автомашине. Речь шла о грузовике типографии, забытом при эвакуации города во дворе дома на улице Вербёци. Перед самым началом осады шофер с несколькими приятелями загнали грузовик под свод подвального входа и замуровали его там. Теперь было в самую пору посмотреть, уцелела ли машина, и получить на нее лицензию от имени партии. Нужно было начинать доставку продовольствия из деревни.
- Понял, дружок? - подмигнул Хайду Сакаи. - Людям хочется хоронить только свининку, да притом в собственном чреве. И это будет лучшей агитацией, понял?
- Понял, - отвечал Сакаи без большой убежденности.
Четыре часа дня, но под тяжелым серым пологом туч вечерние сумерки наступили рано и быстро. Подняв меховой воротник пальто, надвинув низко на лоб мягкую шляпу с загнутыми полями и сунув руки в карманы, советник Новотный заспешил домой. Под мышкой у него топорщился туго набитый портфель: рабочий день короток, все время отрывают посетители, приходится каждый вечер работать дома, при свечке. В его ведении - общественные работы и квартирные дела. А в последние дни ему же передали еще и здравоохранение, и санитарный отдел. В городском управлении многие так и не могли взять в толк, почему Новотный не согласился стать председателем, предпочел быть заместителем. Может, из скромности, из уважения к политическим заслугам Немета? (Правда, Новотный и сам не работал при нилашистах, не являясь в управление с 16 октября, но все же именно Немет "помешал эвакуации, из города, угону в Германию миллиона жителей"). Впрочем, всем было известно, что в управлении теперь ворочает делами Новотный.
До площади Новотный и его шеф шли вместе.
- Шольцу бутыль самогонки прислали из Помаза! - поделился новостью Немет, и глаза его заблестели. - Пригласил отведать. Пойдешь?
- Не успеем обернуться до комендантского часа.
- Да кто его теперь соблюдает? Наконец, мы и там можем переночевать. Ну, идешь?
- Нет, спасибо, пожалуй, не пойду.
Новотный торопливо шагал по улице Аттилы, по "проселку", проложенному через груды хлама танками и грузовиками. Он осторожно, привычным движением протиснулся в щель между створками. В этот момент до него из темноты двора долетел тихий шорох и чье-то посапывание.
"Крысы, что ли?" - подумал он и брезгливо отпрянул в сторону. Однако его остановил испуганный, хриплый шепот:
- Господин советник, это я…
Понемногу свыкшиеся с полумраком подворотни глаза Новотного различили приземистую фигуру в дверях дворницкой. Кумич!
- Заходите, господин советник. Не бойтесь, здесь никого нет.
Ошарашенный неожиданностью встречи, Новотный, сам не зная почему, последовал за Кумичем. Только уже очутившись в кладовке дворницкого жилища, он пришел в себя. На полке в баночке из-под сапожного крема мигала коптилка. Крохотное оконце, выходившее в "световой колодец", было заставлено кухонной доской для раскатывания теста.
- Как вы осмелились вернуться сюда?! - грубо рявкнул Новотный.
Дворник испуганно заморгал. Он был оборван, невообразимо грязен и распространял вокруг себя вонь человеческих нечистот и еще чего-то кислого и затхлого. Лицо поросло многонедельной щетиной, волосы - как у дикаря, глаза - бессонные, налитые кровью.
- А куда же мне еще, господин советник? Должен я домой. Добро мое, жена… ну и с вами, господин советник, опять же потолковать хотелось…
Кумич говорил быстрым, торопливым шепотом, словно повторял заученный наизусть текст.
- У меня шурин один живет в Будафоке. Член нашей с вами партии. Сторожем работает в винных погребах Тёрлеи. Там я и скрываюсь, за бочками. Место надежное. Он меня каждый день навещает, есть приносит. Ничего, продержусь я там, пока воротятся…
- Кто вернется?
Лицо Кумича сделалось непонимающим.
- Стрельбу-то я слышу…
- Стрельбу?
- Весь день трясется земля. Там, в подвалах, хорошо слышно…
- Фронт недалеко. Под Эстергомом.
- Воротятся. Нескольких дней дело, говорят.
- Не вернутся сюда больше немцы.
На лице Кумича отразилось отчаяние. Казалось, он вот-вот расплачется.
