Члены проверочной комиссии слушали этот спор со все более возрастающим беспокойством. Они не понимали, чего прицепился к человеку Саларди, и встревоженно перешептывались между собой. Ласло заметил это и смутился.
- Могу только одно сказать, - проговорил он. - Мне довелось несколько дней проработать в мобилизационной группе… Начальник группы, сам старый нилашист, и тот вас боялся… Нет, кого попало там не держали. Так что ваш маленький чин ни о чем еще не говорит!
Молодой человек пожал плечами.
- Вероятно, в известном смысле мне везло… А в общем-то ведь и вы тоже там были. Но какое это имеет значение?
- Минуточку, господа, - проснувшись от своей вечной дремы и извиняюще улыбнувшись, вмешался Альбин Шольц. - Дело, на мой взгляд, совершенно ясно. Объяснения, которые молодой человек дал на твои вопросы, Лаци, дорогой мой, можно считать исчерпывающими. Мне, например, отчетливо ясна вся ситуация. Сам старый вояка, я очень хорошо знаю жизнь в армии.
Молодой прапорщик усердно кивал головой, а Шольц продолжал:
- В соответствии с инструкцией мы вывесили за восемь дней до вызова на комиссию объявления. Не было подано ни одной жалобы. Зато явилось много людей, подтвердивших его честное, патриотическое поведение. Мне кажется, господа, - обратился он к остальным членам комиссии, - что картина настолько ясная, что можно бы и решать.
Ласло вынужден был уступить. Горлопана нилашиста признали лояльным по отношению к демократии.
- Ты просто во власти личных эмоций и воспоминаний, - утешил Ласло Альбин Шольц. - Будь этот человек действительно какой-то там фигурой у нилашистов, уж они его по меньшей мере старшим лейтенантом сделали бы. После трех лет-то службы в армии и его служебного положения на "гражданке"!.. Уж в этих вопросах я как-нибудь толк знаю. Трусил парень, как многие другие, а может быть, еще и больше других. С перепугу орал и важничал.
Затем дошел черед до Новотного.
Из анкеты следовало, что советнику Новотному - тридцать шесть лет, холост, восемнадцать лет служит в городском управлении, доктор государственного права, в правых партиях и организациях не состоял. Стремительной карьерой обязан своим знаниям, усердию, а также родственным связям. Отец - политик-либерал, сам он тоже разделяет либерально-демократические взгляды. После 15 октября 1944 года на службу не являлся, Салаши не присягал. Ни жалоб, ни положительных отзывов от свидетелей на него не поступало…
- Господина советника мы знаем, его работу ценим, - сказал Альбин Шольц. - Думаем, что его деятельность и сейчас чрезвычайно полезна новой Венгрии. - И, оглянувшись вокруг, словно он был председателем, подытожил: - Дело чистое, ясное!
- Господин советник был награжден немецким орденом Орла, - заметил Ласло.
- Да, - подтвердил Новотный, как всегда, приветливый, с гладким, будто только что выбритым лицом и отливающей блеском шевелюрой. - В сорок третьем сюда приезжала административная делегация из Берлина. Изучали работу городского управления, в особенности вопросы обслуживания населения. Водоснабжение и газоснабжение входили в круг моей деятельности. Когда немцы уезжали, по принятому тогда обычаю, мы обменялись с ними орденами. В зависимости от должности и чина одним достались большие, другим - меньшие награды. Я был советником - мне дали орден Орла. Носить я его никогда не носил.
Члены комиссии закивали головами. Ласло был в замешательстве: как ему теперь задать следующий вопрос?
- Есть слухи, - начал он, - вернее, я знаю из весьма осведомленного источника, что вы были тайным членом нилашистской партии…
На лице Новотного лишь на миг появилось выражение изумления, но оно сразу же сменилось презрительной усмешкой.
- До сорок первого года работникам городского управления запрещалось вступать в нилашистскую партию. Да и позднее тоже на нилашистов многие косо посматривали. А после девятнадцатого марта сорок четвертого и особенно после пятнадцатого октября было бы, пожалуй, даже странно, что кто-то старался бы в тайне сохранить свою принадлежность к нилашистской партии.
Ответ ясный: смехотворное обвинение. Ласло становилось уже не по себе. Подозрительные, непонимающие взгляды ощупывали его со всех сторон, словно говоря: "Что с тобой сегодня, не с той ноги встал?"
- Вполне допускаю, что вы уже в октябре правильно оценили политическую обстановку. Но возможно и другое, а именно, что вы еще и в тридцать восьмом, поддавшись уговорам или господствовавшим в тот период настроениям, пошли на так называемое "тайное", не связанное ни с каким риском, членство. В то время многие так делали, и это само по себе еще не является тяжелой виной.
- Я тоже не считаю это виной, - поспешил подтвердить Новотный. - Очень многих сбила с пути нилашистская пропаганда… в том числе и честных рабочих… Верно ведь? Зачем нам это отрицать? Поверьте, господа, поступи я так тогда - я вписал бы это в свою анкету. Лучше уж самому сказать, чем ждать, пока скажут другие. Но если ходят такие слухи, я прошу назвать тех, кто их распространяет! - Он слегка покраснел: благородное негодование может и самого хладнокровного человека вывести из себя. - Я не ссылался здесь, перед комиссией, на свидетелей, но, если нужно, могу назвать многих, заслуживающих доверия, людей. Жена господина секретаря Сечи более двух лет прожила в моем доме. Сам господин Сечи, когда не служил в армии, тоже жил у нас. Толковая служанка всегда как на ладони видит всю жизнь хозяина. Ведь будь я нилашистом или другом немцев, я бы и встречался с соответствующими людьми и высказывался бы так…
Новотный очень осторожно подбирал слова, однако ему уже удалось посеять в душе всех членов комиссии одно и то же подозрение.
А Ласло не давала покоя мысль о том, что он дважды потерпел поражение. Он был зол и на себя и на Сечи. В довершение ко всему от него же получил еще и упрек:
- Нужно было вымести из управления этого человека! Вот посмотришь, сколько нам еще придется с ним намучиться!
- Вот и надо было тебе лично явиться в качестве свидетеля.
- Откуда же я мог знать, что ты такой неловкий!
- Альбин Шольц, например, да и другие и без того решили, что я просто… ну придирался к нему, что ли… Потому что твоя жена у него о свое время в прислугах была!..
- Вот поэтому я и не хотел сам идти в свидетели.
- Так что же мог сделать я?
- Мягкотел ты, уступчив. Стоит им поджать хвост и пожалобнее посмотреть на тебя, как ты уже и расчувствовался…
Вот какие события предшествовали заседанию партийного комитета.
Едва началось заседание, Капи заговорил о деле Штерна.
- И зачем надо было прогонять его? Ну и пусть бы человек устраивал для нашей партии эту свою народную столовую.
- Столовая будет независимо от этого.
- Нам самим была бы от этого только польза!
- Надо же и членам райкома где-то столоваться! один месяц я успел проесть зимнее пальто и два костюма. Как, впрочем, и вы! Так дальше жить нельзя. Содержание помещения районного комитета тоже чего-то стоит. Откуда нам на это взять денег? Прошлый раз я предлагал продать часть реквизированной мебели - мне говорят: "Мы не мебельный магазин". Притащил я сюда эту самую аптеку, дорогие лекарства, - "Мы не аптека". Теперь нахожу человека, желающего открыть народную столовую, - "Мы не трактирщики". - Капи махнул рукой. - Мы - не материалисты, вот в чем беда!
- Чего ты хочешь? Чтобы мы приняли в партию крупного торговца?