- Воротятся, господин советник, ей-богу, воротятся. Знаете, сколько танков у них, оружие опять же секретное. Только теперь его и применяют. Вы же знаете: весны они дожидались. Затем я и пришел, затем ждал вас столько часов, чтобы с собой позвать, брат Новотный, господин советник… По зорьке пойдем, - торопливо зашептал он. - Дорога надежная. Места там на нас обоих хватит. Шурину я уже сказал, что брата своего партейного приведу с собой…
Лицо Новотного посуровело.
- Вы пьяны, Кумич, или совсем ополоумели?! С каких это пор я - ваш "брат"? Это я - то - заместитель председателя районного управления, один из руководителей демократических органов власти столицы! Да как вы смеете говорить мне такое? Как вы вообще осмелились показаться мне на глаза? Если завтра утром я еще застану вас здесь, в доме, я пришлю за вами полицию. Пьяный болван!
Новотный круто повернулся и ушел.
А Кумич хотел еще что-то сказать ему и даже зашевелил губами… Теперь он стоял испуганный, уставившись в одну точку, как пьяный или помешанный. Ему хотелось одного: исчезнуть, сгинуть. Или выбежать во двор и орать, ругаться, да так, чтобы завалился вконец этот хлипкий домишко… Но он просто стоял и смотрел прямо перед собой, вытаращив глаза.
Ласло одержал победу в Национальном комитете, но была ли это действительно победа, должно было решиться сейчас.
Днем они встретились, чтобы обсудить задачу. Подошли и другие коммунисты. Распределили между собой кварталы, дома, договорились, что и как делать. Разошлись около пяти. Ласло хотел поскорее добраться до дома, по дороге заглянув только к советскому коменданту. На углу улицы Аттилы он все же остановился. Два угловых дома были разрушены, но зато третий, со стороны улицы Алагут, четырехэтажный, почти не пострадал. Ворота его были открыты.
С каким чувством неловкости и волнения вступал Ласло прежде в чужой дом! И всегда приходил в замешательство от обычного вопроса: "Вы к кому?"
Отныне все это было в прошлом! Каждый дом в районе стал ему теперь словно родным. Он стучал в первую же дверь на первом этаже.
- Скажите, кто здесь управдом, где он живет? Я - секретарь Национального комитета. Соберите, пожалуйста, жильцов дома.
Собрались в привычном всем месте, в убежище, для многих все еще служившем жильем. Ласло говорил с людьми просто, словно в узком семейном кругу, и только позднее сам удивился, что собравшиеся слушали его, затаив дыхание, как какого-нибудь великого оратора.
…По подсчетам главного санитарного врача района, на улицах и дворах - огромное количество разлагающихся трупов: около ста вагонов. Я знаю: нас мало, и слабы мы, и нет у нас инструмента… Но ведь речь идет о наших жизнях!..
Первым после него выступил высокий темно-русый мужчина. Лицо его показалось знакомым Ласло - чистое лицо, с открытым по-детски взглядом. Может, это тот, кто предложил использовать вальцы от гладильной машины, когда они мучились с бетонной глыбой?
- У себя на железной дороге мы уже сделали это. Большую часть в Чертовом рву закопали. Теперь еще бы негашеной известью залить… Нас там человек восемьсот. Конечно, мы вам помочь придем. Я вот о чем думаю, - если бы только специалисты нашлись. Взрывчатки-то вон на улицах сколько валяется! Не копать надо рвы, а взрывами их сделать. А то пока это мы лопатами да кирками в мерзлоте выроем…
Управляющий домом был здесь молодой паренек, хилый, с худощавым, ввалившимся лицом. Ходил он, опираясь на две клюшки: перебило ноги во время осады. Этот самую настоящую лекцию прочел - высоким, проникновенным голосом:
…Природы трупного яда мы еще не знаем, но известно, что, если он попадет в живой организм, наступает неизбежная смерть. Врач при вскрытии оцарапает руку - и уже нет ему спасения! Сколько таких случаев было!.. Товарищи жильцы, вы, конечно, слышали об открытии доктора Земмельвейса… А теперь представьте себе, что огромное количество этого яда начнет беспрепятственно распространять свое тлетворное действие. Вспыхнут такие заболевания, каких, может быть, еще и медицина не знает или которые уже не встречаются со дней средневековья: чума, мор… И я очень рад слышать, что Национальный комитет занимается этим вопросом!
- Сколько человек выйдут?
Воцарилась немая тишина, пока ее не нарушил женский голос:
- Все, конечно.
Управляющий торжествующе посмотрел на Ласло.