Формально я тоже был крупным торговцем. Взялся в свое время помочь одному бедному, преследовавшемуся человеку. Только не на это нужно смотреть! А на то, что я был партизаном, с оружием в руках боролся против фашизма. Верно? Так и он: в свое время был крупным торговцем, а сейчас вот приходит к нам и предлагает открыть для нужд партии народную столовую. Бескорыстно, исключительно в наших интересах. Вот на что нужно обращать внимание!
Даже Стричко - всегдашний противник Капи - теперь вдруг повернул против Ласло. Впрочем, трудно было понять, куда он гнет.
- Выходит так, - печально покачивая головой на тонкой птичьей шейке, говорил старик, и его очки в проволочной оправе все время норовили сползти набок. - Если хочешь съесть тарелку супу, то обязательно дай на ней нажиться капиталисту. Так разве за это я боролся и страдал всю свою жизнь? Да еще и помещение этому капиталисту предоставь?! Нет уж, дудки! Не затем мы страдали, не за это боролись!
- Так что же нам делать?
- Не дадим больше капиталистам пить нашу кровь!
- Но что ты предлагаешь сделать-то? Принять его в партию?
На этот вопрос Стричко не пожелал ответить и только фыркал да ворчал что-то себе под нос.
Зато Поллак "принципиально" разобрался в вопросе:
- Партия поддерживает частную инициативу, помогает торговцам производить закупки на селе. Поэтому не прав Ласло, когда он упрямо отталкивает от нас человека, пусть капиталиста, но в соответствии с указаниями партии ищущего сближения с нами. С другой стороны, партия, конечно, против спекуляции и черного рынка, и нашей целью является равное и справедливое распределение материальных благ, свободное от эксплуатации покупателя торгашом. Прав поэтому Стричко, говоря, что было бы ошибкой передавать торгашам единственное в районе уцелевшее помещение. Непозволительный либерализм! Непозволительный!
Андришко не было, остальные предпочли не вмешиваться в дискуссию. Только Жужа Вадас, как всегда, даже когда ничего не понимала, одобрительно кивала на каждое слово Поллака. Сечи никак не мог забыть предыдущего спора с Ласло насчет Новотного, и сейчас Поллак подбросил ему именно то слово, которое он искал:
- Ты - либерал! И это правда. Либерал и плохой политик!
Стричко, Поллак и Жужа Вадас возвращались домой вместе.
- Меня беспокоит, что вся наша административная политика оказалась сосредоточенной в руках Саларди, - сказала Жужа и с детским благоговением посмотрела на Поллака, ожидая его одобрения. Но на лице Поллака не дрогнул ни один мускул. Он напряженно и глубокомысленно смотрел прямо перед собой.
- Сечи я тоже не совсем понимаю, - отозвался он. - "Ты - либерал, плохой политик". Только и всего? А где же выводы? - Теперь он перевел немигающий взгляд на своих спутников и многозначительно поднял вверх палец. - А ведь делать выводы необходимо. Кто мы, в конце концов, - теоретики-филистеры или революционеры-практики?
Стричко, унылый и замученный, поначалу отмалчивался.
- Мне вообще все это не нравится, - сказал он наконец шепотом. - Честно говорю: все! Только понять меня может тот, кто сам покормил вшей в тюремной камере да повалялся на вонючей, гнилой соломе… Словом, кто настрадался за свою жизнь вдоволь…
Ласло Саларди возвращался домой подавленный, в прескверном настроении. "Выходит, я плохой политик! - кипел он от возмущения. - А что, разве я рвался в политики?!"
Вспомнились утренние неудачи с тем юнцом нилашистом и с Новотным. Ну и что могли бы сделать на его месте Сечи, Поллак, Стричко - да кто угодно? И кто поверит Штерну, будто он бескорыстно собирается открыть народную столовую?
Читает и он, Саларди, и "Уй соо", и "Сабадшаг", брошюры, циркуляры и речи руководителей партии. И, как ему казалось, правильно понимает их. Ну и пусть Штерн открывает эту самую народную столовую, пусть даже наживается на этом. Что из того? Нужно, чтобы торгаши раскопали свои подпольные склады, погреба, ямы, извлекли из них на свет божий продовольствие. Сейчас это особенно важно! Пусть и они делают бизнес. Но не под вывеской же партии!..
Мелькнула и другая мысль: ведь Штерны на этом окрепнут, наберутся сил?.. Ласло тоже слышал, какая коммерция, какой черный рынок расцвели на том берегу Дуная, в Пеште… Что же будет тогда? Нет, видно, он и в самом деле плохой политик!
И все-таки Ласло чувствовал, что в истории со Штерном не правы ни Капи, ни Поллак, ни Стричко. И как может не видеть всего этого Сечи?.. Саларди шел домой подавленный, в прескверном настроении. О том, что все его предложения в конечном счете все же были утверждены комитетом, он и забыл. Между тем за принятие Штерна в партию, например, не выступил ни один, кроме Капи. Никто не возразил и против предложения Ласло восстановить кафе "Филадельфия" на основе общественной повинности и сдать его в аренду торговцу Штерну под народную столовую.
Ласло лишь смутно угадывал истинную причину вспыхнувших разногласий: что-то неладно было внутри их организации.
На Паулеровской он повстречал Сакаи. Старик очень исхудал, таким Ласло еще не видел его никогда. Пальто у него было стянуто на животе каким-то мохнатым поясом - скорее всего от купального халата, когда-то, вероятно, белого цвета. Но и подпоясанное, пальто висело на бедняге так, словно его шили на человека вдвое толще Сакаи.
- Инструмент продал. А сегодня вот привел из Крепости триста человек на работу. Мы тут, на Вермезё. Пойдем, посмотришь…
- Слышал, будто вы муку собираетесь раздавать?
Сакаи смутился:
- Да… Если удастся, конечно. Уехали наши печатники в Дунафёльдвар на машине.
- Говорят, только членам своей партии давать будете?
Сакаи промолчал.
- Набираете в партию таких, кто за кило муки вступает?
Старый печатник становился все мрачнее.
- Я им говорил, - пробормотал он глухо. - Но об этом мы еще потолкуем, - добавил он. - Еще потолкуем!
На краю рва толпились пришедшие из Крепости. Конечно, их было не триста и даже не половина названного Сакаи числа.
- Многие по домам разошлись, - принялся оправдываться Сакаи. - В основном-то мы ведь уже закончили.
Ров - метров двадцать длиной и по два метра в ширину и вглубь - отрыли за один день взрывом и лопатами в мерзлой твердой, как камень, земле. Ласло подошел к толпе.
- Не холодно? Вы бы костры разложили, что ли? Погрелись бы! - сказал он, и вдруг, будто прорвало плотину, люди хором начали жаловаться.
Слова каждый находил свои, но смысл был один: костры, погреться - это хорошо, но разве нельзя хоть немного супу или сахару к чаю выдать или пусть даже сахарину…
- Заплатили бы что-нибудь! Как постоянным рабочим на общественных работах платят… За такую-то работу! Она же для жизни опасная!
- Нет у нас денег, - сказал Ласло. - А опасность для жизни, она грозит нам же с вами. Хоронить трупы придут врачи. От русских тоже. Работайте по возможности в перчатках и слушайтесь указаний врачей…
Мало-помалу люди успокоились, но Ласло чувствовал: этот взрыв не случаен, кто-то их подстрекает…
С каждым днем дел у Ласло прибавлялось. Как только потеплеет, надо было приниматься за работу в садах и огородах, перекопать весь Табанский парк, все Вермезё, отмерить каждому жителю его участок, распределить семена, раздать рассаду. Союз молодежи объявил молодежный призыв в Народную Армию. Ребята ходят по домам, поют "Кечкеметский вербункош". Поют безобразно. Обучала их Жужа, а у нее хотя голос и есть, зато слуха никакого. Песня эта - задорная, веселая - звучала довольно фальшиво среди безжизненных развалин, на промерзших дворах.
Но молодежь все же собирается наверху, в венгерской комендатуре, на улице Вербёци.
В Национальный комитет, а затем и к представителям партий наведался какой-то огромный, ворчливый мужчина. Артист. Когда-то, наверное, был толстым, грузным; теперь одежда болталась на нем, как на жерди. Артист объявил: восемнадцатого он с труппой собирается открыть "Будайский театр" в здании бывшей монастырской гимназии. "Будем ставить демократические пьесы". Оставил билеты, распространять которые поручил молодежи. Артисты согласны были брать входную плату натурой - продовольствием, одеждой, - словом, чем угодно.
Из городского комитета пришел секретный циркуляр: подобрать надежных товарищей для посылки на село: готовится земельная реформа, понадобятся по меньшей мере пятнадцать - двадцать человек. А у них в организации на 1 марта стояло на учете тридцать шесть. Из них восемь - члены комитета, четырнадцать направили на работу в полицию. Вот и найди тут пятнадцать - двадцать человек для посылки в деревню! Да не каких-нибудь, а надежных! Поручили это дело Шандору Коцке. Надо ведь подобрать таких, кто хоть что-то понимает в сельском хозяйстве. В Крепости и на Табане есть человек шесть садовников, но, если они уедут в деревню, кто же будет тогда руководить посевной на городских огородах?.. Несколько человек дали согласие пойти служить в армию, а теперь неизвестно, куда их и посылать: в армию или на село. Молодежь из Союза?.. Жужа Вадас никогда не знает, сколько их. Одно время было человек сорок, но кто порасторопнее, уже давно перебрались в Пешт. Были и такие: прочитав плакат, приходили записываться, но назавтра, когда нужно было идти закапывать падаль, являлось меньше половины. Как знать, что это за молодежь? Некоторые ходят в хромовых сапогах, - может быть, у них к этим сапогам в свое время имелись и черные брюки, и зеленая рубашка? И вообще, разве узнаешь с первого взгляда, чем человек дышит? Документов у каждого хоть отбавляй: и русских, и венгерских, и с круглыми печатями, и с овальными, и с треугольными - на бланках и от руки написанные. Когда нужно выйти расчистить дорогу для проходящей военной автоколонны, каждый размахивает удостоверением. После этого какая уж будет вера к настоящим-то документам! Давай всех на работу - и все тут! Дороги нужны!
Ласло шел домой разбитый и совершенно подавленный. Он шагал вдоль Логодской, огибая невзорвавшиеся бомбы и кучи смерзшихся обломков, мимо растопыренных конских ног, мимо вмерзших в грязь и казавшихся до невероятности маленькими, почти куклами, мертвецов. "Только бы нам пережить все это! - думал он. - Только бы этого больше не видеть. Потом легче будет".
А дома его ждала пустая и холодная квартира. Андришко теперь почти не бывал дома: он нашел для себя пустовавшую, полуразрушенную квартиру, на первом этаже дома 171 по улице Аттилы. Если удавалось выкроить хоть полчаса свободного времени, Андришко спешил туда. Выбитые окна заложил кирпичами, раздобыл печку и теперь ждал только приезда семьи.
А Ласло возвращался по вечерам домой таким усталым, что порой у него не было ни сил, ни желания даже растопить печку.
В воскресенье, под вечер, - это было уже в середине марта, - вернулась Магда.
Магда сбегала наверх, к дантисту, за Кати, немного посидела, поговорила там.
Маленькая Катица бегала за мамочкой по пятам. Затем они вместе распотрошили принесенный Магдой узел.
- А там все еще осада? - допытывалась Катица.
- Где? - рассеянно, задумчиво переспросила Магда.
- Ну там, куда папочку нашего угнали?
- Да, там еще осада.
- А долго еще она будет?
- Не знаю, маленькая, думаю, теперь уже не долго.
- И тогда он придет домой?